Рядом

Когда мы допили чай, было уже темно. — Ты надолго к нам? — Понятно было, что обратно в ночь он не поедет, но вот долго ли Антон пробудет у нас было неизвестно. Если бы я сказал, что хочу, чтобы он был в нашем доме минимальное количество времени — я соврал бы. Мне хотелось много ему рассказать, показать, а в особенности заветно признаться. — А ты выгоняешь? — Он хитро улыбнулся. Но не так, как когда обычно хотят подколоть, задеть или обмануть, а по доброму. — А если серьезно, то на недельку, если не затрудню. — Тут же мама начала его успокаивать и предлагать хоть жить здесь, но я даже и не мечтал о таком: жить с Тошей. — Ладно мальчики, я пошла спать, мне завтра ещё на работу вставать, а вы давайте, давайте, расходитесь. Время позднее, ложитесь и не шумите! — Она похлопала Антона по плечу и ушла. Тут же я ощутил, что ночь будет долгой, я готов был даже не ложиться спать, лишь бы побыть с Антоном подольше, с лишней секундой, минутой. Антон сидел и подпирал руками голову, словно ждал моей речи, а я неотрывно уткнулся взглядом в него. Его светлые волосы, нежно голубые, тускловатые глаза горели, глядя на меня. Он был полностью сконцентрирован на мне, а прочесть его эмоции было сложно. — Мне столько тебе нужно рассказать... — Начал я, и тут же был прерван. — Как я скучал по тебе, Ромочка. Мне тебя так не хватает, когда я приехал и понял, что там нет тебя, я был готов на стены лезть. — Он поменялся в лице и вышло что-то между печалью, радостью и сожалением. — Но теперь я перед тобой. — Я улыбнулся. Мне хотелось отдать ему часть себя прямо сейчас, лишь бы заложить ту дыру, что он выцарапал, ожидая нашей встречи, но тогда меня бы не стало. А выскребенных остатков бы не хватило. — Я тоже по тебе скучал, подожди! — Я вскочил и рванул в свою комнату, к столу с письмами. Они так и лежали на столе нетронутые, и раз они не дошли до адресата тогда, пусть дойдут сейчас. — Вот. — Я вернулся и отдал ему кипу бумаги. — Это твои письма? — Антон взял ее и поднял брови в удивлении. — Ты мне писал? — Писал. А адреса у меня не было, вот и складировал. — Я засмущался. Зачем я вообще это делал, только сейчас мне показалось это глупым, но тут же Антон подорвался и приволок сумку. Оттуда он вытащил кучу конвертов сложенных в папку. На каждом из них был мой адрес и разные марки, а иногда милые наклейки или рисунки фломастерами. — Это твои письма? — Конечно. Я тоже тебе писал и если бы не долбанная Почта, они бы доходили. — и Антон рассмеялся. — Ох уж эта Почта. Я принялся очень аккуратно распаковывать каждый конверт, боясь порвать или задеть само письмо. В каждом из писем была описана пройденная неделя, месяц или полтора Антона. То, как он пришёл в новую школу и не волновался, как когда пришёл в нашу, как Оля переживала при переезде о забытых вещах, как они ездили в поход, ловили рыбу с отцом, как наконец мама и папа перестали ссориться, как ему нравится кататься на лифте и сидеть на крыше многоэтажки, какие хорошие у него одноклассники, но он никогда не забудет про меня. С этого момента я почувствовал, как слёзы подкатили, и только в этот момент я увидел, что Антон, читая мои письма буквально захлебывается в слезах и неумело вытирает их рукавами кофты. Тут же я отпустил печаль и меня охватила паника. — Антон, Тоша, ты чего?! Ты чего плачешь, не плачь пожалуйста, что случилось? — Я подлетел к нему и принялся приобнимать за плечи, не понимая, что я сделал не так и почему он рыдает. — Мне тебя так жаль, Ромочка, знал бы я, я бы забрал тебя из этого ада. — Он всхлипнул, вытер глаза и продолжил, переодически шмыгая носом. — Ну почему ты потерял ту бумажку, тебе бы не пришлось страдать от отца, Боже мой, ну почему? Почему ты не нашёл меня, как это сделала твоя мама? Мне так больно оттого, что было больно тебе. — Он вздохнул, всхлипывая и уткнулся мне в живот, а я не нашёл ничего больше, кроме как вновь обнять его за шею. А что бы испытывал он там, за сотни километров, получая такие письма от своего друга и не имея возможности ничем ему помочь? Меня вдруг осенило: я бы разбил его, как хрусталь. И сейчас, здесь, облегчает ситуацию лишь то, что я рядом. По крайней мере я хотел думать, что сейчас Антон нуждается во мне. Я продолжил обнимать его и гладить по спине, по волосам, и спустя время он успокоился и последнюю слезинку, которая не высохла на его ресницах со всеми я вытер своим большим пальцем, придерживая Тошу за лицо ладонью. — Прости меня, прошу. Мне не нужно было давать эти письма, ведь моя жизнь далеко не весела... — Я замялся, а Антон вновь посмотрел на меня своими кристальными глазами, как пыльно-голубое небо после зимы. Такое небо обычно бывает в середине марта. Мы просидели на кухне до трёх часов ночи. Я читал его письма вслух, иногда мы хихикали от его ошибок двухлетней давности, иногда молчали. И это молчание не было неловким никогда, нам было комфортно молчать рядом друг с другом. А иногда он заглядывал в мои глаза словно в душу, пронзительно смотрел и еле заметно улыбался, словно пытался узнать что-то из моих глаз, а я терялся и отводил взгляд. И каждый раз для него это была словно игра. Наконец Антон зевнул первым и я бодро предложил пойти спать, но тут же осознал, что надувать матрас слишком громко, а спать на полу Тоше слишком холодно. — Слушай, мы что-то поздно опомнились, у меня спать негде. Есть конечно матрас, но мы сейчас шуметь будем как бешеные. — Я посмотрел на Антона и захихикал, а он заодно со мной. — Ну тогда изволь пустить к себе в гнездо под крылышко, Роман Батькович. — Он ещё раз улыбнулся и встал со стула. — Пошли, меня уже вырубает конкретно. — Пойдём, пойдём. — Я вышел из кухни первый, а он подтолкнул меня рукой за талию. Случайный жест, но где то под солнечным сплетением что-то будто бы зашевелилось. Пока я расправлял постель, Тоша переодевался во что-то более удобное, ибо спать в голубых джинсах, так популярных в нашу подростковую жизнь — неудобно. На двуспальном диване засыпать было вполне себе комфортно, если бы всю ночь Антон не обнимал и не прижимал меня как плюшевую игрушку к себе. От его дыхания в шею было очень горячо и иногда щекотно, а от рук то на животе, то на талии — неловко. Неловко до такой степени, что я не мог уснуть. Всю жизнь мне внушали, что это недопустимо: отношения с парнями, совместный сон на одной кровати, прикосновения, прогулки за руки — все это ужасно и требует истребления. И все эти года я пытался перебороть в себе свои чувства. Пытался замаскироваться, лишь бы не заметили, а на все гейские шутки в мой и Тошен адрес жутко злился, ведь правда больнá. Защитная реакция была великой, я закрывался словно в каменном панцире с каждым днём все сильнее, и хотел бы закрыть в то время Антона, но принятие себя дело небыстрое, и я не успел...