Время шло, словно не касаясь тебя, до кануна того-самого-дня. Ты забыл о его существовании, заблокировал доступ к темной части информации и мог насладиться мерным течением дней, средь которых мальчик твой больше тебя не ненавидел. И тебе было… очень спокойно — до наступления нужной даты мальчик, видимо, вслух о предстоящем вспоминать не решался. Однако твои системы, точно самый простенький утренний будильник, возвращают болезненное напоминание в тот самый день, когда ты должен подготовиться к чему-то неотвратимому и, быть может, гиблому.
Твой мальчик уже привык к небольшому домишке, в котором вы поселились — он хоть сколько-то здесь ориентируется. Тем не менее, у тебя много дел на сегодня, так что сегодня подсказать ему все то же, что и обычно, ты до самого вечера не сможешь.
Ты лишь заботливо ставишь на тумбочку близ постели миску фруктов и пару стаканов воды. И, оставляя столь маленький, но полезный след, бросаешь на спящего светлого бога взгляд механической оптики. Тебе его, такого нежного и прелестного, еще живого, еще теплого-мягкого-дышащего, так не хочется бросать одного.
Ты не хочешь его будить и не хочешь пошатнуть его доверие, но что-то в твоем старом и ветхом теле вздрагивает. Ты ведь понимаешь, вспоминаешь то, что оставил для себя, точно заметку в блокноте, под самым напоминанием календарным: а вдруг все для тебя сложилось в «сейчас или никогда уже»? Шанс, что ты снова увидишь Сильвера условно живым — существующим — составляет примерно 25%. ¼. Это очень мало, — говорит в тебе голос цифрового разума, и ты чувствуешь, что момент твоего срыва накрывает твое сознание. То, что ты уже не только не можешь контролировать, но и не стал бы, даже если бы мог; последнее отделяет твою добродетель от истинных желаний твоих.
А истинные желания твои — все, что нашел ты о выражении морфами любви; все, что ты видел в спальне Сильвера с его бывшим любовником, нашло в тебе отклик — вызвало краш системы, подобный ревности и обиде органической психологии. Пока твой мальчик — тот, кого ты вырвал из рук отвратительной тени, пока дышащий и живой, с сахарными косточками и детским пушком на теле… ты хочешь выразить хоть что-то из того, что родилось в тебе по отношению к мальчику.
И ты, не выдержав сдавлений металла в грудинном корпусе, склоняешься над нежно-голубыми простынями, измятыми ежонком во сне: ты смотришь в слепую повязку на его лице, ведешь когтями вниз по тощей груди — меж торчащих ребер, там, где пушисто и мягко, подцепляешь одеяло, чтоб стянуть. Чтоб уткнуться носом в теплую ложбинку на животе, пахнущую орехово-мятным шампунем и сонным жаром. Чтоб коснуться металлической ладонью тонкого совсем, тщедушного бедра, провести острым кончиком когтя по белоснежной коже, коснуться верткого подвижного хвостика — самого кончика, теплого после долгого сна…
— Меха?.. — голос мальчика шелестит хрипло и еще сонно. Тебе нравится, как из уст маленького божества звучит имя его одержимого последователя. Шершавой хриплостью имя признанного идолопоклонника…
— Завтра роботизация, Сильвер.
И, что бы ни хотел возразить тебе — или спросить у тебя — твой мальчик, ты впервые не хочешь анализировать смысл им сказанного; ты лишь слушаешь сладкий и слабый голосок, пока касаешься столь желанного — идеального — тела.
(дай мне это)
(я хочу это)
(это не может быть бесследно ликвидировано).
… хочет или нет Сильвер — ты точно не сделаешь ему плохо, нет-нет. Ты докажешь ему, что любишь его намного больше, чем любил его Шэдоу… который все еще, мерзкая дрянь, ищет то, что уже давно принадлежит тебе по праву. Ты давно забрал. Ты хозяин этого идола, этой живой — но куклы. Которая должна была полюбить тебя.
— … Меха!
Он командует тебе, как оборзевшему псу, и тебе это не нравится. Ты хочешь — и, главное, — можешь — ослушаться рапсового светозарного ангела, на которого еще ранним утром готов был лишь невинно молиться. С самого того момента, как взял образец белоснежного пуха и по это утро — ничего более.
Даже если… ты… ты переубедишь его сейчас; ты лучше, ты совершенней и ты любишь сильнее — ты не красивее, но ты превосходишь Шэдоу по многим характеристикам и функциям.
И, стоит мальчишке приняться за царапины — ты уже держишь его руки, сжимаешь вместе хрустальные запястья, и ты тянешь его с постели в раскрытую ладонь бедрами. Усаживаешь. Мягкая миниатюрная игрушка. Ангельская кукла, что, почувствовав задом холодное железо, поджимает острые милые ушки, жмет к телу длинные иголки и сдавленно втягивает воздух в хлипкую пушную грудку. Встревоженный, ошарашенный мальчик.
Миниатюрный. Ты и держишь, и трогаешь его легко. В каждом касании к извилисто-нежному, как мрамор античной статуи, телу, чувствуешь ты божественное изящество… и свою правоту.
— Сильвер, я сделаю хорошо тебе.
Тебе нравится, что он не дергается — напрямую не противится и только нашептывает-наговаривает нечто шокированно и отчаянно. Ты не слушаешь его, слышишь — наслаждаешься звонко-хриплым голосом, тихим, погасшим, но хорошо различимым почти всегда, — но ты даже не пытаешься дойти до сути его слов. Ты поглаживаешь его над основанием хвоста. Кончик твоего пальца скользит по его позвонкам, точно по ряду маленьких костяных колокольчиков, и твой мальчик есть для тебя каноничный экземпляр органической красоты — само искусство, рукотворный прелестный инструмент.
Ты вспоминаешь, что делала с ним тень — и, главное, на что твой мальчик реагировал ярче всего. В твоем механическом сознании отчетливыми картинами, один за другим, поднимаются образы одновременно отвратительные и прекрасные — обучение, которое тебе ненамеренно подарил бывший любовник твоего мальчика, принадлежащего тебе от пушка до косточек льдисто-сахарных.
После сна он всегда нагой — первозданно оголенный и чистый от культурных следов морфов; лишь повязка на его ослепленном лице отходит от облика божества — маленького, но истинного на земной тверди. Лишь ради того, чтоб осознать и понять его, ты анализировал эти скучные и бесполезные религиозные источники. Они объясняли то, чего не могли объяснить числа.
Мягкая, точно у детеныша, шерстка дыбом встает — если бы в тебе прописали функцию смеха, ты бы посмеялся с этого. Совсем беззлобно. Звучней, чем Шэдоу.
Ты касаешься когтем под самым хвостиком — тот слабо подрагивает. Ты, ухаживавший за живым морфом около двух месяцев, прекрасно понимаешь, насколько органики хрупкие и нежные… но знаешь и насколько гладкий и обтекаемый сплав составляет твои когти. Ты сделаешь все для удовольствия его, а не боли.
С этими мыслями ты самым кончиком пальца проникаешь в неподатливое нутро — под жалобный, поистине детский скулеж. Гладишь, в попытках успокоить, миниатюрные ладошки когтем… тише, тише, Сильвер: твой истинный поклонник ни за что не сделает тебе плохого. Главное, чтоб не дергал задом и не ерзал… впрочем, твой мальчик по опыту знает, что дергаться, когда внутри тебя находится что-то твердое — затея далеко не из лучших.
почемупочемупочемутыэтоделаешь, — шелестит его хриплый и со временем лишь сильнее садящийся голос, а ответ у тебя лишь один, и тот на ладони лежит, на раскрытой ладони; палец ладони этой в нутре маленького бога.
Твой простейший ответ — потому что ты сделаешь хорошо. Ты будешь лучше, чем мерзкая, гадкая тень, что вколачивала несчастного мальчика в постель, и ты… ты куда совершеннее. Ты совершеннее! И ты — поклонник, всецело достойный своего идола… который не станет ранить, и который, что главное, знает, что с чем-то священным надлежит обращаться… соответствующе.
Все, что ты делаешь — все для него. Под слоем крепкого железа — у тебя и жар, и холод; тебе это кажется хорошим знаком, потому что это есть чувство, свойственное живым. Не только желание быть лучше… не только оно… ты скользишь взглядом яркого зрачка по острым коленкам, едва-едва сомкнутым, по расправленным под кожей хрупким ребрам (он дышит шумно и ты видишь, как вздымается его грудь; что-то замыкает с треском в твоем корпусе). В конечном счете, ты видишь, как приоткрывается маленький рот со столь же маленькими, но по-хищному острыми клычками… и слышишь глухой стон. У Сильвера совсем не видно губ, но видно мягкий-мягкий — и миниатюрный — язычок… его так хочется потрогать, но твои руки заняты ангельскими ладошками и ласками.
Ты лучше Шэдоу, поэтому твои ласки должны быть такими, чтобы твой мальчик был возбужден. Так же или даже сильнее. Как получится.
— … Меха… п-пожалуйста… — шепчет он по-прежнему хрипло,
а ты в этом хриплом шепоте выискиваешь хотя бы отголосок того же голоса, которым говорили с грязной-недостойной-гадкой тенью — хотя бы отголосок того же почти-чувства, выросшего в тебе из небольшого замыкания. Где-то между жаром и холодом под крепкой железной броней. Как-то — от изящества льдисто-сахарного тельца, принадлежащего отныне тебе и только. Как-то — от неловкого хлюпанья, с которым коготь выскальзывает из-под трясущегося хвостика; за когтем тянется ниточка чуть циановой слизи так тонко и коротко, что твоя оптика едва успевает это зафиксировать. Однако, в отличие от визуального, звуковое пропустить сложнее: ты слышишь этот очаровательно юный и болезный голосок, и, когда к нему добавляются новые царапинки на твоей руке… у тебя внизу теплеет. Давно забытый, ни разу до этого не пригождавшийся тебе механизм запускается. И ты не удерживаешься.
ты хочешь.
И ты даже позволишь себе немного жестокости и заимствований, ибо ты, стальной идолопоклонник, есть то, что ты видел, читал и слышал.
— Подожди немного.
На этот раз он не отвечает тебе — только скулит и закрывает дрожащим хвостиком чуть приоткрытое, словно слегка воспаленное и едва-едва влажное — и тебя приятно подергивает от осознания, что ты… ты наконец видишь, каков твой маленький бог вблизи.
Ты слабо прихлопываешь пальцами тощий — и пушистый — задок, прежде чем вернуть своего (почтипочтипочтипринадлежащеготебе) мальчика на постель. Ненадолго. Пока он забивается в угол и пытается встать, уже подерживаясь лапками за низ живота и подрагивая в ногах, ты находишь в шкафу, полном барахла, пару ремней. И, в целом, твоим крупным рукам хватит поворотливости зафиксировать все так, чтобы было удобно.
Он слепой котенок, маленький, слабый и медлительный, так что тебе легко стянуть его руки вместе и сжать шею так, чтоб осталось что-то вроде поводка, за который можно было бы тянуть…
И ты, удобно устроившись напротив него, почти оперевшись на спинку кровати, тянешь — пусть всхлипнет, дернется, но, поняв, что ремень его душит, покорится и подберется на дрожащих коленках. Пусть покоряется тебе так же, как был покорен тени своей.
— З… зачем ты… Меха…
Один хлопок под вытянувшийся для координации движений хвост — и он подгибается на связанных руках; не бьется носом тебе об пах и живот лишь потому, что ты вовремя хватаешь его за иглы. Рапсовый ангел шипит, поджимает острые прелестные ушки, и, если бы ты мог видеть его глаза, то они, может, даже выражали бы что-нибудь.
Твои системы требуют от тебя лишь указания — и после такового железная плоть, ребристая и гибкая, выходит из-под защитной пластины и вытягивается, расправляясь, как гармошка. Тебе приятно и немного не по себе. Странно-странно, но это похоже на то, что происходило с Шэдоу, когда тот начинал несколько мерзкий и при том чарующий процесс.
Ты почти обещаешь себе, что перед тем, как покинуть лесной домишко, отправишь тени видеозапись — и тогда почувствуешь себя удовлетворенным окончательно.
На кончике плоти, похожем на шарнир, выступают капли рыжеватой плазмы. Пахнет почти как чернила, которые Айво Роботник использовал для самых сокровенных чертежей и записей. Возможно, Сильверу этот запах даже нравится. Возможно — он настороженно прядет ушками, когда почти-плоть в касании оставляет на пушистой щечке яркий мазок.
— Что ты делал для Шэдоу? — спрашиваешь у него и ведешь, отпустив, пальцами по длинной центральной игле.
Когда мальчишка дергается, ты пальцы уже второй руки подставляешь ему: задираешь короткий хвостик и мягко вводишь коготь в теплую — и еще несколько тугую — щелку. Он приоткрывает рот не то в стоне, не то в желании сказать тебе что-то — и уже воротит мордочку, как ты прижимаешь кончик-шарнир, подтекающий плазмой, к его вмиг сомкнувшимся губам. Иголки на его голове топорщатся, сам он — скулит, шипит, словно в агрессии начав размахивать хвостиком.
— Открой рот и все будет хорошо, — ты, не видя смысла в том, чтобы тянуть, намеренно болезненно давишь в его нутре пальцем и чуть подаешься бедрами. — Послушайся меня, Сильвер.
И тебе даже удается его подчинить. Уже через несколько секунд напряженного молчания твой мальчик топорщиться перестает и размыкает мелкие острые клычки, чуть-чуть — кончиком — выпускает рыженький мягкий язык. Совсем как для своего бывшего любовника… ты замираешь в восхищении на несколько мгновений — любуешься на прелестного маленького бога, что услышал твои молитвы — прежде чем толкнуться внутрь. Внутри — жарко и мокро, по персиковой мордочке чуть подтекает слюна. Неужели это Шэдоу натренировал мальчика настолько хорошо, что тот просто почувствовав что-то инородное во рту, сразу же принимает определенную модель поведения? Это, казалось бы, так омерзительно, но уже через несколько секунд нежный язычок скользит по влажному шарниру, а слюнка, текущая по подбородку, смешивается с плазмой. И хвостик подергивается.
Ты вспоминаешь, что хотел подготовить его так же, как это порой делала тень… и возобновляешь скольжение пальца в его нутре, чтобы услышать тихие, глухие стоны. Но… очаровательные. И настоящие — теперь истинно принадлежащие тебе, для тебя предназначенные.
Тебе слишком нравится. Нравится больше, чем, по идее, должно; нравится не только и не столько потому, что ты наконец берешь реванш у мерзкой тени. Тебе дарят то, что и тени, но дарят по первому же немилосердному приказу — и тебя все совершенно устраивает. И ты воистину готов демонстрировать, кто здесь истинный и лучший поклонник маленького рапсового божества.
У тебя, тем не менее, есть некоторая мера удовлетворения и некоторое чувство этой самой меры. Когда уже весь ребристый ствол твоей плоти оказывается залит смесью рыжего и прозрачного, а под вздернутый пушистый хвостик влезает уже два когтя, с прелюдией ты заканчиваешь — и, напоследок погладив горячее-воспаленное, вздергиваешь мальчишку за иглы. Чтоб поднялся на колени. Его приоткрытый клыкастый ротик, по-прежнему маленький и томный, кажется тебе безгранично очаровательным… Так тяжело дышит. Но почему-то, даже помахивая хвостиком, не возбужден: закрытый густым пушком низ живота остался таким же плоским, как до этого.
А тебе ведь так хочется потрогать то, что у него там… оно выглядело со стороны таким мягким, таким гладким на ощупь, таким очаровательно чувствительным, что оставлять это без внимания теперь кажется тебе едва ли не преступлением.
— Тебе не нравится? — ты ведешь пальцами по мягкому пушку на белой грудке, ведешь по ложбинке впалого, но органически мягкого живота. — Я делаю то же самое, что Шэдоу.
Ты делаешь совершенно то же самое, что делала с нежным мальчиком тень, и тебе не до конца понятно, почему твои ласки божеству неугодны — ведь ты даже мягче. Ты холоден и осторожен. Ты лучше.
Но, чтобы живая теплая плоть показалась из-под шерстки, тебе приходится прилагать больше усилий: обхватить крупной лапой узкий живот, чтобы твой мальчик не дергался, и коснуться свободной ладонью между лап. То, что он в этот момент чуть подгибается в ногах и гнет связанные руки к груди, вызывает в тебе приятный отклик. И, посредством мягких поглаживаний, тебе все же удается заставить его член показаться из-под шкурки. Выглядит куда более вяло, чем после касаний Шэдоу… даже грустно как-то. Впрочем, того, что тебе достается, оказывается достаточно, чтобы почувствовать теплоту, форму и приятную влажность золотистой слизистой. Тебе ощущения кажутся необычными и даже несколько неправильными — так или иначе, эта часть его тела изначально не была самоцелью; есть в твоем мальчишке вещи поинтереснее. Даже гадкая тень (губа не дура) признавала, что поинтересней, ведь интересному волей-неволей уделяют больше внимания.
Самое интересное — под коротким пушистым хвостиком. Тепло, нежно… так приятно трогать. И до конца даже подражать тени не хочется — хочется увидеть слепую, несколько измученную, но все же прелестную мордашку перед собой. И запомнить, записать, передать, что бы та ни выражала.
(передать шэдоу.)
Ты подталкиваешь его, роняя на спину, и перехватываешь за хрупкие, тонкие ноги, косточки сахарные прощупываешь сквозь кожицу и шерстку острых коленок. Впалый живот выгибается, хвостик наивно прячет сокровенное, сжимаются тонкие пальцы в замок и дергаются ушки острые. И тебе нравится то очаровательное, что ты видишь. А глупый юный бог хрипло просит, стоит ему только почувствовать бедром влажное, ребристое и твердое:
— П… не надо, прошу. Пожалуйста, — он вздергивается, ерзает, безуспешно пытается сдвинуть ноги. — Не надо, нет… Меха… лучше… как до этого, я еще раз могу…
Тебе впервые с рапсового ангела так смешно — рапсовый ангел готов, кажется, прямо сейчас подорваться на колени и снова взять в рот. Но разве он ограничивался этим с Шэдоу? Раз нет, то почему же ты должен ограничить себя сейчас? Сильвер принадлежит тебе. Ты имеешь право делать с ним все, что захочешь.
— Я осторожно.
Шэдоу говорил так же. Ты ведь… как Шэдоу, только лучше. Верно?
Перепачканный в плазме и слюне кончик-шарнир притыкается под неудачно вильнувший хвост, и ты уже в этот момент чувствуешь, что исполнить желаемое будет нелегко: придется быть не просто аккуратным, придется быть аккуратным параноидально, концентрированно, придется быть медленным… и крепко держать пушистого ежика, готового вывернуться себе же самому во вред.
— Меха… Меха… почему?
Твой мальчик подвывает, скулит — а его сердце бьется так быстро и шумно, что ты способен считывать касанием его пульс. Момент наступает. Заткнуть его — заставить перестать сотрясать воздух и клацать перепачканными клычками — оказывается очень легко. Шарнир смазывает растянутый проход, и несколько ребристых делений под почти что детский писк проникают в живую теплую плоть. Плоть напрягается, сжимаясь на металлическом жестком стволе, перемазанном в плазме и слюне, короткий хвостик бьется о худенькие бедра. Ты чуть склоняешь голову и приподнимаешь пушистый зад — просто чтобы посмотреть на мокрую, широко раскрытую щель. Сильные спазмы, немного течет циановая кровь, но выглядит слишком хорошо, чтобы ты остановился на этом. Большим когтем ты мягко проводишь по его члену, словно передразнивая… и, к твоему удивлению, тот даже становится немного крепче. Плотнеет, но в нежности не теряет.
Мальчик голосистый — скулит много и громко — но у тебя уже есть надежда, что ему хоть сколько-то нравится то, что происходит.
Что ему нравится, когда ты проталкиваешься глубже, пока не упираешься во что-то — ты видишь, как у мальчишки проступает сквозь живот, — и после медленно выходишь. Выскальзывает с громким хлюпом. Остаются следы крови, но их не так много, и ты можешь игнорировать это. Последнее, на что ты хочешь смотреть, когда Сильвер выгибается, подвывает и топорщит хвостик — это кровь; он все еще шумный, а на второй-третий раз ты уже куда легче входишь в него. Тебе нужно еще несколько раз…
… проникнуть медленно, подрагивая едва от восхищения и удовольствия, в выработанный ритм — покинуть мокрое напряженное нутро. Он привыкает куда быстрее и легче, чем ожидалось, пусть и крови также потерял больше, чем ты изначально планировал.
Вместе с ощущением, что тебе стало свободнее, приходит и прилив еще более сильного, более отчаянного, чем прежде, возбуждения. Ты словно временно теряешь над собой контроль — теперь ты почти отпускаешь мальчишку, легко переворачиваешь его набок и возвращаешь себе в руку ремень. Почему-то его громкий, срывающийся на хрип голос, всего пару минут назад твой слух ласкавший, сейчас тебя начинает раздражать; ремень поможет тебе сделать рапсовое божество потише. Когда ты стягиваешь ремень на его шее, одновременно с этим грубовато — и глубоко — вновь засаживая под трясущийся хвостик, он уже не визжит, только стонет сдавленно-сдавленно. И так сильно сжимает в себе… подрагивает, едва-едва втягивая в легкие воздух, пока ты принимаешься медленно-медленно, с глубиной, размеренно брать его. Как, может, шепнул бы в порыве страсти Шэдоу: трахать. Иметь.
… это единственный твой раз с пушистым ежиком в том виде, в котором он есть сейчас. В котором он был со своей омерзительной тенью таких раз целое множество — и тебе достается
такой он лишь единожды. Зато как… эти стеклянная хрупкость и фарфоровая нежность, этот мягкий белоснежный пушок, этот вздернутый носик-кнопочка… это… это отраженное в движениях грудной клетки живое дыхание, эти разомкнутые клычки и — почти смешно — нутро настолько раздолбленное, что ты, когда выходишь и пытаешься притереться, чувствуешь, как шарнир сам погружается в плоть.
И ты позволяешь — и даешь системам сигнал о прекращении работы впервые использованного в полной мере механизма. Тогда плазма — та, что не была использована, а где-то и даже доготовлена — выходит тонкой короткой струйкой; похоже на странный, влажный какой-то выстрел. Жидкость, кажется, напирает на юного бога — тот хрипит, поджимается и чуть ерзает воспаленным пушным задком по твоей металлической плоти, пытаясь соскользнуть.
Ты ослабляешь ремень и позволяешь ему глотнуть воздуха в полной мере — и первым делом он заливается глухим, сиплым кашлем. И протяжно, жалобно-жалобно ноет, когда ты наконец отстраняешься от него. Словно и впрямь ежонок, раненый детеныш, забитый в угол, Сильвер… Сильвер… именно в этот момент ты чувствуешь: в первый же возможный момент твой мальчик не только отполз бы от тебя подальше, но и плюнул бы тебе в железную морду. Если бы хватило сил.
Что-то вроде сожаления — короткий рывок осудить себя — еще мелькает в твоем цифровом сознании, но лишь на несколько мгновений и, верно, в последний раз. Ты еще бы себя винил. Ты еще обругал бы себя за то, что лишился прощения, доверия и перспектив мальчишкиного «а дальше посмотрим, до чего дойдет»; ты бы еще обругал, но рано или поздно лопается терпение даже самой крепкой машины.
Тебе не жаль хотя бы потому, что при всем своем желании еще подождать — ждать ты уже не мог. Если бы твой маленький бог, что сейчас лежит перед тобой связанным и опороченным, был достаточно милосерден, он понимал бы, что просто обязан отплатить за свой шанс на полноценную жизнь: на зрение, на сильное крепкое тело, на, в конечном итоге, пусть и внешне ограниченный, однако все тот же психокинез. Только вот твой маленький бог не милосерден.
Твой маленький бог словно издевался над тобой все это время. Твой маленький бог до последнего, при каждом удобном случае вспоминал Шэдоу… шептал его имя, когда спал, и в сне своем нежился в постели, скатывал в ком одеяло, обнимал и шелестел-шелестел-шелестел: шэдишэдишэди. Ты лишь делал все, чтобы закрывать на это глаза.
Ты кончился.
Завтра роботизация, Сильвер, — все, что осталось от прошлых разговоров. Просто потому что ты больше не поверишь в его глупости, ведь он пудрит тебе мозги, тянет время, он просто не благодарен тебе, не простил тебя, ни к чему не готов и не будет. Он, лжецеломудренный солнечный монах с натянутой улыбкой, лишь тянул время в ожидании, что эта грубая злобная тварь его найдет.
Сильверу поклоняются. Сильвер не ценит.
И ты чувствуешь, что воздал ему по заслугам, когда стягиваешь с его горла ремень, но не освобождаешь его рук, и все для того, чтобы коснуться везде, где ты хочешь.
Он по-прежнему — самое лучше, что у тебя было и есть. Он прекрасен. И теперь тебе хватило смелости заявить, что ты его хозяин. Раз слепой идол жаждет, чтобы вместо даров и ласк на его деревянном теле выжигали уродливые узоры, раз он так хочет… пускай. Пускай! Каким бы ни был Иблис и кто бы ни собирался по планам его забрать.
Завтра роботизация. Ты одновременно восхищен своим мальчиком и бесконечно на него зол. Он все еще безгранично прекрасен, даже сейчас, когда лежит в луже грязной, пахнущей химозными чернилами плазмы; когда беспомощно дергается и хнычет, как маленькая побитая девочка. Мерзкий, но ты его все еще любишь.
Когда Шэдоу его увидит, он его в таком виде любить не станет.
Рано или поздно твой мальчик поймет, почему он именно твой. Почему так правильно.
А сейчас ты, напоследок проведя пальцами по залитой разводами плазмы, циановой крови и слизи простыни, вспоминаешь немного крайне важной информации:
#EEC900 — это рапсово-желтый.
***
Ты не можешь перенести роботизацию, но и слишком надолго оставлять Сильвера не можешь тоже. Как минимум потому, что ты действительно его ранил, и тебе необходимо, чтобы он все же дотянул до завтрашнего утра, а лучше дня. Тебе приходится проверять его на наличие кровотечений и хотя бы раз в час убеждаться, что его самочувствие не стало хуже; твои метания в течение всего дня подразумевали, что и от необходимой в качестве единственного выхода техники, и от самого мальчика приходится отвлекаться часто. И не то чтобы ты изначально был спроектирован на подобного рода многозадачность… впрочем, пока ты еще уверен, что справляешься.
Роботизатор осталось только перепроверить и запустить. Мальчика — отпаивать водой с рук, можно не кормить. Главное, чтобы он получал минимум питательных веществ для восполнения потерянной крови и не помирал от обезвоживания. Ему осталось ведь дождаться совсем чуть-чуть… ведь ты даже цвет оптики планируемой модели подобрал четко-четко. Все настолько, насколько это вообще возможно для робота, приближено к реальному образу… снова будут — сухие лепестки рапса. Даже если искусственные. Главное, что достаточно похоже в итоге.
Не считая волнений, необходимости постоянно переключаться от дела к делу и, конечно же, утреннего происшествия, день подготовки прошел для тебя крайне спокойно. Даже если мальчик в его течение ничего не говорил и не ел.
В целом, день прошел относительно успешно.
Когда ты видишь Сильвера в последний — ты в этом уверен — раз за этот вечер, ты лишь проверяешь, насколько хорошо держится катетер на сгибе его локтя. Ты не пытаешься его, полусидящего в постели и слабо-слабо, словно лихорадочно-предсмертно дышащего, разговорить, как и он не пытается говорить с тобой. Ты не требуешь от него этого так же, как более не ждешь принятия, признания и прощения.
Ты наконец понимаешь, что у твоего пушистого рапсового бога просто-напросто нет никакого выбора, кроме как стать пленником единственного своего прихожанина. Ведь любая религия, о которой ты что-либо находил, подразумевала пленение Бога в силках людских нужд и чаяний. Бог всегда был инструментом и, зачастую, набором догм; Бог нужен, чтобы удовлетворить: пусть же твой Бог тебя удовлетворяет. Хотя бы потому, что выбора у него нет. А если он погибнет… что же — многие божества гибли, и над их гниющими телами как ни в чем ни бывало развешивали новые иконы. Впрочем, ты слишком хочешь еще немного поверовать в того, кого сам же создал.
Ты остаешься под дверью комнаты, где он спит, чтобы быть еще более уверенным.
Ты не можешь верить тому, кто тебя почти простил и при том отказал тебе в проявлении любви. А Бог должен любить.
Ты дремлешь в ожидании утра, в которое все прояснится.
***
Посереди ночи твои слуховые детекторы фиксируют шум — тот раздается прямо за твоей спиной, за дверью; звучит словно звон разбитого стакана и, следом за ним, грохот свалившегося с постели тела. Это заставляет тебя подскочить — тоже шумно — на месте и почти мгновенно рвануться в комнату. Дверь за тобой захлопывается…
… и первым делом твоя оптика различает лужицу циановой крови на полу, следом… из трубки капельницы медленно подтекает раствор. Ты ищешь Сильвера на полу или, в крайнем случае, на краю постели — и даже не думаешь о том, что у мальчишки могли появиться хоть какие-то не то что способности, и даже мысли о том, что можно попытаться сбежать.
Но затем ты обращаешь внимание все-таки на него — на темный силуэт, лишь едва тронутый льющимся из окна лунным светом. Подле него, повисшего едва-едва в воздухе, держащегося словно на тонкой пленке свечения, едва поблескивают осколки стекла — и почти неразличимо тянется и от них нить кровавого запаха. Его глаза, слепые, сросшиеся под плотной повязкой, не функционируют и ничего не видят; по белой шерстке здесь и там подтекает яркий, свежий-свежий голубой — густая струйка по расправленной руке и тяжелые капли поверх мелких порезов. В окутанном свечением психокинеза образе чувствуется нечто еще более пустое и холодное, чем священная безмятежность. Руки расправлены, словно на иконе — и недвижен мальчик столько же, сколь фигурка Господа на распятии.
Ты делаешь шаг вперед и надеешься пересилить помазанного в божества солнечного монаха, но твои тяжелые ноги скрипят слишком громко, и он, это заслышав, шевелит губами (ты замечаешь, как сильно свалялась и слиплась шерстка на его мордочке):
— Не подходи.
В лунном свете, на черной поверхности пола поблескивают циановым осколки стекла, стоит мальчишке зашевелить пальцами. Не имея возможности видеть свои действия, он заставляет стеклышки постукивать-позванивать друг об друга, и это позволяет ему почти не порезаться, поднимая в воздух битое стекло. За окном — тем, что от того осталось — шумит ветер. В комнате с каждой секундой становится все холоднее…
За окном — декабрь, самое начало. Темно и холодно; ты чувствуешь мороз металлом своего почти-что-тела и лишь на миг задумываешься о том, что ему — мальчишку с нежной и слабой шерсткой — еще холоднее сейчас, чем тебе.
На едва блестящее стекло опускается пушистая крупная снежинка, ненароком залетевшая в оконный проем, и, быть может лишь в совпадение, что-то в мордочке твоего мальчика меняется. Совсем ненадолго перед тем, как стеклянный вихрь, кружась, поднимается над полом и летит на тебя. И ты еще не можешь понять, почему и каким образом он умудрился так четко определить твое местоположение… Впрочем, стекло просто соскабливает с твоего тела ржавчину и старую краску, которые и так давно уже должны были отвалиться. Краска и ржавчина — это всего-ничего, главное, само железо еще слишком плотное, чтобы хрупкие осколки могли нанести ему вред. Но если бы мальчишка видел… пожалуй, он мог бы перерезать тебе парочку проводов.
И сейчас ему ничего не мешает нащупать их на звук и по памяти. Все же, тебя он трогал и имел возможность ощупать — в этом твои прошлая глупость и нынешнее беспокойство. Ты не должен стоять, как истукан, на месте, пока сдуревший мальчишка не додумался — а он, кажется, уже додумался и время тратит исключительно на то, чтобы понять, куда именно бить.
И ты, конечно, не идеальный Метал Соник, способный передвигаться близко к световому барьеру, но тоже не медлительный. Даже несмотря на свои внушительные размеры, ты способен быть быстрым, чем активно пользуешься сейчас. Тебе требуется всего-то рывок, чтобы вмиг оказаться перед мальчишкой и движением одной руки стиснуть его под ребрами достаточно крепко, чтобы его атака сбилась. Всего лишь небольшая потеря концентрации, а психокинетическое сияние уже растворяется в темном холодном воздухе — рассеивается, как ни в чем ни бывало.
Если ты надавишь немного сильнее, его сахарные косточки, ломаясь, захрустят. И для тебя это совсем не будет потерей, а вот для него… а ему — определенно лишняя боль. Разве хочет твой маленький непослушный божок еще больше боли в свое слабое органическое тело? В котором ему осталось прожить последние несколько часов. Настроенный роботизатор остается только запустить, а дальше… а дальше — новая жизнь, истинное счастье. Возвращение к Айво Роботнику. Полный контроль над чужой способностью. Немного времени на то, чтобы Бог пожелал стать оружием и лечь в создавшие его руки, более не противясь.
Его хлипкое тело начинает в твоих руках подрагивать — видно, от холода?.. — и всхлипывать.
— … Ш… Шэд-ди… Иблис милостивый…
Тебе даже становится немного его жаль; его поглотили боль и отчаяние, и его, по природе своей нежного и прелестного, пожалеть хочется. Наверное, лишь поэтому ты, пообещавший себе, что больше не купишься, не находишь ни единого варианта действий, кроме как, обняв вдруг его слабую тушку, выйти из комнаты и закрыть за собой дверь. Ты садишься с ним, прислоняясь близ этой двери к стенке, и обнимаешь неживыми, но теплыми-теплыми лапами. На твоем железном животе остается немного крови. Она не течет сильно… до утра Сильвер точно доживет, и уже этого тебе хватает для спокойствия.
И есть в его образе нечто жалобное настолько, что ты все же говоришь то, что себе говорить почти запрещал:
— Прости меня, Сильвер.
Хотя тебе это прощение совсем-совсем не нужно. Как минимум потому, что ты знаешь: он не простит. Он не простит еще долго — пока не примет. Пока не смирится.
Его хрупкое тело теряет силы в твоих крупных металлических руках, и он засыпает непривычно быстро.
Только-только начиная ощущать природу, ты уже понимаешь: наутро комната с разбитым окном будет засыпана снегом.
