***
Денис стоял у входной двери уже примерно пять минут и, в общем-то, готов был постоять еще часик. За дверью было тихо и мирно, даже не разговаривали, что напрягало даже сильнее, чем крики, плач и скрежет зубовный. — Давай, Дэнчик, ты не ссыкло, ты сс… Ай, сука! Дверь открылась с той стороны и не сказать, что больно, но очень унизительно хлобыснула по красивому лицу (лицо свое Денис любил и считал его одной из важнейших черт своего характера — я красивый, мне очень много можно). На пороге стоял Дмитрий Алексеевич и смотрел на него своими безмерно уставшими глазами человека, который однажды ошибся в выборе профессии и до сих пор за это расплачивается. — Сахарный наш, сколько ты пыхтеть под дверью будешь и всех нервировать? Тут и так все нервные. Заходи уже, не беси. Денис прошел в дом и мимоходом подумал, что это уже его второе «не беси» за день. Экий он сегодня продуктивный. Входная дверь вела сразу в кухню, что, видимо, было здесь особенностью планировки вообще всех домов избяного типа. На кухне горел приглушенный желтый свет. За столом, сдвинув поближе табуретки, как два замерзших воробушка жались друг к другу Эля и Соня. — В порядке? — Денис решил, что гроза миновала и можно проявить заинтересованность. — Да, все отлично. — Да я не ебу вообще что происходит. Девушки решили ответить хором, но явно не пришли к единению в идейном плане. — Я хорошо себя чувствую. Только голова немного болит от того, что спала днем. Сейчас выйду на скамеечку подышать и все пройдет. — Вместе выйдем. — Теперь и в туалет со мной ходить будешь? — Я с тобой в универе шесть лет в туалет ходила, тебя ничего не смущало. Денис понял, что опять случайно запустил какой-то очень громкий и очень злоебучий механизм. Дмитрий Алексеевич тяжело вздохнул, потер переносицу и сделал то единственное, что мог сделать в этой подзадолбавшей ситуации — апеллировал к педагогическому авторитету. — Потом разберетесь. Сейчас вы все достаете всё, что насобирали за три дня. Выкладываете на стол. Пять минут на подготовку адекватной речи — и с вас отчет по полной устной форме. Время пошло. Есть у магистратуры одно уникальное свойство. Она, при внешней бесполезности, делает то, что не могут зачастую сделать школа и первый бакалавриат — превращают в осознанную учащуюся единицу. Школа — принудиловка, первая вышка — или принудиловка, или ошибка юности, за редкими исключениями. Другое дело второе высшее или магистратура. Это, фактически, признание в вечной любви (ну или окончательное смирение с необходимостью жить в абьюзивных отношениях) тому, чем занимаешься. Это эмоциональный контракт кровью — ты знал куда лез, не первый раз замужем, не заливай. Вот и Эля знала это, и Денис, и Соня. Поэтому, как по щелчку пальцев, отключили функцию «личная жизнь» и включились в тоже, по сути, игру. Макс говорил про особо игривых богов, но люди никогда не были лучше. Драка палками во дворе, богослужение, романтические ухаживания — это хорошие игры, но у четверых людей, усевшихся в кружок за кухонным деревенским столом, где-то между Волгой и Вяткой, если смотреть по карте, была другая любимая игра. Один из бесконечного числа умных мертвых мужиков писал про игру в бисер — игру словами и смыслами, а у этих четверых может не было большого будущего, материальной стабильности, понимания уровня того пиздеца, в который они угодили, но вот слов и смыслов — этого было в избытке. Ночь третья.***
Закончили они не сказать, что совсем утром, но раннее летнее солнышко уже почти даже уверенно показывалось на горизонте. Эля, пережившая за краткий отрывок времени большое количество сложных эмоций, к которым жизнь ее не готовила, выговорилась про финно-угорскую космологию, провела небольшой сравнительный анализ с не финно-угорской уральской космогонией, побила кулаком в грудь на тему уникальности найденных ею соответствий и уснула за столом, уронив многострадальную кудрявую голову на сложенные крестиком предплечья. Денис и Дмитрий Алексеевич все никак не могли успокоиться, сцепившись языками по поводу отнесения какой-то там истории то ли к разряду этнических анекдотов, то ли побасенок, то ли вообще поздних подделок и фикций. Они курили на веранде и, судя по всему, курить собрались пока себя не исчерпает или тема, или пачка сигарет. Соня еще раз посмотрела в окно и увидела, что небо приобретает какой-то невероятный оттенок. — Багровая заря. Это к сильному ветру. — Соня улыбнулась счастливо и очень глупо, будто ребенок спросонок. — Я увидела, я поняла. Жди, сейчас приду. Соня посмотрела на Элю. Та спала крепко, хоть и было видно, что тело в ужасно неудобном положении и наутро затечет и будет болеть. Вечная морщинка между ярких бровей разгладилась, и Эля, которая всегда выглядела чуть старше, чем была, вдруг стала совсем какой-то девочкой. Пусть и девочкой с едва оформившимися мимическими морщинками у губ и усталой бледностью человека, который всю жизнь рвет жилы, чтобы жить. «Маши или сдохнешь, маши или сдохнешь» — как в старом меме про свободную птицу. — Я не боюсь выйти из комнаты. Это ты боишься. Это ты! — Соня приподняла кудрявые пряди, закрывающие лицо, поцеловала Элю в лоб, вытерла рукавом слюнку, стекшую по щеке девушки на скрещенные кисти рук и вышла из дома.***
Это было лучше, чем в первый раз. Прошлой ночью все было иначе. Когда она вышла в поле вчера, то ждала уединения, поэтому не сразу поняла. Прошлой ночью она не верила, поэтому потратила драгоценные мгновения на ужас и отрицание. Вчера, убежав в темноту, она не знала, что возможно желать не ее верной руки, любящего сердца, мудрой души, а только ее тела. И она не знала, что когда желают только тела — это счастье. Но сегодня уже не вчера, Соня прожила уже целую жизнь. Она знала, как надо и как правильно. Выйдя в поле Соня посмотрела, как ветер играет травой. Он был как ребенок, быстро хватающий все, что видит, бесконечно подвижный, неостановимый. Но уж ребенком он точно не был, Соня знала. Она прислушалась. Он говорил с ней на странном древнем языке. Этот язык всегда понимал каждый, кто желал слушать, но говорить на нем люди не могли. Он говорил, что желает ее и имеет на нее право. Соня верила. Она сняла одежду и закрыла глаза. Соня научилась слушать этот непроизносимый язык и понимала, что ей говорили. Что не все можно и нужно видеть. Соня и не хотела, она хотела чувствовать. И он обнял ее полностью. И он поцеловал каждую клетку ее тела, и проник всюду, куда ее тело было готово его пустить. Он наполнил и поглотил, покрыл как одеяло покрывает невинное дитя, и как бык покрывает раззадоренную телку. Вдали послышались голоса. Соня устало вздохнула. — Они ищут меня. А когда найдут, больше не выпустят. Думают, что я схожу с ума, что меня на цепь надо посадить. Сделаешь что-нибудь? Я хочу тебя, а не на цепи. Ответ пришел на том же непроизносимом и невыразимом. Но Соня всегда хорошо справлялась с переводами. — Забирай. Я твоя. И Сони не стало.***
Когда к полянке, на которой случились первое и второе утро Сониной любви и, попутно, подношение древнему, страшному, несоциальному по природе своей божеству, возникшему не ради людей, а ради мироустройства, подошли Дмитрий Алексеевич и Денис, то они не увидели ничего, кроме кучки Сониной одежды и примятой травы. - Пиздец?! - Пиздец.