River of Love and Loss

Энджи неизбежно приковывала к себе чужое внимание. Да и как ее вообще можно было игнорировать? Этот голос, прорывающийся, как острая игла, в голову, эта ужасающая, зловещая гримаса, застывшая на ее круглом фарфоровом лице, это ажурное подвенечное платье ручной работы, которое особенно выразительно смотрелось на черном фоне. Этим черным фоном и была Донна: мерно, словно призрак, двигающаяся за Энджи по пятам. Как она любила свою куклу! Никто даже при всем желании не смог бы отобрать ее у хозяйки — настолько сильно она дорожила своей фарфоровой подругой. Однажды в необдуманном порыве Альсина схватила Энджи и уже готова была оторвать ее крохотную игрушечную голову, когда внезапно раздался оглушительный, разрывающий на части крик. В ужасе леди Димитреску разжала массивную ладонь, скидывая куклу обратно на землю. Донна молчала. Но ее сил хватило, чтобы тысячи безликих голосов сдавили череп Альсины и едва не разломали его, как ореховую скорлупу. Она была самой малозаметной из всех Владык. Тенью, скользившей по деревенским тропам. Никто не замечал первой Донну — люди всегда видели сначала Энджи, а уже потом ее саму. Никто не говорил с Донной — все общались исключительно с ее безобразной и на удивление болтливой куклой. К ее жуткому виду мало-помалу привыкали, ведь, в сущности, Энджи не делала ничего враждебного и даже наоборот — радовалась, танцевала, а подчас и предлагала простым смердам свою помощь. Но самое главное — она отвлекала внимание от самой Донны. За своей марионеткой девушка могла спрятать себя и свои страхи, и уродливый, разросшийся после принятия в семью Миранды шрам. Так она чувствовала себя лучше. Так она чувствовала себя в безопасности. Но как сильно Донна любила Энджи, так же сильно и ненавидел ее Карл Гейзенберг. И в точности по тем же причинам. Впервые в жизни лик Донны он смог узреть еще до ее «преображения». Мало что интересовало Карла в те смутные, наполненные гнетущей яростью дни. Какое-то время он замечал ее лишь краем глаза в деревне и равнодушно отводил взгляд. Но любопытство, что-то неуловимо влекущее в ее походке, фигуре привлекло внимание молодого лорда. Он подкараулил ее вечером, под сумрачным покровом, когда она откинула вуаль, чтобы вдохнуть холодного воздуха полной грудью. И он глядел на нее как зачарованный из своего укрытия. На нее настоящую — нежную и умиротворенную в своем благословенном одиночестве, бледную, утонченную и такую прекрасную. На сей раз уже ее кукла ушла в тень, а сама Донна подняла руку и заправила прядь темных как смоль волос за ухо. И Карл любил в то мгновение ее руку и ее волосы. *** — Какой чудесный день, не правда ли? Мужчина строго посмотрел на куклу, чьи остекленевшие глаза неестественно вращались в разные стороны. — Я пришел говорить не с тобой. Гейзенберг был настойчив и терпелив. Ощущение времени с каждым днем растворялось в сознании живущих здесь людей все сильнее и сильнее. Оно не казалось больше чем-то бесконечным, потоком, уносящим их в неизвестную даль. Время превратилось в песочные часы, стало ограниченным и предсказуемым. И Карл знал совершенно наверняка: ей не сбежать, рано или поздно он добьется своего. Добьется ее. И не ошибся. Нечто всепоглощающе безжизненное царило на землях, которыми завладела матерь Миранда. Но из последних сил в саду Беневиенто пробивались цветы. Черно-белые Донна и Энджи привносили краски в этот безрадостный, тусклый мир. Карл глядел на свою возлюбленную, и жестокость оставляла его сердце, уступая место чему-то светлому, чего, казалось, не могло быть там никогда. Однажды Донна захотела приятно удивить Карла, но, в конечном итоге, она его только разозлила. Девушка приоткрыла лицо, и от неожиданности Гейзенберг аж отшатнулся: от уродливой, разросшейся на месте шрама опухоли не осталось и следа — на его месте оказался самый обычный, здоровый женский глаз с чарующе темной радужкой. Владыка быстро сообразил, в чем дело, и встретил инициативу Беневиенто недовольной физиономией. — Верни как было. Немедленно. — Но я… — Никаких «но», Донна, — бесцеремонно прервал он ее. — Сейчас же. И она подчинилась. Иллюзия начала таять прямо на глазах, и правая половина лица девушки вновь покрылась красноватым, изрезанным венами наростом. Карл дождался, когда это процесс окончательно завершится, а затем, еще немного повременив, положил руку на затылок Донны, притянул ее к себе и накрыл женские губы своими. — Ты прекрасна. И не смей больше лезть ко мне в голову. Никому не позволю, даже тебе. *** Ножницы врезались снова и снова, крошили фарфор и разрывали мягкую ткань. Донна чувствовала боль своей куклы, дрожала и впивалась ногтями в собственную голову. Из женского горла вырывался полный страдания вопль, ноги слабели, а внутренности прожигало, как раскаленной кочергой. Кукольница упала на колени. Из ее черного глаза сочились слезы, из безобразного нароста — кровь и гной. И вдруг волна ненависти и горя, копившихся в сердце женщины долгие годы, захлестнули ее с головой. Жжение не терзало так, как раньше. Оно… придало ей сил. — Итак… Ты нашел меня… Итан Уинтерс. У мужчины, в отличии от нее, сил не прибавилось ни на каплю. Он был страшно истощен и весь вдоль и поперек изрезан ее смертоносными куклами. Итан не успел даже поднять головы, когда почувствовал, как монструозная лапа резким движением сдавила его грудь и подняла над землей. Это была она — гротескная Донна. Во всей красе разрослась пульсировавшая всего несколько мгновений назад на одном только глазу опухоль. Теперь от самой макушки и вплоть до ребра, вместе с рукой, вся она была усеяна шипами, щупальцами, детскими головами и извивающимися языками. Донна улыбалась — так явственно и чудовищно той половиной рта, что сохранила человеческие очертания. Живой глаз же заплыл непроницаемым бельмом. — Но что теперь? Скажи мне, разве я не прекрасна? Но Итан не мог сказать уже больше ничего. Черные щупальца забивались ему в глотку, и в агонии он задыхался и рыдал.