Ещё один день перед смертью

Сегодня собрание, как могло показаться, ничем особенным не отличалось. Всё тот же состав лиц, всё те же разговоры. Грязёв Сергей Иванович – мелкий чиновничек, оказавшийся проездом в этом городе – разве что отсутствовал, но как помнил Пётр Степанович, он болел. Довольно веская причина для того, чтобы не явиться, хотя его присутствие или отсутствие всё равно мало что меняло. Своего голоса он не имел, впрочем, также как и большинство из присутствующих здесь. Разве что тревожная тоска да дума обняли тело Верховенского, не позволяя вдоволь насытиться чужой глупостью, по мере всё более и более разрастающихся вокруг него споров. Глупые люди не могли заметить значительной перемены в Верховенском за исключением одного юноши, студентика, что в самом-то деле вряд ли являлся в этот городишко с прямолинейной целью. Впрочем, сам ли Эркель мог осознавать весь масштаб происходящего? Мог ли он осознавать свою никчемную роль в этой большой азартной игре, где по своей сути игрок был один и им являлся только Верховенский? Сомневаюсь. Офицер скорее был одним из немногих, кто готов был следовать любому приказу драгоценного идола. На его фоне всякие образа меркли, стоило только в помещение войти его вселенской любви, что своей разительной красотой, обаянием и лукавством забрала его сердце тут же. Да так пока что и не отдала. Это сборище недалёких и несколько вольнодумных по случаю прочтения нескольких книг умов начинало выматывать уже и самого студента. Он изредка бросал свой взгляд на отстранённого ныне Петра Степановича и иногда нетерпеливо прикусывал губу. Наконец-то время вышло. Смеркалось. Постепенно стали разбредаться кто куда, но Эркель будто бы нарочно задержался, якобы по своей природной неуклюжести всё никак не находя упавший карандашик. Впрочем, что самое забавное, так это то, что стоило ему придумать своё оправдание, как из внутреннего кармашка и впрямь выкатилась его письменная принадлежность и откатилась.. К чужим ногам. — Что ты здесь забыл? – уж и не блеща своим дружелюбным гостеприимством поинтересовался Пётр Степанович, опуская взгляд на ещё не успевшего подняться с колен Эркеля. Ему не привыкать видеть его в таком положении перед собой. Студент даже не нашёлся, что ответить: только поднял вопросительный взгляд на Пьера, несмело прибирая к рукам свой карандаш и поднимаясь. — Да шучу-шучу.. – тихо хмыкнул нигилист. Лёд Сибирского холода, заточенного в его стеклянных озёрах, быстро оттаял, приобретая не ведомый кому-либо другому оттенок искреннего человеческого тепла. Никто никогда не задумывался над Эркелем. Кто он? Откуда он? Где он живёт? Чем зарабатывает и как вообще ведёт свою жизнь? А не так давно Эркель начал жить просто замечательно. Ему не составило труда переехать к Верховенскому, так как никто им не интересовался, а соответственно и даже предположить не мог, что незаурядный человечек нынче был связан самыми что ни на есть тесными отношениями с наездником революции. Верховенский запечатлел на щеке мальчишки лёгкий поцелуй, ощущая, как в его руках юноша быстро расслабляется, наконец-то возвращаясь в прежний ритм жизни. Легко же его, однако, сбить. — Вы сегодня были так.. Замкнуты. Должно быть, устали? Вам сделать чай? – не без переживания в голосе ответил офицер, медленно направляясь за своим идолом. Тот в свою очередь, не обращая внимания на оставленную посуду на столе, спешил подняться наверх, либо чтобы отдохнуть, либо чтобы снова допоздна запереться в своём кабинете и позвать Эркеля лишь в позднем часу. — Ты со своим чаем как Кириллов стал.. – с ярко прослеживаемым осуждением шикает тот, уже по пути снимая с себя клетчатый пиджак. — Вас что-то тревожит? Верховенский молчит. Пытливый ему достался, однако, мальчишка. Это даже заставляет его с каким-то пренебрежением фыркнуть собственным мыслям. Но в целом, идея быстро подселяется в голову, и он тут же озвучивает свой ответ: — Тревожит. Эркеля как током ударило. Как он мог допустить это?! Да, он осознавал, что Пьер пусть и был близок к нему, никогда не вдавался в подробности своего существования или душевных тревог, тем не менее периодически случались душевные разговоры, которые выматывали юношу настолько, что он даже не мог долго спать ночами, из-за того, что начинал всё больше и больше тревожиться об состоянии его человека! Но это всё было так, косвенно, намёками да подсказками, а тут чуть ли не прямо сказали ему, что на душе не хорошо-то ему... — Что случилось, Пётр Степанович? Видит Бог, я и помочь как-то смогу Вам. Эркель и не замечает, как без приглашения переступает порог кабинета, ловя на ходу отброшенный в сторону клетчатый пиджак. Дорогая ткань слишком быстро помнется, если её так небрежно откидывать.. Он спешно ищет место, куда бы убрать следовало дорогой костюм, да взгляда пока не намеревается сводить с нигилиста. Но будь он лицом к лицу, он бы обязательно увидел как на губах его возлюбленного блеснула ядовитая улыбка. Стоило Эркелю переступить порог этого кабинета, как он, сам того не осознавая, тут же угодил в ловушку, что захлопнулась прямо на его глазах: когда Верховенский закрыл за ними дверь, незаметно щёлкнув ключом. Пьер намеренно выдерживает паузу. Тихо вздыхает, зажигая канделябр да задергивая шторы. Как бы проверяет офицера на терпеливость, даже начиная говорить не в своей спешащей манере, а медленно, важно растягивая каждый слог. — У меня вообще-то сегодня... Он глядит на часы – уж как двенадцатый час ночи пошёл. И после этого падает на тахту, вальяжно раскидывая руки в стороны и вытягивая ноги вперёд. — Вчера. Вчера уж день рождения был. Не такой-то и важный праздник, в сравни с теми же именинами по календарю-то, но, гляди, я уж на год ближе к своей смерти, а даже уж и не получил хотя бы отдыха. Эркеля бьёт электрическим током второй раз за минуту. Он чуть ли не роняет из рук одежду Петра, и, кое-как убрав в шкаф, медленно приближается к Пьеру. Его взгляд стремительно холодеет... И кажется, с этим вырастает между ними большая пропасть, через которую ни перешагнуть, ни перепрыгнуть, всё, поздно! — В особенности от тебя. Я разочарован и подавлен. Пётр с досадой поджимает губу, вооружаясь всем своим богатством актёрского мастерства, и отворачивает голову в сторону. Эркель хватается за последнюю утешительную соломинку. С тихим стуком колен о дерево, он падает на пол, сначала не смело, а потом ох как даже сильно обвивая руками ноги его святого идола. При полумраке, в игре огня свечей его образ становится и вовсе... Нереальным. Словно он – чёрный маг.. Или нет, нет! Он – настоящий змий искуситель, что поднялся на Землю из Ада, ради того, дабы посеять семя революции, ну и заодно совратить его – никчемного мальчишку, что купился на это бесовское обаяние. — П-пётр Степанович.. – голос, грязный предатель, дрогнул на самом начале, выдавая детский испуг даже от того, что Пьер, пренебрегнув прикосновениями, спешно вытащил свои ноги из хватки его маленьких ручек. — Пётр Степанович, я не знал... Умоляю, простите, не ведал о том! Если бы только меня хоть кто-то известил, я бы.. Я бы Вам самый незабываемый день устроил, я Вам клянусь. Жизнью своей клянусь..! — Но-но-но.. Тише, тише. Молись, да не переусердствуй. – наставляет нигилист, осматривая сверху с присущей ему надменностью своего верного последователя, что снова медленно стал тянуть свои руки к ногам. Юноша легко поднимает одну из них, отрывая от земли. Туфли довольно чисты, но всё же на них пыль. На подошве виднеются какие-то мелкие камушки. Эркель бережно начинает вытирать их рукавом собственного мундира, не взирая на тот факт, что его собственная одежда само собой испачкается. — Ты ещё можешь подарить мне самый лучший день. От этих слов офицер даже прекращает свою работу. — Да? Как? – наивно интересуется он, вскидывая голову и невинно хлопая большими детскими глазами. — Подари мне что-то. Увы, эта фраза такого воодушевления как прошлая более не вселяет. Студент снова тупит свой взгляд вниз, складывая руки меж своих ног и нервно начиная щипать их да царапать. — Но я ведь.. Не знаю. Клянусь, будь у меня месяц, ну или хоть неделя, да хоть день спокойствия! Я-я бы выдумал всё, я бы..! — Тш.. – прерывает его Верховенский. Ему и не интересно то, что бы там мог подарить мальчишка. Вовсе не интересно. Он касается его подбородка туфлёй и тем самым поднимает его голову на себя. Нигилист задумчиво щурится и следом озаряется в светлой улыбке, создавая впечатление, словно его грязная идея посетила светлую бесовскую голову только сейчас. — Подари мне себя. Юноша, лишь на миг застыв в ступоре, тут же неловко усмехается, да только взгляд не смеет опускать и голову убирать даже после того, как носок чужой туфли перестал поддерживать его челюсть. — Право, я и так весь Ваш, Пётр Степанович... Пьер придирчиво фыркает, поднимаясь с тахты. Тут же с пола поднимается и студент, забывая отряхнуться, шагает вслед за своим главным светилом в жизни, не смея оторвать от него взгляда: что он сделает? Грудь пробирает какая-то тревога. — Так не интересно. – выносит свой приговор Пьер, на секунду отрываясь на то, чтобы достать что-то из комода, пока Эркель лихорадочно пытается сообразить, что же от него именно хочет Верховенский. — Снимай пока мундир. Эркель всё будто бы находится в забвении. Молча кивает, даже не сильно осознавая, что от него просят. Пальцы быстро скользят по пуговицам и вскоре его верхняя одежда остаётся у него в руках. В кабинете Петра Степановича тепло. Даже скорее жарко. А от чего – он будто и не знает. Не может сказать, ведь они только вернулись, да и августовские ночи не такие уж и тёплые, чтобы прогревать дом. Но гадать долго не приходится. Пьер достаёт несколько красных лент, невесть откуда взявшихся у него в комоде. — К чему это? – с подозрением спрашивает Эркель, на что получает невозмутимое пожатие плечами: — Само собой чтобы упаковать мой подарок. — К чему упаковывать подарок, если Вы его всё равно собираетесь открывать? Мы уж умолчим о том, что в этот момент бедного офицерика одолела волна удушливого стыда от осознания произнесённой дерзкой фразы, но зато на сколько был силён эффект для Петра! Он рассмеялся, отводя юношу за плечо в сторону. — Да ты, смотрю, не так уж и чист! Но ты не понимаешь: тут важен сам процесс распаковки. Очень приятно ощущать всю безвольность подарка в своих руках. Раскрой рот. Эркель почему-то сначала медлит, но под взглядом-пламенем всё же легко размыкает свои уста. Между ними тут же оказывается красная лента, что туго начинает пережимать губы по углам, но он только один раз выказывает свой дискомфорт, проявленный скорее с непривычки через мычание и попытку зажмурить глаза. На щеках ощущается россыпь лёгких ласкающих щеки поцелуев. Ловкие руки Петра Степановича быстро проходятся вдоль рубашки. Уже на середине Эркель ощущает, что руки Пьера-то, оказывается, не такие уж и теплые, как хотелось бы. Лёгкое касание чужих пальцев вдоль живота заставляет его инстинктивно поджимать под себя мышцы, боясь щекочущих ощущений. Верховенский властно касается его худощавого тела, но всё же не злоупотребляя своим "подарком". — Сведи руки назад. Приказ тут же исполняется. Революционер прижимается своим телом к юношескому, вслепую завязывая ему руки со спины. Офицер вскидывает голову вверх, стараясь подавить в себе томные вздохи. Сердце начинает колотиться подобно птице в клети. Лента длинная, потому нигилист ею оборачивает и худощавое туловище, по итогу завязывая аккуратный бант. — Какая красота.. – лукаво тянет он, улыбаясь с получившейся работы. Последнюю широкую ленту он венчает на груди и плечах, ощутимо затягивая её на лебединой шее студента и оставляя свисать её концы ниже ключиц. Пьер отдаляется, оценивающим взглядом рассматривая юношу. Признаться, именно под таким прицельным взглядом его стал наконец пробирать холодок. Он мечется взглядом по кабинету, будто стараясь найти причину такого холода, но везде камин, свечи и довольно тёплая атмосфера.. Он отступает назад, из-за чего неуклюже падает на тахту и ударяется головой о её деревянную основу. Слышится неразборчивое ругательство. Юноша кое-как всё же поднимается, не осознавая веселье Пьера. — Да уж, соблазнитель из тебя такой себе. – заливаясь раскатистым смехом, восклицает Пётр Степанович, оказываясь всё ближе. Он ласково обнимает офицера за оголенную талию. Лента несколько мешает целовать студента в губы, но в тот же момент создаёт дивную преграду для языка, добавляя новые ощущения. Мужские руки блуждают по чужому телу, изучая на деле вдоль и поперёк изученную да исцелованную молочную кожу. Эркель тяжело дышит. Ему и самому хочется проявить хоть что-то, но.. Нельзя. Пётр Степанович не позволил. Мало того, Пётр Степанович довольно крепко связал его руки, а оттого ему остаётся только подчиняться. Снова принимать унизительное положение, от которого внутри всё на самом деле вверх дном переворачивает. Ему нравится снова быть пассией. Ему нравится снова ощущать, как чужие руки обхватывают его за ягодицы и поднимают куда-то вверх – Эркель и не замечает, как оказывается на чём-то холодном. Странное ощущение лёгкого ветерочка, что еле-еле касается оголённой поясницы... Он чуть разлепляет глаза, видя перед собой.. Шторы? Сквозь ленту выразить удаётся только часть своего непонимания и недовольства, на которое Пьер отвечает своей невинной улыбочкой, на ходу стягивая галстук-бабочку с шеи. — Что-то не так? Юноша, негодуя, очень невнятно объясняет всю ситуацию с подоконником. Верховенский, ненавязчиво занявшийся нижней одежкой и раз его предупредил о том, что Эркелю следовало бы замолчать, ведь он всё исправит попозже, как только разберётся с брючками.. И второй, и третий.. Но по-видимому юноше было крайне дискомфортно находиться рядом с холодным подоконником даже две минуты. Либо же его ненасытная сущность, чувствуя, что терпение нигилиста на исходе, решилась поиздеваться над самим Эркелем. В четвёртый раз Пьер не выдержал. Резко дёрнул на себя, заставляя в миг опомниться и чуть ли не свалиться на пол. — Слишком холодно? – с нескрываемым раздражением переспрашивает испугавшегося юношу, который и не заметил, как оказался полностью обнажённым перед Петром Степановичем. Перед разозлённым Петром Степановичем. А кто не знает, разозлённый Пётр Степанович приравнивался к опасной змее – рычать да лаять не будет, лишний раз надирая глотку, но одного его взгляда будет достаточно для того, чтобы Эркель во всех красках обрисовал себе свою ближайшую смерть. — На колени. – казалось бы, он не повысил голос и на полутон, но интонации и выражения глаз было достаточно для того, чтобы Эркель мгновенно рухнул перед ним на старый ковёр. Страх стеснил его грудь, заставляя невольно отползать от революционера ещё дальше. Ох, лучше бы он этого не делал... Отползая на коленях к камину, он только более дал почвы для больной фантазии. Революционер резко усмехается. В голову приходит гениальная по его мнению идея. Он берёт студента за руки, болезненно вытягивая их вверх. Юноша сдавленно ноет, ощущая, как его ладони крепко связывают где-то сверху. Но стоит ему расслабиться в спине, как он мгновенно ощущает неподдельный страшный жар. Студентик тут же беспомощно дёргается, пытаясь оглядеть своё положение: его руки укреплены у верхней капители камина, а сам он теперь располагается в непосредственной близости к огню, от которого его отделяет не менее раскалённая, да ещё и острая чугунная решётка. Моления прорезаются сквозь перевязанный рот юноши, но поздно уж. Эгоистичного нигилиста он разозлил. И таким жалким состоянием, чуть ли не хлюпая носом в молении о пощаде, теплоты и жалости в его сердце он вызвать не может. Более того, оценив всю ситуацию, нигилист счёл отличной идеей воспользоваться ей. Признаться, кочерга в руках Пьера произвела ещё более страшное впечатление, от которого прапорщик даже зажмурился, но его ожидания были прерваны. В положительную же или отрицательную сторону – он так и не понял. Вместо ожидаемого удара на оголённый живот посыпалось что-то ужасно горячее – угли! Эркель взвыл, начиная дрыгать ногами, однако, прижав одну из них к полу, революционер чётко дал понять, что этого делать не стоит. Из глаз брызнули слёзы, и юноша снова стал бормотать свои извинения сквозь ленту. Из-за неё уже начинали чесаться уголки рта, а по подбородку стекала тонкая нить слюны. — Ты ведь хороший мальчик, Эркель! Ты хороший мальчик? Юноша лихорадочно кивает головой, так и повторяя как щеночек: «Я! Я – хороший мальчик! И лучше быть и не может, Пётр Степанович!» — Отчего же ты меня не слушаешь? Элегантным движением стянув перчатку с одной ладони, Верховенский легко коснулся подушечками пальцев кочерги – нет, ещё слишком горячая. Даже учитывая склонность его мальчика к подобного рода утехам, он всё же задумывался о его здоровье, пусть и не всегда,и не часто. Но даже в такой непосредственной близости к огню, соскребал угли с края, а не из самого пекла, хоть и желал предоставить ещё больше боли и унижений. — Мало того, что не удосужился поинтересоваться ранее о моём празднике, так ещё и ныть мне собрался! Я бы прислушался к тебе, я бы обязательно прислушался и придумал что-нибудь, чтобы не дуло! Но нет – ты ненасытен, и ты решил довести дело до конца. Наконец железка остыла до довольно терпимой температуры, хоть от неё и веяло всё ещё жаром. Верховенский подошёл ближе, оглядывая столь жалко устроенного у камина нагого юношу. Его чистые глаза так и вперлись в фигуру перед собой, но и они не способны разбудить человечность. Он касается сначала солнечного сплетения. Уловив протяжное мычание, спускается ниже и ниже, останавливаясь у самого живота и раскидывая успевшие остыть угли. — Ну как? Холодно теперь тебе, девица? – не скрывая фольклорного лукавства щебечет он, невесть как оказавшись у самого уха. Эркель даже вздрогнул. Холодные руки Верховенского создают удивительное ощущение в купе с жаркими языками пламени со спины. Своими ладонями он огибает каждую извилину его тела, сливаясь в продолжительном поцелуе, когда наконец спускается ещё ниже. Острая, но знакомая боль пронзает тело снизу, на секунду заставляя инстинктивно сжать ноги, однако требовательные движения революционера снова их разводят в стороны. Снова он в унизительном положении. Снова он как последняя блудная девица разводит перед ним ноги. Снова он прогибается в спине, стоит только ему ощутить умелое движение пальцев внутри себя. Верховенский снова издевается. Начинает дразнить поцелуями, не одаривая губы, а изнутри же всё разогревает тело жаром. Вторая его ладонь в ещё перчатке стремится снова назад. Именно в момент касания чувствительной точки внутри ему на живот сыпятся угольки да пепел. Он не выдерживает, срывается на продолжительный и уже более громкий стон, переростающий в томительных вздох с невнятным бормотанием не то с просьбой продолжить мучения, не то с просьбой завершить начатое на этом этапе. Но резкий рывок снова его выносит из эйфории. Пётр желанием возиться с уже давно не девственником не имел, потому долго церемониться не собирался. Его длинные музыкальные пальцы, испачканные естественной смазкой, устремились глубоко в глотку юноши, вызывая очередной приступ харкания, кашля и слез. Он умело разворачивает его перед собой, из-за чего руки наверху болезненно скрещиваются, а жар от огня теперь опаляет грудь. Дышать тяжело, запрокинув голову, но в этом ему помогает Пьер. Ухватившись за его светлые локоны, он тянет голову на себя, а своими действиями снизу заставляет вновь машинально выгнуться. Несмотря на не первый опыт, Эркель начинает издеваться, стоит только Пьеру войти в него. Нигилист уж хочет что-то возразить, но за место того довольно красноречиво и умело отводит мысль о внутренней боли внешней: насильно прижимая студента грудью к чугунной решётке. Острые раскалённые колья впиваются грудь, задевая отвердевшие соски и вызывая очередной приток слез. Спасибо хоть, что за волосы держит, не давая захлебнуться в дыму или поджечь собственные соломенные локоны. Благодаря тому теперь и движение внутри начинает ощущаться менее болезненно, хотя Пьер не использовал нынче какие-то масла, да и церемониться не стал, ритмично начиная движение бёдрами. Постепенно боль сменяется ощущением эйфории: и связывание, и боль, и жар, и чужие руки, так грубо опустившиеся на шею, запрещающие нормально вдохнуть – всё это сводит с ума, вплоть до настоящей асфиксии, стекающих по щекам слез и раскрасневшийся кожи. Эркель окончательно потерялся во времени, даже не взглянув на часы после всех утех. Верховенский любил его. У них обоих была странная любовь, но даже после такого жестокого обращения нигилист не стал отмалчиваться, угостив каким-нибудь обещанием, что завтра его любовь расцветёт на рассвете. Нет, завтра может и не быть. А сегодня он помог ему справиться с грязью, исцеловав каждый оставленный ранее след на юношеском теле. Внизу всё ещё приятно тянуло, заставляя изредка бросаться в дрожь и кусать губы. Студент снова сгорал от стыда за свою собственную натуру, однако теплота чужого дыхания за спиной вселяла большую уверенность в себя. — Пётр Степанович?... — М? – уже сквозь сон отвечает Пьер, тяжело вдыхая аромат детской невинности. — А я смог.. Сделать Ваш день лучше? В ответ слыится нудная тишина. Она длится секунды три, однако для Эркеля это настоящий кошмар, что заставляет разного рода негативные мысли расплодиться по его невинной голове. Но всё же ответ слышится, а вместе с ним с плеч спадает каменная гора. — Можешь не переживать. Лучших подарков мне никто ещё не делал.