императив

Волков смотрит в окно и делает глоток джин-тоника; на большее его не тянет, но после объявленного самому же себе сухого закона, алкоголь осаживается в желудке приятной грелкой. Олег думает про все, что можно ухватить, пока голову приятно накрывает, словно зарываясь в подушки. Успевает уцепить мысль за хвост и подтащить к себе — мысль оказывается Серёжей, видимо, подушки откликнулись где-то в низинах хранилища подсознания, и Волкову вспоминается, как он вернулся с контрактов, а у Разумовского уже были внесены последние кирпичики в третий Рим, и кровать показалась неприлично огромной после спальных (в лучшие времена) мешков. Первую ночь, как бы Волкову не хотелось, он так и не проспал. Когда закрывал глаза, зарываясь в бесконечно мягкие, гладкие одеяла и подушки, которые чувствовались, как облака, набитые ватой — чувствовал, что падает. Как сон в машине, порывисто и неглубоко, настолько на мелководье, что засыпая, можно слышать собственные мысли. Серёжа спал под боком, грудь вздымалась мерно и спокойно, и уж у Олега не водилось тупых сравнений, что Разумовский спит, как лисенок или котенок, — тот просто спал, не хмуря брови и не разговаривая во сне, иногда подергивался и притягивал к себе одеяло, еще не чувствуя, что может притянуть Волкова. Последний же, привыкший спать, как в последний раз, чувствовал лишь истерическое раздражение, стоило хлопнуть по сенсору и увидеть, что часы перевалили сначала за час, потом за два, а потом и все три ночи, а спать удавалось в лучшем случае минут по 15. В голову лезла мысль из отсека "ни себе, ни людям": хотелось распинать Серёжу, забраться руками под ночную свежую футболку, задрать ее до горла и начать играть. В старые и не очень добрые, они прелюдии не обозначали какими-то замысловатыми словами и значениями, лишь коротко и весело шепча друг другу то в губы, то в шею "хочу поиграть". Серёже играть нравилось больше всех, точнее, когда это проворачивали на нем, пока дыхание не сбивалось, а терпения не хватало вовсе. Но в эту ночь Волкову хотелось просто выспаться, тогда он уволок одеяло на пол и даже не взял подушку. Лег и заснул, проснувшись лишь от ощущения, что с кровати на него пристально смотрят. Ощущение не подвело. — Чего? — Олег приоткрывает один глаз, выхватывает ранее утро и рыжую голову, сложившую подбородок на лапки. — Я, значит, демонстрирую тебе все прелести удобного спального места, а ты на полу спать собрался? — Ой, отвяжись, — Волков даже не думает менять тактику. — Здесь хотя бы не качает. Серёжа молчит и думает. А потом предлагает: — Сегодня ночью пьем. Поэтому, чувствуя в желудке ровным счетом ничего, кроме алкоголя, Волкову отчего-то хочется вернуться в ту ночь и все же забраться под футболку. Еще пара глотков и мысли чуть рассыпаются, распадаются на очередные нити, Волков снова несмело хватает, пропускает между пальцев. Нити оказываются волосами, рыжими. Он снова оборачивается и с удивлением смотрит на Серёжу. Тот машет волосами и начинает отплевываться от ветра, который их поднимает и закручивает. В глазах у Серёжи смешно, он весь искрится и что-то говорит, активно подмахивая руками в знак подтверждения сказанному. У Волкова в ушах набита вата и они гудят, звенят то по очереди, то вместе, свист такой, как в метро — он не слышит Разумовского. Он даже не помнил, какое это яркое и светлое воспоминание. Они сидят на лавочке и прохожие будто не существуют, они как пленка, когда одна реальность накладывается на другую. И то прохожих нет, то Серёжи с Олегом. — Это хорошо, — вдруг говорит Серёжа совсем рядом. Волков удивленно смотрит на свое же воспоминание, которое вдруг подает голос. Волков уже в кабинете вторит одними губами: что? — Что нас нет, — Серёжа улыбается и кусает губы. Сначала себе, потом Олегу. Волкову уже всерьез кажется, что в джин-тоник что-то намешано, какие-то психоактивные вещества или прочая дрянь, но на самом деле без алкоголя у вечера вкус известки. Той, которая садится в легких со временем. Олегу думается, что прошло уже достаточно времени, чтобы у него внутри осело порядочное количество. А еще, — что молодость прошла навылет, и стоя в полоборота он отчетливо видит с закрытыми глазами, как Разумовский стремлглав пробегает мимо, снова в запаре. Кажется, он не может разыскать бумаги, поправляет нервно волосы и часы на запястье так беспокойно вертит. Наклоняется над столом, ударяет об стекло пряжкой незастегнутого ремня, роется в белых документах, ища какие-то выписки. Сводит брови и сводит Олега с ума. Он, как и всегда, не может оторвать (выглядит, как обеспокоенного) взгляда от Серёжи в суете, когда ему даже в голову не приходит нормально застегнуться. Когда он впопыхах, он может и рубашку застегивать уже на выходе, отчего (иногда и напрасно) может создаваться ощущение, что Разумовский только что с кем-то зажимался, а на деле просто растерялся. У него фокус внимания не туда: сначала перепроверить документы, ключи, телефон, очки, паспорт (на всякий), а уже потом успеть взглянуть на себя в финальном варианте и вспомнить, что взял не те запонки. У Волкова перед лицом Петербург, а перед глазами — только Серёжа. Известь перестает так отчетливо ощущаться на губах, наоборот, глоток, потом втянуть воздух и он на корне языка ударяется об нёбо вкусом свежескошенной травы. Он и сам не знает, зачем ныряет в эти полу-воспоминания, полу-видения, если Серёжа целиком ошивается где-то рядом, к ночи точно завалится в двери и скинет обувь. Прошлепает босым до дивана и упрется ладонями Олегу в плечи. Наверное, в воспоминаниях хранится что-то с привкусом тех дней, хоть и текущие времена, наверное, даже лучше. Он даже не помнит черты лица, а вот Серёжины взгляды помнит. Он прикасается пальцами к холодному стеклу, и закрыв глаза снова, облизнув покрасневшие губы, почти чувствует вибрацию от барабанящих капель. Снаружи облачно с прояснениями, но не ливень. Это тоже что-то из памяти, разворошенное на скорую руку. Вспоминаются пережитые вместе и порознь грозы, и какими темными выглядят Серёжины волосы и глаза в непогоду. В почти темноте от грозовых туч они и на рыжие не тянут, больше на каштаново-медные. Он вспоминает, как Серёжа негодует на мальчишек, доставших откуда-то пушку и палящих без разбору в воздух, пока не выбегают взрослые и не начинают орать. Кажется, Серёжа говорит, что они идиоты — Олег не помнит его речь. Зато помнит, как (абсолютно случайно) у них оказался один пистолет на двоих. К Волкову потянуло холодом, хоть юность грела кровь и кипела в мозгах, но накрепко вбитое в подсознание идея, что оружие — не игрушка — заставляла убрать руки. Олег относился к ножам, веревкам и пистолетам совершенно равнодушно, без страха, но и без живого интереса. Зато Серёжа погладил спусковой крючок, а потом пальцем проскользил по рукоятке, цепанул ногтем затворную задержку и о чем-то задумался. — Хочешь? — без задней мысли сказал Олег, глядя на то, как Серёжа разглядывает черный пистолет. Он поднимает голову, убирает волосы с плеч за спину, смотрит вопросительно. — Пострелять, — уточняет. Оба думают о том, как Серёжка гневался на ребят, палящих по пустому, будто должен был быть какой-то повод, обязательный повод любовно щелкнуть затвором, достать магазин и загрузить пули. Олег дергает плечами: "не знаю", "как хочешь". Разумовский долго не думает, вскакивает с бетонной плиты — вокруг заброшенный склад. Поднимает руку в воздух, примеривается к весу. А потом спускает. Снова и снова, глядя Волкову в глаза и в лицо, не отрываясь, пока магазин не пустеет, а из-за шума выстрелов даже не понятно, бежит сюда кто или нет. — Валим, — говорит Волков. — Оставь здесь. В голове стоит шум выстрелов и взгляд Серёжи — и все в упор. Олег думает, что если бы он перевел руку ниже и стрелял подряд в него, он бы даже с места не дернулся. Улыбается мысли, прищуривая на солнце один глаз, смотрит на то, как Серёжа бежит рядом, переходя скорее на быстрый шаг. Внутри что-то переворачивается от ощущения "мне не страшно", он хочет потрясти Разумовского и крикнуть на ухо, что он не испугался. А потом думает, что Серёже тоже страшно не было. Но даже это не будет важным.