***
Приют догорал. Картинка из счастливых мечтаний – чтобы адское заведение сгорело к чёрту до последнего кирпича, испарилось из промежутка между двумя домами и вообще с лица земли, – в жизни оказалась совсем не радующей. Рассветный холод не разгонял удушливую гарь; мир окрасился в два цвета: синий и розовый. Глубокий синий залёг в тенях. Розовый – во всех его оттенках – лежал на потёртых кирпичах, тлел чьим-то чемоданом среди рухнувших перекрытий, всеми конспектами Гарри в комнате, которой уже не существовало, светился уродливой краснотой на щеках плачущих детей. Надрывно рыдала Энн: и сколько же звука помещается в девичьем тельце. Миссис Тейлор растирала её лицо платком, периодически прикладывая его к собственным глазам: тоже плакала. Мисс Дэвис и миссис Джонс застыли бледными статуями. Миссис Коул не было: напричитавшись – то ли из-за потери подведомственного заведения, то ли из-за запасов алкоголя, которые точно поучаствовали в разжигании этого костра, – она побежала к телефонной будке пытаться организовывать эвакуацию. Теперь-то, когда даже пожарные уехали к более срочным случаям и ветер разносил пепел по улице, деньги на аренду автобусов и места в деревнях обязаны были найтись. Только Гарри с Риддлом отправиться на одну из ферм в глубинке не могли: как они потом доберутся до Лондона, как сядут в Хогвартс-экспресс? Огромной стране не до капризов двух сирот, да и имелись уже случаи, когда магглорождённые не возвращались в Хогвартс после военного лета – искать их никто бы не стал. Школьных курток у них не имелось: одни тонкие хлопковые рубашки. Холод растекался даже по костям. Мантий теперь тоже не было – а ведь Гарри не планировал покупать новую тогда, когда предыдущая без дыр и только чуть-чуть поднимается выше щиколоток. Снова выискивать подержанные учебники и сворачивать в опасные закоулки за ингредиентами. Если они вообще доживут до похода в Гринготтс за ежегодным пособием. Гарри повернулся к Риддлу – и наткнулся на выжидающе-вопросительный взгляд. Пожал плечами. Непричёсанный бледный Риддл с пятном сажи на щеке выглядел растерянным; Гарри своего отражения не видел, но вряд ли походил на уверенного человека. Обоим понятно: эвакуация в пасторальные поля не подходила. Оба знали: чёрта с два они могут выжить без магии и денег в военном Лондоне, тем более в Ист-Энде, где добросердечных людей истребляла эволюция. Оба сделали шаг назад, когда миссис Тейлор оторвалась от зарёванной Энн и, вытянув шею, стала пересчитывать воспитанников. Риддл коснулся рукава Гарри, сжал пальцы на ткани. Поправил планшетку на плече. Кивнул в темноту ближайшего переулка. Времени на раздумья оставалось немного: если их построят в колонну, улизнуть будет труднее. Выбраться из-под надзора воспитательниц и в лучшие времена удавалось чудовищно редко. Сейчас бы бесконечно растянутое время убежища: подумать, осмыслить со всех сторон, разработать план или хотя бы поговорить с Риддлом насчёт их шансов закончить не в помойной яме вместе с крысами. Но невидимые часы назойливо тикали, как пульс, бьющийся в висках. Гарри в последний раз бросил взгляд на руины приюта – и взял Риддла за руку, позволяя утянуть себя в лабиринт переулков, стоило воспитательницам отвернуться.prologue: magic comes with a price.
26 мая 2021 г. в 17:10
Сирена выла почти до утра. Звук то усиливался, то падал до едва слышимого, то затихал: смотря где кружили немецкие самолёты. Вой ввинчивался прямо в уши, став фоном неизбежной беды. Бомбили восточный Лондон.
Их согнали в убежище раньше ужина: тревога взвыла ещё до того, как летнее солнце коснулось крыш. Металлическая дверь захлопнулась за последней воспитательницей уже под нарастающий вдали гул. В такой спешке не до еды, и схваченное из тайника яблоко – вчерашняя добавка к ужину – осталось только воспоминанием да фантомной кислотой на языке: то ли остатки вкуса, то ли подступающая желчь.
Треска с размазанным по щербатой тарелке пюре казалась блюдом богов уже… часов семь, подсчитал Гарри и вздохнул. Треску он, вообще-то, терпеть не мог. Но сейчас был готов съесть даже человека: например, пятилетнюю Энн, которая хныкала во сне.
Каждая ночь в убежище напоминала предыдущую и предсказывала следующую. Тускло светили керосиновые лампы, ближайшая из них чадила. Дети прижались друг к другу на узких скамьях, укрывшись школьными куртками, младшие лежали на полу в ворохе набросанной зимней одежды. Некоторые постанывали во сне или, проснувшись, переговаривались, но вымотанные воспитательницы не обращали на это внимания.
Стоны вплетались в отзвуки взрывов. Иногда ненавязчиво трещало радио или даже давали джазовый концерт, но на ночь приёмник приглушали до полной неразборчивости – из дальнего угла убежища его не слышно.
Время застыло вместе со спёртым воздухом. Вентиляция не была рассчитана ни на ночные бдения, ни на сон полусотни детей, напиханных между стен убежища, как килька в консервную банку. Или как паста в металлический тюбик. Скорее бы уже невидимая рука выдавила их обратно в мир: бояться надоело, уснуть не получалось.
Убежище неглубокое: футов тридцать под землёй. Прямое попадание превратит их всех в угольки и сотворит огненный ад на земле. Гарри не был уверен, что он уже совершил столько грехов, но если Билли продолжит храпеть – к списку добавится ещё один.
Хотелось пнуть. Жаль, что воспитательницы переговаривались в углу, тоже без сна и надежды: Билли проснётся и заверещит – влетит и за шум, и за прерывание разговора, и просто так, профилактически: розги считались способом не заморачиваться с бумажной работой, которая неизбежно обрушивалась на администрацию, если безнадёжного воспитанника переводили в исправительное училище. Те недалеко ушли от работных домов: если попадёшь, то можешь уже и не выйти.
Поэтому Гарри быстро научился у своего невыносимого соседа подражать образу примерного мальчика. Сдерживай эмоции, опускай взгляд в пол, вежливо улыбайся и открывай рот за столом только для еды – нехитрые правила выживания в месте, где не скупились на шлепки из благих намерений. В “комнате одиночества” за почти тринадцать лет его запирали всего раз.
Взрыв прорычал совсем близко. Гарри вздрогнул, впился ногтями в ладонь, прикусил губу. Рык двигателей, напоминавший безобидное урчание довольного кота, обычно предвещал худшее: самолёты прямо над ними. Надеяться на судьбу и зенитную артиллерию раздражало: судьба немилостива, артиллерия не всесильна.
Снаряды вряд ли смогли бы пробить разве что конструкции «Тилбури» и «Мики». Но проще посидеть с неясной перспективой осколочно-взрывчатого ада, чем намеренно спуститься в настоящий: скученный, потный, с миазмами канализации и сбродом, объявившим себя подземными королями.
Лондонцы помнили прямое попадание в «Банк», помнили и затопленный «Балхам». Бомбам всё одно: что сидишь под столом за решёткой убежища Моррисона, что нервно раскачиваешься, поджав колени к груди, в неглубоком тоннеле возле приюта, что лежишь в спальном мешке на полу станции метро – если ты не везунчик, то различается только уровень предсмертного комфорта.
Оставалось надеяться, что они все любимцы судьбы. И что храп помогает отгонять самолёты. Как можно спать в настолько неудобной позе в момент, когда высоко в небе между истребителями и бомбардировщиками решается вопрос твоей жизни? Гарри предпочёл бы умереть с открытыми глазами.
«Элементарно, ещё и хорошо спится», глубоким неровным всхрапом сообщил Билли. Они – дети, которые ходили по улицам Ист-Энда среди свежих руин, прятались в разрушенных доках, могли добежать до ближайшего убежища с закрытыми глазами и ссыпаться по лестнице без травм, ведь пережили почти год Блица – привыкли.
Гарри – ещё нет. Из детей не спали только двое: он да Риддл.
Тот сидел рядом, подтянув колени к подбородку, и рассматривал слабое пламя керосиновой лампы. Иногда прикрывал глаза и застывал почти без дыхания: будто молился. По его лицу танцевали синеватые тени. Вот кого можно спросить, оплавятся их кости или сгорят, но рот открывать не хотелось.
Ни в каких богов они не верили. Существуй Иисус, или Аллах, или сам Мерлин, разве они допустили бы такое? Звездопад зажигательных бомб, тела на грязных обочинах, поджатые губы директора, сообщающего, что Хогвартс закрывается на лето вне зависимости от того, что кому-то из студентов придётся возвращаться в обстреливаемый город?
Магглорождённые следили за Блицем с сентября: вылавливали слухи, чужие письма, сплетни по гостиным да обрывки газет. Улыбались: они же в безопасности, в коконе из стен самого защищённого магического замка. Тревожились за родных и строили планы на каникулы: ведь само собой разумелось, что добрый, сказочный волшебный мир не вышвырнет своих главных героев на обочину истории.
В сказки Гарри тоже перестал верить. Закрыл глаза, нащупал палочку, прицепленную к голени девичьей резинкой. Остролист потеплел под прикосновением. Это единственное, что палочка могла дать здесь, в маггловском мире, где наколдовать хоть что-нибудь значило самостоятельно исключить себя из Хогвартса, что в их случае – приговорить себя к тяжёлой, бесславной жизни у подножия порядочного общества.
Ни церковная поддержка, ни приютская библиотека, ни школа, в которую чудом набрали приличных учителей, ведь молодёжь тогда ещё не ушла воевать, не могли дать главного: попадания в нужный социальный класс. Подброшенные в приют дети всегда оставались таковыми, сколько бы Риддл ни ночевал с потрёпанными учебниками по этикету. Шансы у них были только там, где все магглорождённые оказались в одинаково невыгодном положении – выгрызать себе место среди равных дети Ист-Энда учились быстро.
Риддл, по слухам, родился прямо в приюте от «страшненькой нищенки», как шептались воспитательницы. Гарри Джеймс Поттер оказался на пороге в корзинке под куцым пледом. Лучше бы уже родился в этой дыре: так он хотя бы точно знал своё второе имя. «Джеймс» написали наугад, решив, что на короткой бумажке с корявым почерком не «Джон» и не «Джейкоб».
Сейчас всё, что у него было – палочка, горстка маггловских да магических монет в скрученном носке и место в Хогвартсе. И жизнь: то, что могло оборваться просто потому, что родился не в то время и не в том месте.
Пока везло, хотя спина под рубашкой покрылась испариной, а на особенно громких взрывах Гарри вздрагивал, непроизвольно толкая плечом Риддла.
Сидели они рядом, разделенные только сумкой-планшетом, забитой до предела: как будто Риддлу могли помочь его школьные конспекты с парой дюжин выученных заклинаний. Гарри свои запихнул в дальний угол совместного шкафа в первый же день каникул и даже не смотрел в их сторону; но Риддлу, который лелеял свои записи и даже перечитывал что-то, проверив плотные чёрные шторы светомаскировки, ничего из мыслей про бесполезность не говорил.
Не будь они магами – двумя магами на почти сотню детей общественного Приюта Вула – Гарри не переносил бы Риддла так же, как и остальные. Заносчивый, надменный, каким-то образом отлынивающий от мытья полов и посуды; с коленями без синяков, всегда расчёсанными волосами, чулками одинаковой длины и начищенными носками ботинок, он больше всех походил на мальчика с рекламного плаката по опеке – но никто не хотел забирать его из царства жидкой овсянки и строгого распорядка.
Улыбался Риддл ослепительно, учился старательно и с потенциальными опекунами разговаривал даже не сквозь зубы, но с собеседования они выходили с желанием поговорить с каким-нибудь другим ребёнком. Миссис Коулсон хмурилась. Гарри умирал от любопытства насчёт того, чем умница Риддл так отпугивает кандидатов и хочет ли он вообще в семью, но спросить боялся: вдруг хочет. Гарри вот не желал. Встретил однажды в городе мелкого Джимми, которого с фальшивыми слезами на белых платках проводили в новую жизнь за год до того. Ботинки у Джимми были новые, и воротник рубашки накрахмаленный, и кожаная сумка на плече, как у маленького сквайра – только глаза тоскливые, а то, что он рассказал про опекавшую его вдову, пробирало морозом, даже если просто вспомнить рассказ в тесном жарком убежище.
Так что здорово, что Риддла никто не выбирал – или он сам делал всё, чтобы не выбрали. Хорошим другом он не был – его вообще сложно считать другом, хоть Гарри и не боялся злобных взглядов от сощуренных синих глаз, от которых передёргивало почти всех приютских. Его Риддл неохотно терпел. Остальных детей как будто ненавидел – и, одной рукой придерживая маску приличного мальчика, не забывал напомнить, кто тут выше всех.
«Дьявольское отродье», шептались девочки, убедившись, что Риддл точно далеко. «Способный, жаль, что приютский», бросали учителя: дети из Вула ходили в школу, зажатую среди доков и трущоб Ист-Энда. «Вы – маги, молодые люди», сказал профессор с аккуратной рыжей бородой – и изменил всё.
«Я всегда знал, что мы особенные», воодушевлённо сказал Риддл тогда. В его глазах мелькали искры, с лица не сходила улыбка; протащившись по Косому переулку и загрузив шкаф подержанными книгами, Гарри только и напоминал про обязательные ужины: если не вытащить вихрасто-кучерявую макушку из очередного талмуда, то от мытья посуды за всей сотней приютских детей не смог бы отговориться даже Риддл.
Гарри не считал, что «особенный» – это преимущество, но в возможность выбраться из колеи «приют-работа за жалкие пенсы-ранняя смерть» вцепился всеми конечностями и даже зубами. Пока получалось удержаться. Даже не поссориться в процессе с магом, с которым они когда-то сидели на соседних ночных горшках, но в Хогвартсе заносчивый подлец делал вид, что знает Гарри только по фамилии и дальнему соседству.
В школе он задирал нос. В поезде проходил мимо, деловито кивнув. В приюте садился рядом на трапезах и делил комнату, в которую никого больше не заселяли, несмотря на свободную раскладушку и дефицит мест. В убежище прижимался плечом.
Какое там дьявольское отродье: от звука взрывов Риддл вздрагивал точно так же. До утомлённой отключки сознания они всматривались в пламя керосиновых ламп, иногда, когда ужас накрывал с головой, цеплялись друг за друга ладонями: не воспитательницам же плакаться. Никто не спасёт. Их отправили сюда – и им надо вернуться.
Независимо расходясь после отбоя тревоги, они никогда не заговаривали о влажных ресницах и вырвавшихся «боже». Хотелось бы разойтись и после этой, но костлявый Жнец кружил над Лондоном вместе с «Хейнкелями» и «Дорньерами», жужжал моторами, свистел снарядами.
Кто бы там ни существовал на небе, помоги им выжить.