Чистое зло

Ренгоку так понравилось их единение на диване, что он решил больше не мучать ее толпой и распорядился о машине. В машине она продолжила лежать на нем мертвым грузом. Одиночество в толпе быстро стачивало ее. Ренгоку хотел целоваться и ясно это выразил. После двух-трёх односторонних поцелуев он решил все-таки оттянуть удовольствие. Ее спросонья как будто полизал верблюд, она повела головой и снова преставилась у него на плече. За подобные сравнения в зубы дают. А дома, положив свалившуюся от усталости на кровать, Ренгоку внезапно передумал. В отличие от него день не принёс ей никакого удовольствия. Вряд ли тянувшаяся чреда событий даже её интересовала. Почему он не использовал её снова как сосуд для собственной похоти? Почему к нему пришло понимание именно сейчас? Отбросив мысли, он раздел её для сна, одел в свою футболку и ее чистые трусы, их вещи переплелись и свалялись в одном ящике комода. Затем перевёл свое внимание на макияж, сдержанный за исключением красных губ, уже стертых им самим. Память о них была столь яркой, что заменяла реальность. Он бы стёр их миллион раз, и все равно бы видел их, как сейчас. Окольными путями он пришёл к размышлению о средстве для снятия макияжа. Как оно называлось? Он вышел из спальни, разбудил горничную и получил полную консультацию. А после нашёл средство в первых рядах, итак прореденных его собственными. Четыре? Его одеколонов было больше. Он не заметил, как тихо накапливавшаяся вина вдруг превысила барьер. Из шута, искавшего мицелярную воду, как грааль, он превратился в шута, лгавшего себе. Он мог позволить тысячи флаконов для неё, чтобы они покрыли столешницу блестящей сетью, где его одеколоны окажутся жалкой каплей. А не наоборот! О Боже, как он любил её. Хотя сомневался, можно ли назвать эту чудовищную одержимость любовью. Как ещё можно назвать гниющий нарыв вместо сердца, истекающий похотью, воспаление, перекидывающееся с мысли на мысль? Желание такой силы, что он готов был заточить её навечно в объятиях, переломав ей все кости. Разве он был способен на любовь? Ренгоку стал протирать ее спящее лицо ватными дисками. Гладкая поверхность сморщилась. — Только не сейчас. Давай завтра, а? — просипела, зарываясь лицом в одеяло. У него что-то поднялось из-за грудины и встало комом в горле, а может и колом, проколовшем горло с двух сторон. На его толстокожесть управа должна была быть большой, иначе бы он не растерялся сейчас. Первое, что пришло ей на ум — он собирался воспользоваться ею, наплевав на ее сон и усталость. У него словно своды рёбер закаптило гнетущим чёрным дымом, ни с того ни с сего взявшемуся из ничего. — Открой лицо, надо снять макияж, — сказал сухо. Она беспрекословно отпустила одеяло, и он все сделал за неё. — Спасибо… — его забота казалось зыбким сном, по которому она ходила, боясь провалиться в ничто. — Поцелуй в лоб, — приказал. Злость, заключённая в голосе, ее насторожила. Глаза открыла. Он навис над ней мрачным куполом. Его взгляд сверху вниз другого мог бы свести в могилу в паре с одновременно нежно приставленным к виску пистолетом. Но пистолет заменили ватные диски, их на кровати прошёлся листопад. Он высился неприступно, как божество, от подбородка до лба точеный профиль устремлялся в высоту. Будто ни шагу навстречу ей не будет сделано. Из последних соображений она решила подняться и сесть, но он тут же придвинулся, услужливо подставляя опущенный лоб. Она скромно поцеловала его туда, он вздернул голову и поцеловал ее лоб. — Я не сплю? — спросила она удивленно. — Ты спишь, — просто ответил и лёг спать рядом. *** Перед сном его посетили крайне странные мысли. Под его взглядом она выглядела равнодушно смущённой, скорее, по привычке, чем на самом деле, стерильно чистой, обнесенной стеной от других, в своём стерильном мире, который создал он. У неё не было ни друзей, ни семьи. Часто казалось, что она ничего не может полюбить по-настоящему. У неё не было никаких сильных увлечений, зависимостей, привычек, ничего, что бы мешало его безраздельной власти над ней. В его руках она стала идеальной куклой. Он обрезал её несовершенства и, оборвав одни нити, привязал нити кукловода И теперь эта кукла стала его тенью, неотступно следовавшей за ним. *** Скулящий звук разрезал тишину. К ней из прошлого натянулись струны, привязанные к конечностям. Стоило струне шелохнуться, и режущий скрежещущий звук проник до мозга костей, вся кровь в теле разогналась кругами и завибрировала. Медленно уходя, скрежет как будто осел на ней режущими ранами. — Кто тебя удерживает? *** Она проснулась. Вопрос остался на поверхности сознания. Вчера она сразу узнала в окликнувшем ее мужчине секретаря отца. Он сидел с ней в машине, везшей ее из аэропорта в школьны пансионат десять лет назад. Идиот, подумала она. Вчерашний вопрос — открытая рука протянутая неприменимому врагу. Разожгло зверское желание взять и обглодать её, сладко похрустеть костьми, разжевать в пыль и выплюнуть, как будто поперхнулся и только. Ему было важно знать потенциального противника, кто мог удерживать дочь все эти годы как ход против ее отца. Не так важно, как установления факта похищения. Она готова была вгрызться в глотку и секретаря, и отца и всей его семьи, как бешеная собака, ошибка природы, безобразный мутант, способный на жестокость, тысячекратно бесчеловечнее той, на которую способен человек *** Он любил одевать ее в свою одежду, особенно футболки и рубашки, обвисавшие чуть ли не по колено и кричавшие о том, что одежда принадлежала мужчине. А она - ему. Без удивления она проснулась в его любимом модном решении — трусы и его футболка, отдававшая смесью пота и одеколона. Вероятно, существовал отдельный род его белья, который было запрещено стирать с кондиционером: оно преподносилось ей с легкой выжимкой его запаха. Ренгоку в одних штанах сидел за рабочими столом. Ее появление буквально отодвинуло на второй план все его дела: он посадил ее на стол перед собой. Та уже решилась на все, что можно. Но он отодвинул её ещё дальше, к противоположному краю стола, забросив на него ноги. Документация эвакуировалась из-под неё в прилежащий просвет между бёдер. Она села, поджав коленки, будто справляла нужду посреди леса. — Моя принцесса, — прошипел он. Ее колени он обтрогал с дотошностью хирурга и с паразитической мыслью, что за этим последует. Затем разом раздвинул их силой, он взял ее узкую кисть тяжелой, как наручник, рукой и положил на выступившую округлость трусов. Если бы он сел, он бы почти уткнулся в ее трусы носом. Однако его план отличался от этого. Ренгоку, единственный в своём роде, кто пугал ее до мурашек. Он въедающе смотрел лицом в место, крохотно сжавшиеся и тем ещё сильнее делавшее ее заворажительно уязвимой. Он напоминал ей о нем каждый день, он жаждал растить его, возделывать, удобрять, как почву, воспитывать, обучать, как ребёнка. Он хотел ребёнка. Тем не менее в качестве ребёнка она пока удовлетворяла его. — Поласкай себя, пока я занят. Его пугающий горящий желтый взгляд пытался казаться дружелюбным. Ренгоку улыбнулся. — Но ты занят… — она приняла просьбу в штыки, несмотря на то, что прошла через более извращённые наказания. Каждый раз втайне загоралась надежда — пламя раздора. — Я с удовольствием посмотрю. И я хочу заняться сексом потом. Тебе лучше быть готовой, — он перевёл взгляд на бумагу. — Считаю до пяти. — Что будет после пяти? — Кинбаку. Кибаку — последняя ступень его терпения. В прошлый раз он связал ее так в наказание за попытку побега. Уже тогда побег был бесполезен, потому что он резко и бесповоротно стал одержим. Кибаку хуже мастурбации. Тихо вздохнув, она раздвинула колени, стыд погасила в безразличии. Ещё тлела, кололась внутри гордость. Но разве у неё есть гордость? Она надавила на клитор сквозь ткань. Ренгоку вдруг предпринял действие: быстро и легко оттянул трусы за половые губы, и, поддразнивая, с улыбкой постановил: — Ты уже мокрая. Она закрыла глаза, средний холодный палец коснулся чего-то мокрого и склизкого. — Смотри мне в глаза, — он сказал строго. И раскрыв их, глаза, тут же угодила в его сети. От него словно исходил прозрачный свет, заливавшийся в рот, ноздри и после коротких поисков находило вольготно открытую им промежность. Он смотрел в неё так, как она сама бы никогда не набралась смотреть перед зеркалом. Ее бросало в холод под жаром его внимания. Рука принялась за свою грязную работу, начала копалась в чем-то мокром и склизком. Она отгородилась прямым взглядом на Ренгоку, будто ничего, кроме него не имело значения. — Думай обо мне. — Я думаю… — Может, она получила солнечный удар от его взгляда, но так или иначе смысл на подходе был засвечен двумя желтыми прожекторами. Она не поняла, что от неё хотели. — Думай о том, как я войду в тебя. У неё были смешанные чувства от секса с Ренгоку. Из них вышло много кошмаров. Но он приносил ей удовольствие, когда хотел, по собственной прихоти К кончикам пальцев, точнее, тому, что было под ними прилило приятное чувство. Поглаживания окончательно упрочили стыдное чувство наслаждения. Века наползали за опустившимися бровями. Ренгоку размывался. Она делала все медленно и осторожно. В один момент Ренгоку разорвал интимный занавес, обратив на себя шокированный взгляд, он быстро и глубоко провёл двумя пальцами, широко раскрыв внутренние половые губы. И принялся быстро и грубо скользить внутри клитора. На первых порах она задохнулась. Ее слабая дрожь утонула в хлюпавших резких движениях, выжимавших ее, как апельсин. — Я… уже… — его это не интересовало. Он буквально выжимал ее мягкие, влажневший ткани, грубо ворошил их листы в разные стороны ради собственного удовольствия. Сделав ее такой мокрой, что саднило, он вошёл в неё. *** На завтраке она села на ногу, облегчив приземление. Странно, ее мало трогал весь разврат, в который он ее погружал. Он унижал ее, но она не унижалась. Она как будто вставала за наблюдательное стекло, и изменения поз играли такую же роль как изменение погоды. Она намазывала варенье на смачно жирный тост. Нечасто увидишь его на столе, поскольку Ренгоку пёкся и о питании. — Ты не хочешь вернуться в школу? — прогремело среди ясного неба. Вопрос возмутил ее, словно взял за горло, а она стала от него отбиваться. — Нет. — Почему же? — сидевший рядом Ренгоку заочно отправил ее в школу. — Зачем мне возвращаться в школу, если я закончила ее пять лет назад? Идиот. Он, видимо, нахмурился, что не попадал под статью. — Сколько тебе лет тогда? — Двадцать три. Ложка потонула в молоке и хлопьях. Как его младенец может быть взрослой женщиной? Если Кёджуро ещё рвался носить ее у себя на груди и накормил бы собственным молоком, если бы мог. Прямо сейчас. К сожалению, даже она не находила в себе уверенности назвать себя взрослым человеком. Как будто от матери оторвали кусок плоти, а он не вырос, зажил безобразным шрамом и стал вести жизнь животного. Мысли сами надиктовывали прошлое. Сначала это отребье, кусок мяса побирался на улице, потом его заметили и взяли как экзотическую зверюшку Хватит. Она оставила зрелище распавшихся половин мозга ушла в спальню. Ренгоку забеспокоился…