***
Настоечки Кати-авы — это, конечно, чистый огонь. Иногда не очень чистый огонь. Сережа их никогда не употреблял — ему такое по природе его было достаточно противно, но принести в клювике страждущему — другое дело: — Ава, просто дай мне бутылочку. И если тебе нужна будет помощь с чем-то, я всегда помогу — тебе надо только позвать. Ава смотрела на Сережу скептически. Она знала эту натуру от и до, прекрасно осознавала, что вопросы в духе «а ты хорошо подумал, кайык?» лучше и не задавать. Конечно птички небесные о завтра не думают, их природа прокормит. Ее больше интересовали следы недавней любви на его руках и шее, шалый блеск в обычно отрешенном взгляде: — Помирились? А настоечка зачем, любовниц Ветру перебил и теперь будешь чинить и извиняться? — Я никогда так не делал! — Действительно, когда это ты, мой нежный, извинялся… Ава спрыгнула с высокого стола, где сидела, поджав ноги, потянулась и хорошенько похрустела спиной, смешно наморщила нос. Она подошла к стене, на которой рядами были закреплены деревянные полки, пахнущие дешевым ядреным лаком. На каждой полке рядами стояли бутыли разной степени пыльности и наполнения: — Так для чего тебе? Сережа глубоко вдохнул и потер переносицу. Ему очень не хотелось говорить, но он понимал, что с Авой эти шутки не пройдут. Если она дала понять, что хочет быть в курсе событий, иначе, чем выложив все начистоту, у нее помощи не добьешься. — Я придумал, как можно прожить почти человеческую жизнь. Понимаешь, Ава, сделать в голове какую-нибудь хорошую биографию, подсуетиться, чтобы она работала в человеческом мире. Закрыть то, что я есть, поглубже, забрать себе Олега и хотя бы одну жизнь! Уже и так не очень много от нее осталось, понимаешь? Сколько, ну лет сорок в лучшем случае, ничего тут за сорок лет без нас не рухнет. Ава смотрела на него с бесконечной любовью и печалью. Как на смертельно больного ребенка, который, лежа под капельницей, рассказывает каким будет его выпускной, свадьба и рождение собственных детей: — Ты же знаешь, что никакие засовы не выдержат зарождения мира в твоей голове, да? — Выдержат. Напор воды в одном месте можно здорово снизить, дав ей выход в другом. Я не могу остановить или повернуть течение, но воздвигнуть дамбу и снизить нагрузку на нее — почему нет? Я же не прошу вечность, я хочу просто попробовать. — И кого ты для этого готов попутно сломать? — Ава не осуждала, она вообще никогда не осуждала. — Кого угодно, вообще-то. Но есть у нас тут одна заезжая. Крепкая, но безнадежно увязшая в плоть. Живых же с первого глотка обычно пронимает, а ей ничего. Почти литр выпила. Катя-ава хмыкнула и скептически посмотрела на Сережу. Весь ее опыт говорил, что он совершил абсолютно непродуктивное зло, потому что даже в ней нет силы отпоить кого-то после литра концентрированного небытия. Обычным людям, которым, как сказочным и былинным героям, по поручениям судьбы не бегать, вообще лучше бы не прикладываться. Но и она грешна. Вот студентик вертлявый, маленький пырысиге. Ну заиграл же бы его хрен кудрявый за пару дней. Своей-то силы в Дениске никакой, раненая лань с беспокойными глазами. Дать шанс сбежать было не совсем по правилам, но точно по совести. Вот и Сереже нужно было дать шанс смухлевать, он за целую вечность заслужил. Получится или нет — это уже не к ней вопрос. — Да мне не жалко, но с чего ты взял, что она встанет, после того как ты ее накачал? — Встанет! Просто дай побольше. Ава сняла с полки бутылку, крепко поцеловала ее прямо поверх пыли и тенёт, отдала Сереже: — Давай, кайык, хороший мой. Играй свою игру, не только же полудурку этому развлекаться.***
Пустота отпускает неохотно тех, кого приняла в свои объятия. Да и выходят из нее без энтузиазма — через родовые пути и слезы, обычно. Эля выходила через огонь и горечь, растекающиеся по пищеводу до самой души. Она сопротивлялась, но прожигающая боль сосуществует только с жизнью — глупо было это отрицать. Эля открыла глаза. Первое, что она увидела — это Сережино обеспокоенное лицо. Почувствовала руку, заботливо оглаживающую ее волосы. По обонянию ударил острый запах сивухи. Мир был ярким и блистающим, как когда-то в детстве или в одном из фильтров инстаграма. Теплое и мягкое закатное солнышко бессовестно подглядывало в окно через щель в закрытых шторах и игриво целовало Элину лодыжку. Мир был прозрачным и понятным, как капелька конденсата на стекле. Над ее мягким, плодородным как чернозем существом носилась беспокойная птица и что-то неразборчиво клекотала в огромное и спокойное безвременье: — Бля! Суканахуй! Опять передоз, да хоть бы инструкцию писали, бляди! А кто бляди? Мы и есть бляди, получается! Ааа! Сережа схватил ополовиненную бутылку с «Колокольчиком», дрожащими руками открутил крышку и стал вливать сладкую, липкую, уже почти негазированную жидкость Эле в рот. Пустота опять подступила и взяла за горло. Слезы счастья от понимания мира так и не пролившись встали тяжелыми комами где-то в области пазух носа и в горле. Эля встала как с тяжелейшего похмелья. В принципе, подумалось ей, судя по запаху, может и похмелье. Мир стал болезненным, но все еще достаточно ясным. Она посмотрела на Сережу, внимательно и пугливо вглядывающемуся в ее лицо. Шатаясь, подошла к нему, забрала из рук бутылку с выдохшейся газировкой и вышла в ясный летний вечер. Душевные настройки слетели к исходным, мир был все еще слишком большим для нее, а не полагающиеся ей понимание и ясность не стоили рассудка. Она не помнила как и куда она шла. Помнила, как легла в траву, вдохнула влажный терпкий запах земли и по глоточку, как мерзкое лекарство, стала отпивать из бутылки. Чувства приходили в норму, но мысли все еще нет. Но и это было хорошо: — Хорошо, что мне не думается. Эля полежала еще немного, смирилась с тем, что не может собраться обратно в то, чем была, встала и пошла к деревне. Денис ненавидел себя так неистово, так сильно, что кажется вообще раньше никогда ничего настолько яркого и большого, как эта ненависть, не чувствовал. Этот обидный, незаслуженный удар будто разбудил его посреди приятного, с терапевтическим эффектом сна, где он хороший послушный щенуля под рукой ласкового хозяина. Хочешь быть собакой — привыкай к тому, что хозяйская рука не только гладит по спинке, но и прописывет леща бог пойми за что. Ему было мерзко и непонятно, но еще более мерзким и непонятным было желание вернуться, удостовериться, что Макс сменил гнев на милость и осторожно узнать почему и за что. Может правда за дело. Может так было надо, а значит завтра можно будет снова слушать его дурацкие истории и жаться всем телом в попытках хоть немного приглушить вечный тактильный голод: — Какой же ты жалкий, Дэнчик. Весь в мать. Ласковый и неконфликтный, молодец — иди заслужи себе право сосать конец. Энергичная Бабнюра куда-то учесала, Дмитрий Алексеевич с Элей еще, видимо, не вернулись. За Соню было больно и тревожно, но себя всегда жальче немного больше. Денис открыл холодильник, достал вареное яйцо и кокнул его о магнитик из Крыма. Мимоходом подумал, что даже у марийской пенсионерки была какая-то толковая приключенька, а у него вечные ебеня вместо отпуска и в личной жизни тоже какие-то ебеня. Завибрировал телефон. Денис немного испугался. Он вообще тревожился, когда звонили незапланированно. С матерью он вроде как поговорил, чего еще-то? Высвечивался незнакомый номер. Титов напомнил себе, что он взрослый мальчик и операторов колл-центров не боится, ответил. — Привет. Это Макс. — Очень приятно, Макс. Я Денис. Пошел нахуй, Макс. — Обижаешься, Дениска-редиска? Денис даже подзавис. Он конечно был наслышан о жутких патриархальных нравах российской глубинки, но чтобы после того, как отвесят незаслуженного обидного пиздюля говорили как будто ничего и не произошло, так, ерунда, — это же за гранью ведь? Максу было не за гранью, видимо. Он весело и невозмутимо продолжал: — Ты потом дообижайся, пожалуйста, без меня. Я тут понял, что вроде как почти нарушил наш железный договор. Время охуительных историй пропустил, а к телу приложился — непорядок? Слушать ты меня сейчас явно не хочешь, поэтому я тебе смс отправлю, ты почитай. — А извинения и объяснения смской ты послать не хочешь, говна кусок? Макс мягко и возмутительно приятно рассмеялся: – Ничего подобного, сахарный. Целую в шейку, увидимся завтра. Элечке привет. Дай ей обычной водички и поставь ночную вазу под кровать. Пока-пока. -… — Сука, правда ведь отключился. Денис положил недочищенное яйцо на стол и как сомнамбула поплелся к кровати. Он ничего не понимал, ничему не удивлялся, поэтому когда дверь открылась и в дом зашла какая-то непривычно тихая потерянная Эля и попросила воды, Денис не удивился. Вернулся на кухню к ведру с колодезной водой, протянул ковш Эле. Просто понадеялся, что хоть про горшок — это тупая шутка. Эля жадно пила воду и тяжело дышала. Денис стоял рядом и не понимал что говорить. Когда ковш был пуст, Эля отложила его в сторону, повернулась к Денису и обняла. Тот уткнулся лицом в ее терпко пахнущие травой и алкоголем волосы и заплакал. Эля тоже заплакала. — Я ничего не понимаю, Эль. Здесь какая-то чертовщина будто и… Надо скорее забирать Соню и валить. Эля рассмеялась сквозь слезы и прижала Дениса к себе еще крепче: — Мы никуда отсюда уже не уедем, понимаешь? Это конец, Денис. Мне очень-очень жаль. Ночь четвертая.