bloodless iron

Порой казалось, что Питер — это тот же Новокузнецк, только пропущенный через фильтры VSCO. Те же менты, единороссы, эскалаторы, коммуналки и мудаки. Солнце так же играло в осколках пивных бутылок, а улицы так же называли именами умерших. Но стоило выйти на оживлённую площадь, и всё вставало на свои места. Здесь не приживались ценности провинции, некрасивые люди и рабочие профессии. Поэтому Саша и Коля пошли работать гуманитарной богемой. И пусть денег хватало только на хлеб с солью и букинистические книжки по искусству, зато не приходилось портить свои музыкальные пальцы ссадинами да мозолями. На барбершоп тоже не хватало, поэтому они выглядели теперь, как среднестатистические новокузнечане. Но оба знали, что однажды у них будут и доллары, и золото, и парча, и пиджаки от Лукино Висконти. Пройдя великий сибирский путь и осев на сырой земле, Саша с Колей отдалились друг от друга. Город хватал за горло, и они вязли в твердеющем воске его обещаний лучшей жизни. Невыполненных обещаний. Поссориться с невозмутимым Сашей было невозможно, поэтому они просто умолкали, оставалась одни, наедине с Питером. Тем более, что здесь было сколько мест, где можно спрятаться в тишину и подумать. — Если честно, я не хочу тебя слушать, — говорил Коля. — Если честно, я не понимаю, зачем мы сюда приехали, — отвечал Саша. Время растаскивало их по разным углам, деньги ускользали сквозь пальцы, а группа так и не могла собраться. И хоть Петербург был городом поэтов, музыкантов и журналистов, они своей шахтёрской энергетикой притягивали лишь алкоголиков, калек и циников. — Мы стоим на месте, как теоретики шагов, — сетовал Саша. — Ты чрезмерно не уверен в нас обоих, — заявлял Коля. Нулевые закончились, пришло время модной музыки для хипстеров. Американское инди в палёном русском прикиде. Электронный и монотонный минор для клубных наркоманов. Ряженое в традиции британской школы техно, наскоро сляпанное на компьютере. Абстрактный рэп с кашлем и кряхтением в микрофон. Саше была не по ушам такая музыка. В своей голове он слышал новые, ни на что не похожие мелодии. Собранные из ритмов русских народных причетов, знаков времени, чёрной злой ворожбы и нежной любви. Такую музыку должны были играть либо остроумцы, либо прибольнутые, а они оба соединяли в себе и то, и другое. Коля знал, что ему далеко до таланта Саши, в чьих руках и хуй стал бы балалайкой. Но зато он пел так, что его голос хотелось переписать в память, как на болванку. Коля мечтал носить красивые пиджаки и получать приглашения посидеть за круглыми столами с крутыми чуваками. Поэтому первые свои деньги он потратил на то, чтобы избавиться от дворняжьего образа. Зато скоростной питерский интернет мог обеспечить коннект с любой дамой. Доверить ей тайны, разблокировать недоступность, увидеть её нагой. Детская эротическая мечта о попаданке из Кузбасса осталась где-то на периферии памяти. В Питере можно было окружить себя частоколом из женщин, нарабатывая иммунитет от будущих фанаток. Голодные, исступлённые, странствующие, легкомысленные — половая канцелярия давала большой выбор. Коля искал вдохновение в женщинах, стирая из памяти Сашин облик печального куртуазного героя, маячивший перед ним с юности. Он был слишком закрытым, умным и молчаливым. Недоступный кладбищенский цветочек, чьё лицо точно омыто звёздами. Саша мог существовать только в пространстве музыки, только в ней видя спектр Гёте и радугу Рембо. Остальной мир он делил на чёрное и белое. Коля никогда не уточнял, на какой из сторон стоял он сам и что тот думал о нём. Красная нить памяти крепко связала их — не развязаться. Но Коля всё-таки повернулся в другую сторону, взявшись рьяно исследовать плотскую сторону жизни. Хорошо подвешенный язык и улыбка кошачьего короля производили пиротехнический эффект в экзальтированных любительницах искусства. Простые и мясные женщины на его облик тощего интеллектуала и поэтические завывания не клевали. Когда Коля уставал от музейных залов и современного искусства, он шёл читать перекроенного Введенского какой-нибудь прелестной фройляйн: Пьянеет музыка печальных скрипок, Мерцанье ламп надменно и легко. В слезах он пьёт сверкающий напиток Нежнейших ног, обтянутых в трико. Стихи Коля декламировал без всякой бравады, но голос его всё равно производил сексуальную революцию в отдельно взятой девочке. Той было без разницы, кто такой Введенский, главное, чтобы этот волоокий гопник продолжал. Лишь бы его голос и дальше тёк по венам. А там — пусть хоть бритвой крошит. Девочка всё равно уже успела познать медленный вкус его полуразжатых губ. Нечто большее ни одной фройляйн не обламывалось. Потому что Коля читал Катажину Поллак, Райнхарда Йиргля и Сигрид Унсен, а его юные восторженные спутницы только делали вид, что врубаются в Пруста. Слишком явным был интеллектуальный мезальянс. Коля, уже напитавшийся питерским снобизмом, не мог встать вровень с девушкой, которая ничего не знала о Розалинде Краус и не смотрела великий фильм Пазолини. Когда Саша распробовал колючий, львиноголовый Питер, тот перестал казаться ему городом Вечного Холода и Пустоты. Теперь и он плотно сидел на адмиралтейской игле. Питер был огромным простором для мыслей, где можно выбрать для себя любую роль: город примет тебя любым и не швырнёт под топор морали, как батя-Кузбасс. Где было опасно выглядеть красивым и ухоженным, пить безалкогольное пиво и слушать группу Coil. Даже не зная английского, гопники могли уловить чуждые ровному бродяге импульсы, исходящие от суровых британских парней. Тру-сибиряк не мог подниматься по заднепроходной лестнице, для таких существовал лесок на окраине и тяжёлые армейские сапоги. А здесь всё было по-другому. Хочешь — изобретай новую религию, хочешь — пей вишнёвое пиво, хочешь — исповедуй философию гедонизма. Городу похуй. Саше тоже было похуй, что он не выглядит по-столичному, оставаясь всё тем же новокузнецким пиздюком, внешне похожим на ангела-арлекина. Они с Колей составляли странный, но по-своему гармоничный дуэт. Русский Иванушка и Шамаханская царица. Раб Божий и Демон. Красоту Коли могла оттенить любая одежда, а слегка блядское кокетство не оставляло сомнений в том, что он — самый что ни на есть модный столичный мэн. — Выглядишь, как монах из Ладожского монастыря, — подъёбывал Коля, когда Саша со скорбным лицом мученика, укутавшись в чёрное, шагал с ним рядом. — Не шмотом единым жив человек, — парировал Саша с христианским смирением. Сашины улыбки скупы, как отрывные талоны. Коле хотелось бы видеть его насквозь, но чёрный цвет одежд непроницаем. Бумажный мост прошлого между ними давно сгорел и не осталось того, что можно выразить словами. Саша больше не казался Коле очаровательным и кротким. Он был Маленьким принцем в терновом венце, оберегающим розу своего таланта. Коле никогда не нравилась эта модернистская книжка о том, как доставать взрослых людей глупыми вопросами. Тот, кто читал «Маленького принца», по жизни щёлкал еблом, проникнувшись идеями гуманизма, не нужными тому, кто вырос в России. А тот, кто читал «Урфина Джюса», с детства знал, что такое иерархия и кто в ней дуболом. И эти знания оказались бесценными. Но какая-то часть его существования была намертво привязана к Саше. Ему нравилось слушать его скупые разговоры, нравились его сырые мелодии, настоянные на тёмных водах Невы, акафистах и электрическом снеге. Саша слушал эмбиент, индустриальные шумы и прочую музыку без излишеств. Он был похож на красивую одежду с зашитыми карманами. Его молчание невозможно было переговорить. Иногда Коля завидовал Сашиному безграничному спокойствию, так как сам, выстроив образ небанального и непростого, мог взорваться из-за любой мелочи. — Слушай, спокойствие это всё-таки тяжкий труд. Как справляешься? — спрашивал Коля. — Представляю, что я уже умер, — мрачно шутил Саша. Они уж было лишили себя всяких почестей, решили завязать с музыкой и пойти копать траншеи, как неожиданно удача улыбнулась им улыбкой Джоконды. Словно какой-то чёткий браток на семейном застолье пожелал золотого фарта, и судьба его послушалась. — У нас есть музыканты и успех! — радовался Коля. — Теперь-то ты веришь, что мы станем круче группы «Покайся, братва»? — Верю. Потому что у нас есть то, что привязывает друг к другу, — застенчиво отвечал Саша. Они всегда стремились ввысь, как аттракционы-ракеты из новокузнецкого парка. Тот, кто поздно пригубил из кубка славы, будет дольше ей опьянён. Сарафанное радио Питера работало вовсю, и их начинали слушать. Колю обольщали французы, он обольщал собой и ими всех остальных. Пятёрка по-хорошему безумных творцов могла транжирить свой талант сколько угодно, продавать его оптом, и ещё бы осталось на десяток альбомов. Музыка, которую каждый из них приносил к общему престолу искусства, казалась какофоничной, нестройной и отталкивающей, но они умудрялись из разрозненных звуков собрать удивительную по красоте гармонию. Один раз послушаешь, и она намертво прилипает к ушам. Их руки говорили музыкой, а голос Коли только усиливал эффект привыкания. Коля пел на французском, но в чужом языке чудился мёртвый сон сибирского леса, где затерялся обкуренный Брейль. И мост Мирабо, под которым текла Томь. Контрасты, воплощённые в музыке, шли на сближение так безумно, так осторожно. Подобная красота завораживала, разворачивая в сторону необычных музыкантов головы тех, кто носит их на плечах не забавы ради. Все ружья были заряжены, все преграды устранены.