***
Аргенте не понадобилось анатомии, повторявшей биологическую форму, чтобы сделать хорошо… и чтобы быть преданным ласке. Тебе, конечно — к такому большому сожалению — не удалось повторить то же самое, что в лесном закутке, но ты мог касаться чувствительных разноцветных проводов на стыках металлических пластин… Аргенте это нравилось: Аргенту изредка коротило, он шелестел белым шумом и местами подавал голос, тихий и до коробящего живой. Ты плохо понимал, что делаешь; ты видел удовольствие маленького божества и думал лишь, чем ты лучше этой проклятой тени, которую твой мальчик зачем-то еще помнит… и хочет убить сам же, это хорошо. Главное, что ты лучше. И что ты получил все-все, что хотел. Все, чего добился сам. Твой новый корпус с белыми полосами на реакторах. Твоя база, где под образом концентрата чистейшей преданности ты контролируешь безопасность. Твой Аргента, который улегся теперь набок на крупный и плотный, как коробка, стол, и которого чуть трясет. Предположительно, от импульсов энергии, идущей по телу… от удовольствия — ведь лучше тебя уже нельзя. И это удовольствие доставил ему ты — такое, которое не мог бы дать ему Шэдоу. … Аргента приходит в себя не сразу. Но когда приходит — выглядит сходу чем-то несколько озабоченным, отвлеченным сторонней мыслью. Еще колеблемый призраком яркого удовольствия, предоставленного ему тобой, он подергивается в тонких пальцах рук-манипуляторов и сводит вместе длинные ноги. Его взгляд приобретает направление и фокусируется на тебе: — Я хочу вернуться к теме убийства... ликвидации? — Аргента склоняет набок крупную голову. Та чуть покачивается, несмотря на то, что изначально не имеет никакой опоры по типу шеи. — Меха, я хочу, чтобы ты выслушал меня. Мы с Шардом продумали план до мелочей, и, я уверен, тебе понравится. Ты сочтешь это справедливым, как и я… Перескок с вопроса любви на вопрос технической цели показался бы тебе странным, если бы ты сам не понимал, насколько тесно связанные это есть события: поскольку Аргента любит тебя, он не готов мириться с жизнью ненавистного тебе создания. И он говорит о том, что хочет сделать тебе лучше, в столь чудесный для вас обоих момент. Это хорошо. Это очень хорошо, в этом совсем не может быть ничего опасного или угрожающего. Поэтому ты готов его слушать. Он же, беспокойно подергиваясь, смотрит на тебя и не ждет ничего иного столь же сильно, как твоего внимания — и в этом так много щенячьего очарования, что не внимать преданности маленького андроида для тебя становится невозможным. Окончательно невыполнимым. Ты — иногда — не способен противостоять своему чудесному рапсовому божеству. Но иногда же можно. Иногда простительно. Иногда безопасно. — Я слушаю тебя, Аргента. Процессор Аргенты ласково тарахтит в ответ на твои слова, и ты… ты готов распознавать и записывать каждое его слово. Аргента говорит: — Ты же понимаешь: совсем скоро Доктор Айво Роботник на какое-то время покинет базу, и это время принадлежит нам с тобой. Он замолкает на несколько секунд, но ты ждешь дальнейших его слов. Ты откуда-то хорошо понимаешь незавершенность сказанного и оказываешься в своем понимании прав. — Шард поможет технически. И ты тоже. Аргента резко теряет фокус взгляда — он словно ищет что-то в своей же начинке, характерно шумя. И… находит. argenta-001: ≫ алгоритм.txt. Файл весит просто неприлично мало. Мысль о том, насколько всё может оказаться просто… впрочем, текстовые файлы всегда весят всего-ничего. Аргента, удостоверившись, что информация пришла к тебе, несколько отстраняется, даря тебе время, чтобы все прочитать. И, конечно же, ждет твоей реакции по-живому задумчиво. И текст гласит, что…***
— Кто бы мог подумать — это ничего нам не дает! Соня складывает руки, вечно спрятанные под толстыми белыми перчатками, на груди. Оглядев разобранного на техническом столе робота, она подергивает аккуратным носом-кнопочкой. От растащенного на корпуса и детали Метал Соника вовсю несет едковатым запахом плазмы. Она несколько заливает стол, над которым уже сполчаса гнется Тейлз в грязных, липких перчатках и с застрявшей под сварочными очками челкой; Тейлз выглядит несколько разочарованно и даже неловко. По его недавним словам, в начинке робота, огретого и наскоро разобранного, не оказывается никакого маячка, который мог бы стать указателем пути к новой базе Эггмана. Это была, наверное, единственная возможность вообще эту базу найти — хотя бы потому, что на этот раз Доктор решил не проявлять своей тяги к гигантизму в привычных масштабах. Ну или проявил, но так, что даже вооруженным взглядом снять визуальную маскировку… допустим, почти невозможно, раз это не получается даже у Тейлза, чего уж говорить про тебя. Ты складываешь руки на груди, покосив на Метала взгляд: боевой робот с потухшими глазами-оптикой, распластаный по техническому столу и с начинкой наружу, разобранный совершенно бесполезно и бессмысленно, выглядит даже жалко. И учитывая, что инициатива здесь была твоей… как-то неловко выходит. Перед этой машинкой в любом случае придется извиниться. Ну и признаться заодно, что для чего было сделано и какая тварь это придумала. — То есть, вы хотите сказать — Метал действительно не привязан ни к одному блядскому устройству, — ты смотришь на Тейлза одновременно понимающе и чуть недоверчиво: тот крайне сосредоточенно возвращает удаленные из тела робота детали на свои места, но на твои слова реагирует быстро: — Не-а. Хотя… — он не отрывается от работы. — Может, и есть. Но мы ведь не станем жертвовать Металом, правда? Тейлз озвучивает это как сам собой разумеющийся факт: «Нам нужен Сильвер, и мы должны его спасти, но мы не можем потерять одного члена команды ради спасения другого», — и никто в здравом уме даже не задумался бы оспорить это. Звучит ведь как логичнейшее избегание аморального поступка. Без лишних потерь. Но почему-то ты — ты, которого Метал поддержал, которому помог, но… — но тебя изнутри скребет мерзкая, просто ненормально наглая мысль: Просто ты пожертвовать Металом ради Сильвера — пусть и лишь подсознательно — готов. Он не выглядит таким же важным, как твой пушистый ежик; он ведь робот — и это значит, что его основная функция заключается именно в том, чтобы быть готовым на жертву в любой момент. Верно? Все ведь так?.. Ты безотрывно, пристально смотришь на лежащего посреди стола робота, медленно собираемого Тейлзом. Твои пальцы, лежащие на твоих же предплечьях, слабо подергиваются… и, что самое ужасное, Соня понимает, о чем именно ты думаешь, что ты подсознательно так хочешь сделать. (Маяк есть. Надо просто найти, где. Надо активировать. Надо узнать, как активировать — у Тейлза все есть. Никто не подумает на меня, кроме Сони. Но и Соня — не гарантия правдивости. Соня ошибается. Как и все. Активировать маячки геолокации легко.) Соня прекрасно понимает и смотрит на тебя уверенным взглядом зеленых глаз: «Даже не пытайся озвучить это, дружище». Ты, конечно, не станешь. Все-таки, у тебя осталась хоть какая-то совесть. И, все-таки, жертвовать кем-то, кто помогает тебе в том же деле, тебе же в поисках, в которых иначе он не был бы заинтересован — это не то, что ты действительно хочешь. (Впрочем, что бы ты себе ни говорил сейчас, за своего мальчишку — за него, за Сильвера — пожертвовать своей человечностью ты бы мог. В душу верить не охота, поэтому продать ее механическому чудищу в обмен на любимое создание очень-очень легко). Но если бы дело было только в Соне и в твоей — весьма сейчас проблематичной — совести. Чутье снова говорит с тобой. И говорит оно о том, что скоро ситуация будет разрешена. Только сам ты, жмущийся сейчас неосознанно к углу мастерской, не можешь сказать даже примерно, завершится она на светлой для тебя ноте или обратится в нечто совершенно монструозное, почти апокалиптическое. Ты смотришь на Метала, уже собранного, залитого собственной неоново-плазменной кровью, и тот по-прежнему выглядит остроносой неодушевленной куклой, не стоящей ни одной органической жизни. (И, может, все-таки.) — Какого хуя. Голос — металлизированный, ровный и низкий — расходится в напряженной тишине комнаты, точно сияние в мутной воде, и ты ловишь на себе короткий взгляд алой оптики. — Совсем придурки, что ли. Метал Соник не сдвигается с места, но понимает, что некто разбирал его, мгновенно — каким образом, ты не понимаешь, но факт остается фактом. Метал смотрит совсем не глазами, но взгляд его выглядит жестким, по-живому подвижным, направленным. Как и речь. (Подожди, Шэд.) Ты чертовски потерян, а Соня… а Соня понимает слишком много и совершенно точно не даст тебе так просто узнать о местонахождении и способе активации маячка. — Я объясню, Метал, — обращаешься к нему ты, как основатель реализованной и возмутившей робота идеи. — Все в порядке. Мы не причинили тебе вреда. Топорным, резким движением Метал поднимается в корпусе и садится, шумно черкая когтями по мокрой поверхности стола. В читаемом вопросительном недовольстве склоняется его голова. (Все во благо — и ничего лишнего, Ш-ш-ш-эди.) Ты, не привыкший к долгим речам — и, тем более, оправданиям — поначалу ищешь слова. И не то чтобы тебе это легко дается. Тейлз в этот момент перебивает тебя как нельзя кстати: — Метал, не злись, пожалуйста!.. — он поднимает сварочные очки так высоко на макушку, что те прячутся за острыми лисьими ушками. — Мы не сделали тебе ничего плохого. Но это было важно. Ты был единственной надеждой, в тебе мог бы быть маячок, который мог бы указать нам на какое-то из устройств Доктора Эггмана… Тейлз говорит спутанно, неловко и быстро. Метал смещает весь фокус внимания на него, склонив набок голову и подобрав под забавно квадратные ладони совсем — даже для тебя — не забавные, бритвенно острые когти, и ты сразу понимаешь, зачем: чтобы не навредить, даже если еще сильнее разозлится — или если кто-то начнет дергаться или слишком активно жестикулировать; вдруг заденет и поранится, когда Метал будет вставать. Вставать ему, кстати, трудно, судя по его несчастному и раздраженному виду. По всему столу разлита плазма мало того, что вылившаяся из него, так еще и очень скользкая и липкая. Робот ерзает, что-то невнятное жужжит, но когти не раскрывает. Твое сознание почему-то заставляет тебя следить за его руками… за всем, что в нем может быть сейчас опасным — и без колебаний прячется, складывается и держится в состоянии покоя. Сокрытие арсенала от друзей Метал осуществляет настолько непринужденно и естественно, что тебя это почти цепляет. — Не злись только… Метал с грохотом встает на ноги, покачивается на месте — но на стол не опирается чисто из принципа. На Тейлза он злящимся не выглядит. — Это была моя идея, — ты говоришь это, в псевдоуверенности выпрямляя руки и собирая в кулаки пальцы. — Прости, если чувствуешь себя не очень после этого. (Ты терпеть не можешь извиняться.) — Мне тоже сейчас не очень. (И оправдываться тоже.) Алая оптика шумно, со скрипом, и просто неприлично медленно фокусируется на тебе. Метал горбится настолько, насколько ему это позволяет механически топорное тело, и не сдвигается с места. Он смотрит на тебя исподлобья и… и почему-то все же опирается на стол. Почти опирается. Быстро одергивает руку. — Маячок есть, — отмечает он, глядя тебе в глаза — красным злым в красное отчаянное — пристально и… живо. Тебе не нравится эта живость. — При активации данного устройства карта памяти очищается от информации, не несущей объективной пользы в связи с заданной целью. Далее настраивается связь с устройством Eggpad46664.08. Координаты высылаются автоматически. Обычно Метал не выдает такое количество информации за пару секунд, и это подсказывает тебе как минимум то, что говорит он направленно. Для чего-то. С учетом безотрывности и прежней пристальности его взгляда… — Нет, Шэдоу, — сухо добавляет Метал. И сразу же смещает внимание на Соню, тихо — и с этой тишины слегка раздраженно — сидящую на одном из ящиков и наблюдающую за происходящим. Когда Метал начинает проходить мимо тебя, грохоча, как гора консервных банок, она поднимается с места и подходит к нему. Рука в плотной перчатке ложится на металлический наплечник, и на их лица и морды железные ты не смотришь. Ты чувствуешь себя уязвленным неестественно, но настолько чудовищно, что почти втягиваешь в голову плечи. — Пойдемте, — говорит Соня. — Надо обед готовить уже. Как ни в чем не бывало. Ты думаешь отказаться от еды. Твои предчувствия обостряются, и ты хочешь скоротать время до развязки. Ты хочешь спать столько, сколько потребуется… Металу идти тяжко, но тебе — еще тяжелее.***
Ты хочешь лезть на стенку. Два дня подряд ты не позволяешь себе ничего, кроме нескольких литров воды, чтобы тело не ощущалось настолько сухим и ничтожным. Тебя раздражает каждая мелочь. Тебя раздражает даже то, что кусок яблочного пирога с ужина принесла тебе Соня — Соня, которая одним своим молчанием не позволила тебе жертвы, что с каждым часом тревожного ожидания кажется все более и более оправданной. Зачем Соня помогает тебе? Пусть дальше шатает постель со своей железкой, пока ты… так одинок. Дико одинок. Бесконечно. Тебе снится Сильвер. Он с тобой говорит. Он говорит тебе: «Я прежний. Поверь мне… я вытяну нас обоих». Ты хочешь верить, «Шэди». Но иногда — хотя какое уж иногда, часто — тебе кажется, что всё, за что ты мог уцепиться, находится уже далеко-далеко, за квадратными километрами мутной водной толщи; и ты тонешь, и тонешь, и тонешь, ты тонешь в ней бесконечно… и местами меланхолично, местами — зачем-то дергая лапами и пытаясь выплыть. Где-то — ты уже не помнишь, где, но помнишь, что Сильвер был рядом в тот момент — ты слышал, что собака держится на плаву намного дольше, когда у нее есть надежда. И если где-то вдали, сквозь мокрый зеленый туман, в котором ты вязнешь, видно хотя бы лучик света… «Я вижу остров, там есть остров». Ты не помнишь, откуда это, но эти слова, сказанные незнакомым голосом, на тебя давят. Ты начинаешь вспоминать то, что никогда не имело значения и не произвело на тебя никакого ранее впечатления, ты мечешься по комнате и один взгляд на ароматный яблочный пирог вызывает в тебе рвотные позывы. Ты не хочешь есть. Ты ничего не хочешь — только узнать, где Сильвер, насколько он жив, только расставить все точки над всеми буквами, над которыми они вообще бывают. Ты хочешь перестать тонуть. Ты устал грести, ты устал тонуть, ты устал на что-то надеяться. Протяни руку, Сильвер, — сначала ты это сказать лишь хотел, а потом — проговорил во сне. И зная, что ты никогда не был лунатиком, это становится до мерзкого ироничным. Ты замер. Ты — китовый скелет на самом илистом дне, до которого ты никак не можешь добраться, и холодные скользкие рыбы медленно срывают с тебя расплывшуюся от воды кожу. От тебя не останется ничего, если еще хотя бы день… — Шэдоу! Шэдоу! Спускайся! Только услышав голос Тейлза, по-детски высокий и нежный — и по-детски же пронзительно громкий — ты ловишь себя на том, что твоя рука тянется к этому чертовому куску пирога. Ты неосознанно хватаешь себя же за запястье, дергаешь ушами, заставляя те подняться и выпрямиться. Только после твой мозг начинает воспринимать поступающую в него информацию извне так, как положено. Тебя звали. И, кроме того, на улице ты слышишь какой-то странный шум. — Шэдоу, там Доктор!.. Ты реагируешь мгновенно, оборачиваясь к окну — и гуща нагих черных ветвей за ним колышется; сухой от крепкого мороза снег поднимается вихрями в воздух. Твое мятежное спокойствие рушится от первой же реакции твоих собственных глаз; ты щуришься, стоит хоть на миг сфокусироваться на горящих ярким голубым неоном реакторах машины, спускающейся на землю. И машина настолько напоминает своего создателя, что никто из вас не мог ошибиться с опознанием. Впервые за ненормально долгое время Доктор Айво Роботник появляется, и ты готов выбежать в чем мать родила, за мгновения добраться до его жирной физиономии и повырывать ему все усы — лишь бы допытаться, куда он и его железный выблядок дели твоего Сильвера. Ты, резким движением повалив на пол тот же стул, на котором сидел, вмиг срываешься с места и вылетаешь из комнаты быстро даже с учетом того, что твоих привычных реактивных ботинок на тебе нет. И, что самое для тебя странное, ты даже забываешь, что они тебе нужны. Ты проносишься мимо Тейлза, хватаешься за висящую на крючке куртку, натягиваешь ее на смешную, в горошек, растянутую футболку — и в этот момент тебя за руку ловит Соня: — Ты ничего не забыл? — и ведет бровью. В полном облачении. Как будто, ей-богу, Эггмана ждала с самого утра и даже чайник, глупо и бесяще свистящий на плите (Метал, выключи, мать твою!), поставила именно к его приходу. И тебя поймала — как воришку, как будто ей вообще должно быть дело, в каком виде ты выскочишь чистить рожу за близкого тебе ежика и требовать, чтобы тебе его показали. — Если он хочет шантажировать нас Сильвером… он, скорее всего, хочет, Шэд. Он нам его покажет. И он может ему навредить, если ты будешь торопиться и лезть на рожон. Соня склоняет голову набок и смотрит на тебя мягко, но четко-направленно и даже… убедительно. Она не сдвигается с места и лишь неторопливо снимает руку с твоего запястья, прежде чем кивнуть в сторону лестницы, по которой ты пару секунд назад стремглав несся: какой бы глупой и беззаботной порой ни казалась Соня, она всегда на удивление хорошо помнила, кто из домочадцев что куда положил. Когда ты, чуть ссутулившись, поворачиваешь в нужную сторону голову — и когда делаешь шаг в нее — она едва заметно улыбается тебе. Контролировать себя сейчас сложно, но в ее словах истины не доля, а слишком много, чтобы ты начинал ершиться в ответ. Стоит тебе замедлиться — и ноги сами по себе начинают слушаться хуже; ты ненарочито тормозишь и краем уха, словно издалека, слышишь, как она окликает Тейлза. Как всегда что-то насчет Торнадо или какого-то устройства, которое маленький гений собрал вечером на коленке, чтобы то внезапно пригодилось на совершенно неожиданной миссии. Со временем словно ничего не меняется… ты словно увяз в нем… … ты сам не замечаешь, как легко натягиваешь на лапы — первое время Сильвер смеялся с того, что даже задние у тебя когтистые — реактивные ботинки. Слишком механичными становятся действия, слишком заторможенным — восприятие. Тебе неприятно забавно становится с того, что чертов Метал дергает тебя за плечо сразу после того, как за руку подергала Соня; тебе начинает казаться, что они сговорились и сговорились исключительно в целях того, чтоб тебя попинать — и ты даже коротко рычишь на робота, полезшего в твое личное пространство на пустом месте. Ты словно ждешь от него хоть бы слова в оправдания, хоть бы «извини», но ты встаешь с места, а Метал провожает тебя своим вечно тяжелым взглядом привычно молча. Все вокруг тебя, от начала и до конца, от неожиданного визита Эггмана до почти семейной суеты вокруг сего происшествия… все это выглядит обыденностью. Это было бы приятным, если бы Сильвер привычно слетел, как придурок, с лестницы, пару раз споткнулся и начал бы по-идиотски улыбаться: «Извини-и-ите, припоздал!.. Ай… Шэд, блин!». — Пойдемте, — Соня резво разворачивается на месте, поднимает руку — и ты сразу же вспоминаешь, что обычно следовал за ней с до смешного хмурым видом. Не потому что тебе правда что-то не нравилось, на самом-то деле: так само собой всегда выходило. На этот раз ты выглядишь растрепанным и растерянным. Ты бы выходил из дома последним, если бы Тейлз не подбился к тебе хвостиком: маленький рыжий лисенок в большущем комбинезоне и курточке настолько легкой, что подзатыльник охота дать (пока не вспоминаешь, что у того с шерсткой получше, чем у ежей). Сначала ты не понимаешь, к чему жизнерадостному ребенку тащиться за хмурым дядькой, в последнее время еще и перманентно дерганным, но… — Это всегда кончается хорошо, — без улыбки, но доброжелательно говорит тебе лисенок. Даже убирает руки, перепачканные в какой-то технической жиже, за спину. — Не переживай. Мы сделаем все, что можем, чтобы вернуть его… он ведь и правда наверняка там. А это значит, что фактически, — Тейлз тихо ойкает, запнувшись на пороге, и ты сам прикрываешь за ним дверь, — что фактически он уже у нас в руках! Почему-то слова лисенка тебя не сильно воодушевляют. Что-то мешает тебе продолжать просто верить и надеяться — ты требуешь вещественных доказательств. Ты не поверишь, если не увидишь сам, поэтому, когда Соня срывается с места, Тейлз поднимается на хвостах в воздух, а турбина Метала разражается громким потрескивающим гулом… ты все равно вырываешься вперед — ботинки реагируют на ускорение мгновенно, и совсем скоро снег расчерчивают полосы копоти. Ты хорошо знаешь, куда бежать, и холодный воздух, щиплющий кожу твоих щек и шумящий в ушах, позволяет тебе хоть какое-то время ни о чем не думать.