Слайд-шоу

Однажды, в те далёкие времена, когда Рома в очередной раз пришёл в фотосалон, к нему обратился сотрудник — Слава, он же — Вячеслав, или, точнее, Вячеслав Андреевич. Даже спустя время после их знакомства Рома так и не смог для себя решить, как к нему обращаться. На вид лет тридцать пять, а может, сорок пять — даже это было непонятным. Иногда Слава казался совсем молодым: в широких модных джинсах с накладными карманами и в тёплом домашнем свитере, а иногда снимал с себя казённое чёрное пальто, под которым обнаруживался серый пиджак заводского бухгалтера и жалостливо повисший галстук, Слава тяжело дышал, кашлял, и казалось, что полвека он точно отпахал. Круглое лицо, на голове — залысины, которых он, видимо, стеснялся. Потому, банально и бесхитростно, зачёсывал поредевшие волосы, пытаясь скрыть облысевшие участки. Иногда носил очки; дорогие, но линзы располагались близко друг к другу и смотрелись на плоском и даже детском лице довольно нелепо. Когда их надевал, возникала забавная пантомима: время от времени Слава вздёргивал нос, будто пытался стряхнуть эти самые очки; от этого физиономия перекашивалась. Казалось, он наступает на ржавый гвоздь, и его корчит от боли. Но очень быстро вся внешняя нескладность переставала смущать — Слава обладал харизмой; в общении аристократично учтив и интеллигентен без назойливости. Это не было искусственным, потому не раздражало, а напротив, мягко принуждало поднимать из глубин памяти правила приличия и утраченные окончания слов, возвращая собственной речи литературную выразительность. Позже выяснилось, что Слава — не просто сотрудник салона, но и его хозяин, а еще он преподаватель истории искусств в педагогическом институте, заведующий кафедрой истории там же, и вдобавок имел много разных ученых и почетных званий. Следовало бы обращаться к нему не иначе как Вячеслав Андреевич хотя бы потому, что Ромка тогда был не старше его студентов, но Слава на правах старшего с самого начала настоял на дружеском обращении на ты. Он предложил организовать небольшой совместный бизнес. Обязанность Романа — фотографировать раздевающихся девушек, которых находил Слава. За каждую отснятую пленку он платил сто долларов, а это треть месячной зарплаты, которую получал Рома на заводе, работая сборщиком деревянной тары. Дальше Вячеслав Андреевич печатал фото в салоне и подпольно продавал их там же своим постоянным «особенным» клиентам, которых, на удивление Романа, оказалось немало. Требования к фотографиям были простыми и понятными. К тому же для двадцатилетнего впечатлительного юноши, лишённого не только регулярной половой жизни, но даже и случайной, лицезрение обнаженных женских тел — нечто сродни магии и таинству. Работа, о которой Рома мог только мечтать. Впоследствии Слава отказался от идеи с раздеванием и просил снимать уже только обнажённых. Для таких съёмок Роман всегда надевал тесные плавки, чтобы скрывать нескончаемую эрекцию. А после съёмки, не в силах больше сдерживаться, суетливо и смущённо прощался и спешил домой. В ванной он кончал трижды, вспоминая всех увиденных за день девиц и их части тела. И только после этого юношеское волнение спадало полностью. Хозяином квартиры, в которой организовали импровизированную студию, был знакомый Славы — его звали Артём. Обыкновенный парень, моложе Ромки. Невысокий. Волосы светлые и по-детски коротко и даже неровно стрижены. Сам он казался болезненно-бесцветным; тонкая шея, узкие плечи. В квартире проживал один. Домашний гардероб Артёма состоял из легкомысленных шортиков и ярких футболок, будто после стихийного бедствия пропала вся одежда, и его одели в то, что оказалось под рукой. Ну, по крайней мере, Рома по собственной воле ни за что не надел бы такой наряд. Этакий гость из летнего пионерского лагеря, несмотря на выпавший снег за окном. Ещё одна особенность Артема — патологическая чистоплотность и абсолютная аккуратность во всём: чистая одежда и идеальный порядок в квартире. Общительным он не был, по крайней мере с Романом вел себя сдержанно. Все слова только по делу, причём говорил издали. Когда Рома звонил в дверь, тот открывал и сразу отходил вглубь коридора, будто пытался сохранить безопасную дистанцию. Сначала даже казалось, что Артём побаивается его, но потом Рома убедился, что и с девушками, которые приходили на съёмку, он тоже общался на расстоянии. Артём по просьбе Славы немного помогал в организации: рассаживал девушек, иногда шутил с ними, приносил попить, менял нехитрые декорации и держался весьма расслабленно, словно его совсем не смущало, что девушки полностью обнажены. Он смотрел на них скорее с любопытством, нежели с похотью. Романа удивляла такая лёгкость. Но странности на этом не кончались. Рома обратил внимание и на поведение Вячеслава Андреевича. В квартире он вел себя по-хозяйски: мог пройти в обуви, изучить содержимое холодильника, что-то искать или складывать в шкаф, и Артём это принимал весьма спокойно: моментально протирал пол влажной шваброй, которая всегда стояла наготове. Для себя Рома такие взаимоотношения объяснял возможными родственными связями, может, Артём — внебрачный сын Славы, или давно и хорошо знают друг друга. В общем, странностей хватало, но Ромку это не волновало. Оно и понятно, было, где проявлять свое любопытство, каждый раз — новая девушка, интереснее предыдущей. И все они не просто раздевались перед ним, а давали полную возможность рассмотреть себя с любого удобного ракурса. Ну о чём большем можно мечтать в двадцать лет, вернувшись из армии и проводя личную жизнь в одиночестве? Первое время плёнки забирал сам Вячеслав Андреевич, но девушки в его обществе стеснялись, позы получались зажатыми, и фото заметно уступали тем, которые снимались без него. Он часто вмешивался в процесс, указывая, «как надо», в результате однажды «модель» собралась и ушла. Даже качество самих фотографий по каким-то непонятным причинам страдало, и Слава перестал посещать съёмки вовсе. С тех пор плёнки стал забирать Артем, а Роман приходил на следующий день в салон за оплатой, и Слава показывал уже готовый результат. В отдельной служебной комнате за чашкой чая они обсуждали фото и листали зарубежные журналы. Надо отметить, что эротические журналы — это был отдельный фетиш Славы, они лежали огромными стопками на стеллажах, как в библиотеке. Слава заранее выделял снимки, которые хотел бы видеть в следующий раз. Страницы оказывались заложены нарезанными ровными полосками бумаги, то есть он готовился к разговору, наверное, так же, как готовился к своим лекциям в институте. Этот факт заставлял Романа тоже относиться к делу серьезно. Вячеслав Андреевич был как будто равнодушен к женской красоте, но при этом безошибочно подмечал мелочи, которые делали фото привлекательными. От него Роман тогда и узнал значение постановки света, значение заднего плана и расстояния до него, и интуитивные представления о фото начали выстраиваться в систему правил. Впервые в жизни фото стало товаром, и Слава знал, как его продавать. Он охотно делился точными замечаниями, указывал на недостатки последней съёмки, раскладывая Ромкины снимки на столе. А Рома никак не мог перестать смущаться. При просмотре эрекция вновь мешала ему сидеть спокойно, но он старался усвоить всё, о чем они говорили. Зато Слава, как настоящий наставник, никогда не жалел времени на такие беседы и в конце переспрашивал, всё ли понятно. Однажды Роман не сдержался и, краснея, задал вопрос, или, правильнее сказать, выдвинул ультиматум. Дело в том, что в этих самых журналах частенько встречались иллюстрации не только обнаженных девушек, но и молодых парней, эти страницы также были заложены полосками бумаги, только другого цвета, и с Ромой Слава их не обсуждал, лишь иногда ненароком журнал открывался на таких разворотах. Рома с ужасом подозревал в этом какой-то стыдный намек. И страшная догадка не давала покоя настолько, что Рома всё-таки заявил прямо, и, как это часто бывает с прямыми заявлениями, неуклюже и истерично: «Не думай, что я — пидор, парней я фотографировать не стану! И намекать ни на что не нужно — это бесполезно и отвратительно!» Сказано это было с такой экспрессией и детской искренностью, что Слава пребывал в растерянности долгих пять секунд, а потом неинтеллигентно заржал. Рома тут же покраснел как рак, понимая, что от страха за свою целостность и мужественность сморозил какую-то глупость. — Прости, если заставил тебя так думать, — отсмеявшись, извинился Вячеслав Андреевич. Рома молчал, медленно остывая, как раскалённая сталь. — Ты об этих фото? Рома коротко кивнул. — Ничего такого я не имел в виду, — уже серьезно заверил Слава, по-простецки хлопнув себя ладонью по груди, — а это… — он кивнул на журналы, — …это просто достойные образцы красоты — не более, и намёков в них никаких нет. — Какая уж может быть красота в голых мужиках, — буркнул Рома. — Это спорный момент, — не согласился Слава, — даже если тебе это не по нраву. Ты пытаешься мыслить категориями сексуальной привлекательности, и поскольку мужчины тебя не привлекают, то и не желаешь увидеть в этом простую красоту, без пошлости. Подумай сам, и мужчина, и женщина сотворены природой… — Слава сделал паузу, будто давая возможность подумать, — одним и тем же мастером… И если ты считаешь, что женщина — настоящий пример идеальной красоты, наивно полагать, что из рук того же мастера вышел никуда не годный мужчина. Может, всё же дело в том, как на них смотреть? Рома не ответил. — Возьми, к примеру, Витрувианского человека, этот рисунок до сих пор продолжает оставаться образцом пропорций, так называемого золотого сечения, и изображён на нем, как ни странно, мужчина, а не женщина. Все значимые скульптуры, так или иначе, обращены к мужскому телу: старики, атланты, мыслители, юноши, мальчики, писающие мальчики, ангелы и ангелочки, великие императоры и просто боги! Живопись тоже сопряжена с мужским телом, и если не доминирует, то смело занимает половину всех сюжетов. Рома молчал. — Тема красоты в искусстве — главная тема. Не было бы красоты — не появилось бы и искусство, нечего было бы воспевать. — Все эти «скульптуры» мне казались не больше, чем простым украшательством… — все-таки вставил Рома. — Украшательством? — Слава добродушно усмехнулся. — Ты хоть представляешь, сколько труда и времени требуется, чтобы высечь из твердого холодного камня то, что ты только что назвал украшательством? И неужели ты всерьёз полагаешь, что художник забыл перед этим подумать, на что ему потратить собственные ресурсы?! Так что, если ты смотришь на пятиметрового «Давида» будь уверен: Микеланджело, приступая к работе, выбрал самое красивое из того, что видел или мог представить, и этим красивым оказался обыкновенный юноша с плавными и упругими мышцами, а не девица с четвертым размером груди, и мир с ним согласился! — Ты хочешь сказать, что мужская красота… красивее женской? Слава сел напротив, медленно положил растопыренную ладонь на мужской журнал, словно на Библию, и опять усмехнулся. — Я слишком долго и прилежно изучал искусство, чтобы делить красоту на подразделы — она либо есть, либо ее нет. «Спящая Венера» Джорджоне, «Даная» Корреджо — они женщины, и они прекрасны — это неоспоримо. Наличие красоты — вот что должно интересовать зрителя, остальное — детали. Например, Никола Пуссен, Рубенс знали толк в женской красоте, а Караваджо и Жерико — в мужской, но кто из них более талантлив? Чьи картины лучше? Такие вопросы абсурдны и несостоятельны. Искусство должно трогать за живое и оставлять место для амбивалентности восприятия. Только так можно расти. А если ты намерен, как во времена благочестивой инквизиции, прикрывать бетонным фиговым листочком отдельные части тела на мраморных шедеврах предыдущих эпох, то сам уподобишься той самой инквизиции или фашизму. Такой избирательный вкус — верный признак полного отсутствия вкуса, и тебе как будущему художнику стоит об этом подумать. — Сначала я полюблю мужское тело, а потом стану педиком? — недоверчиво буркнул Рома. — А Леонардо был гомосексуалистом? — Не знаю… какая мне разница! — Вот именно! Нет никакой разницы, одни утверждают, что он был таковым, другие говорят — не был, это досужие сплетни, и не больше. В любом случае боготворят не его, а его творения, и такая ли уж большая разница, как ему удалось оставить после себя богатейшее наследие? — Может, он просто один такой… — Леонардо — точно один! — снова усмехнулся Вячеслав Андреевич. — Но великих людей искусства отличает, прежде всего, широта взглядов, они не мыслят тоннельно, как обыватели в своих норках. Далеко не все из них возносили мужской эталон красоты, но они как минимум не боялись этого. Сальвадор Дали, Сергей Эйзенштейн, Фредди Меркьюри, Рудольф Нуриев — это прежде всего гении, поднявшие область своего творчества на недосягаемую высоту, а обсуждение того, какими они были людьми и кого предпочитали, выглядит жалко и лишь подчеркивает пропасть, которая отделяет тебя от их таланта. — Ага, значит, все-таки мне надо стать педиком, если я тоже захочу известности? — шутливо хмыкнул Ромка. Его боевой запал уже прошел. Осталась лишь неловкость от всего этого разговора. Слава тоже рассмеялся. — Сначала я успокою тебя, что никто не заставляет тебя быть педиком, как ты выразился. А теперь разочарую: далеко не все педики стали великими, и одного твоего желания, скорее всего, окажется недостаточно. Но я разочарую тебя ещё больше: решение стать педиком невозможно принять — ты или им являешься, или нет. И уж точно, само по себе оно никак не подвигнет тебя на свершения. Хотя некоторые и утверждают, что именно нереализованная или деформированная сексуальная энергия мутирует в великое творчество, но эти суждения лишь на уровне кухонной статистики и прямолинейных домыслов; в таких пожизненных экспериментах я бы не хотел участвовать и не рекомендовал бы никому. Так что можешь быть спокоен, лицезрение мужской красоты — это не только не приговор, но и вообще, в принципе, не имеет ничего общего с твоими сексуальными желаниями и потребностями. И если ты долго и пристально станешь разглядывать статую Аполлона под песни Элтона Джона, геем ты все равно от этого не станешь, а вот житейскому гуманизму, творческой свободе и даже терпимости это, пожалуй, может тебя научить. Художник признаёт право красоты быть такой, каковой она является; он не навязывает, он лишь как бы подсвечивает её. А вешать ярлыки и те самые фиговые листочки — это удел диктатуры и её бесчисленных филистеров, существующих лишь для размножения и, как следствие, для оборонной мощи государства. А вот педики не размножаются, увы, и для государства они с этой точки зрения бесполезны. Более того, любая неудовлетворённость, в том числе и сексуальная, всегда грозит стать революционной: они одиноки, несчастны и решительны. И что опаснее всего, большинство из них вовсе не раскрашенные косметикой женоподобные личности, как учит нас пропаганда, а напротив, брутальные и мужественные самцы; им нечего терять — они без раздумий первыми пойдут на баррикады, а массы любят решительных вождей. Одного этого достаточно, чтобы догадаться, откуда веет тюремный холодок ответственности и внушаемая «народная» нелюбовь. — Ты хочешь сказать, что все революционеры были пе… — испуганно удивился Ромка, запнувшись о последнее слово. Вячеслав Андреевич рассмеялся. — Рома, с тобой опасно иметь дело! — шутливо заметил он, погрозив пальцем. — Давай лучше вернёмся к искусству… — Нет, ну правда, интересно… неужели так было всегда? — О, это очень сложный и запутанный клубок, и если разматывать его, то проще начинать не с начала, а с конца, — охотно отозвался Слава, заметив заинтересованность и перемены в Ромкином настроении. — Например, слово «секс», которое обозначает сегодня чуть ли не любое касание половыми органами, ещё сто лет назад употреблялось весьма редко и означало исключительно акт, направленный на деторождение. То есть любое другое сношение сексом вообще не считалось. А оральное или анальное проникновение было сродни мастурбации, по крайней мере не более постыдными или тяжкими грехами. Закрытые мужские и женские пансионы провоцировали однополые отношения сплошь и рядом, и все смотрели на это сквозь пальцы как на издержки хорошего образования. Иметь же разнополые отношения, те, что и считались тогда сексом, могли позволить себе лишь люди взрослые. Такие союзы являлись своего рода показателем зрелости мужчин и женщин. И напротив, однополые считались инфантильными, а потому в обществе не признавались достойными и равными, это был лишь пережиток юности, через который проходили почти все, но предпочитали об этом никогда не вспоминать вслух. И ни о какой ориентации тоже речи не шло, это достаточно новый термин, тогда различались предпочтения, которые с годами, как правило, менялись, но иногда и нет. Понять сейчас это довольно сложно, а поверить ещё труднее. Но попытайся мыслить не привычными для тебя терминами и психологией, а, например, с позиции чистого листа, как будто ты вообще никогда не слышал о сексе ничего — ни хорошего, ни плохого. Вот, к примеру, откуда взялся термин «грязная шлюха»? Кто она такая? Это вовсе не девушка лёгкого поведения, которая давно не мылась. История этого ругательства довольно практична и логична. Презерватив, как и нынешний термин «секс», появился опять же сравнительно недавно — те же сто лет назад, по крайней мере в массовом варианте. А проституткам во все времена требовалось контролировать количество своих беременностей. С абортами, надо заметить, тогда дело обстояло худо. Так вот, именно из-за причин контроля рождаемости анальный секс был более распространенным, безопасным и дешёвым вариантом. Такой секс стоил в разы дешевле традиционного, а поскольку он изначально не предполагал беременность, то и сексом не считался. Ни с точки зрения церковного перечня грехов, ни с точки зрения собственной личной ответственности, это даже супружеской изменой не являлось. Выигрывали все. Из-за физиологии прямой кишки такой секс назывался «грязным», а девушки, предоставлявшие подобные услуги, соответственно, именовались теми самыми грязными шлюхами. И явление это было весьма обыденным, и даже почти не обидным — скорее, оно просто честно отражало суть. Массовая контрацепция сотворила злую шутку: запретное она сделала доступным и дешёвым, а обыденное стало несмываемым позорным преступлением. — А какая связь между этими грязными шлюхами и геями в искусстве? — А какая связь между бродячими собаками и вокзальными беляшами? Вроде бы никакой, но интуитивно мы чувствуем, что она все-таки есть… Так и здесь, возвращаясь к теме гомосексуализма, налицо анатомическая и психологическая схожесть. Поскольку природа и мужчин, и женщин наделила одинаковыми по своему устройству жопами, то и разницы особой в те времена не делали, чью жопу использовать для удовольствия; и оказать «любезность» ближнему мог позволить себе каждый, хотя бы взамен на ответную услугу. Предполагаю, что такая практика была распространена среди юных друзей-гимназистов, не имевших лишних карманных денег на «грязных шлюх», и бедных студентов, которые расходовали свой скудный бюджет на более значимые вещи. Как говорится, зачем платить больше, если можно вообще не платить? Разумеется, речь не идёт о том, что всего сто лет назад люди сношались анально без разбора. Были тогда и мораль, и нравы, и дуэли, и честь, но вот то, что тяжким грехом ни для девушек, ни для юношей подобное поведение не являлось — это факт! Это было, скорее, тренировкой и даже поддержкой друг друга, иногда проявлением заботы и уважения, если угодно; ну и, конечно же, возможностью получить регулярную разрядку и, как ни парадоксально, опыт для дальнейшего построения здоровой семьи. Уж насколько данный факт имеет прямое отношение к искусству, утверждать не возьмусь — корреляция, как и с вокзальными беляшами, довольно призрачная, но очевидно, что наследие и обилие шедевров по сравнению с нынешним временем, куда богаче, будь то живопись, архитектура, поэзия и, конечно, музыка с бесконечным количеством потрясающих композиторов и музыкантов. — Они, что, все были голубыми? — Конечно нет! Но в естественных вещах люди не видели крамолы; это распространялось на все потребности человека, а потому и свободы внутри наших предков имелось куда больше, а без нее нельзя творить. А сегодня что? Не искусство, а авторские поделки кое-как обученных ремесленников! На весь мир достойных наберётся не больше, чем раньше было в каждой отдельной империи, даже без учёта разницы в численности населения. Может, всё дело в презервативах? — с шутливой патетикой закончил Вячеслав Андреевич. Рома финальной шутки не оценил, размышляя и пытаясь осознать масштабы услышанного. — Фотографировать мужиков я все равно не стану! Вячеслав Андреевич широко улыбнулся. — Ты художник тебе и решать. А если серьёзно, то я и не рассчитывал на значимые немедленные перемены в твоём сознании. Они появятся постепенно, как ростки. И, кто знает, во что и до каких высот они вырастут, — ободряюще закончил он и собрал лежащие журналы в аккуратную стопку. — Сомневаюсь, — по-детски упрямо вставил Рома. — Ты похож на моих студентов, они тоже многое принимают в штыки, но проходит время и некоторые из них приятно удивляют… — Слава встал и убрал журналы на полку стеллажа. — Ты и с ними ведёшь такие беседы? — почему-то удивился Рома. — Нет, я не преподаю половое воспитание, моя специализация иная. — Включив чайник, Слава снова сел за стол. — Но, как ты заметил, искусство само по себе неоднозначно и не может быть таковым. Оно тем и прекрасно, что, как бы ни переписывали историю, остаётся точным слепком эпохи, и внимательный человек всегда сможет разглядеть истинное положение вещей. Я бы даже осмелился утверждать, что искусство куда точнее и информативнее летописей. Рома встал, подошёл к маленькому столику с посудой и положил в пустые чашки чайные пакетики. — …А на фото парней в нашем патриархальном городишке большого спроса не будет — за них нам много не заплатят, так что и фотографировать их не придётся, обещаю, — заверил Слава. — У нас своя «классическая» клиентура! Мы не пишем историю, мы зарабатываем деньги. Чайник вскипел, и Вячеслав Андреевич налил кипяток в приготовленные чашки. Позже тема однополой любви специально не поднималась. Рома, как и прежде, видел журнальные развороты с мужскими торсами и пружинистыми бедрами, но трагедии больше из этого не делал. Иногда, под настроение, Вячеслав Андреевич рассказывал удивительные истории и факты из жизни известных людей. Особенно впечатлил сюжет о святом Себастьяне, к которому сотни раз возвращались живописцы и каждый раз пытались отыскать в нем нечто новое, а увидев версию Хендрика Тербрюггена, Ромка и вовсе покраснел и даже сам не сразу понял почему… А дело оказалось в том, что к пронзённому стрелами юноше невольно испытываешь сострадание, а к тому, кто страдает за правое дело, невозможно не испытывать симпатии. Символические злые стрелы неотвратимо проникают в обнаженную незащищённую плоть, причиняя страдание и боль, но эти муки — его осознанное решение, в этом уже таится некая аллегория и двусмысленность. А в отличие от многих других интерпретаций сюжета, где этот намёк более явный за счёт утончённых и женственных форм героя, на том полотне Себастьян лишён излишнего гротеска и феминности, он просто обыкновенный и почти осязаемый мальчишка, которому нужны помощь и забота. А уличить себя в желании заботиться о незнакомом голом ровеснике — это весьма противоречивое чувство. Словом, истории, рассказанные учителем, доставляли удовольствие. Слава умел заинтересовать, без сомнения, сказывались его профессиональные преподавательские навыки. Это были не просто занимательные сказки; главное в его рассказах — он всегда заставлял думать и обожал вопросы, но никогда не давал прямых и немедленных ответов, он подсказывал, добавлял вводных или припоминал схожую историю, подталкивая к размышлениям. В результате ответы получались изящными и желанными. Складывалось впечатление, будто не было такого, чего Вячеслав Андреевич не знал. И Ромка сам не заметил, как быстро Слава стал для него непререкаемым авторитетом. Немного смущало то, что за всеми этими «поэтическими вечерами» стояла коммерческая эротика, далеко не самого высокого качества. Но, может быть, именно такие неторопливые беседы и оказались тем самым стимулом, который заставлял учиться и не довольствоваться малым. Так прошло два месяца. Роман уже проводил съёмки увереннее и, может, даже наглее. Однажды он, как полагается, пришел в салон за оплатой, но Славы не было. Очередь выстроилась приличная, и Рома крутился возле витрин с альбомами, ожидая удобного случая спросить про Вячеслава Андреевича у продавцов. И тогда он подумал, что если Слава вдруг совсем не объявится, то не сможет его больше найти. В самом деле, Рома ничего не знал о нем: ни номера телефона, ни домашнего адреса, ни даже фамилии. В этот момент Романа как раз заметила молоденькая продавщица с короткими темными волосами. Ее он и раньше видел, но знаком не был. Девушка приветливо кивнула и, пригласив жестом, запустила за прилавок в служебную зону. — Вас же Ромой зовут? — Да, а вас как? — Я Саша, — добродушно ответила девушка и по-мужски смело протянула узкую руку. — Вячеслав Андреевич извинялся — у него неотложные дела, он не сможет быть сегодня в салоне и просил передать вот это, — Саша достала из стола конверт. Рома заглянул в него — там лежала привычная зелёная банкнота. Убедившись, свернул конверт пополам и убрал в карман. — А ещё он просил отдать вам… это подарок. — Саша сняла с полки стеллажа увесистый запечатанный бумажный свёрток. Ни о каком подарке Слава не предупреждал, а потому Рому раздирало любопытство, он вопросительно посмотрел на Сашу. Та без слов его поняла и снова улыбнулась: — Можете открыть, если хотите, — и протянула большие ножницы. — А вот здесь надо расписаться и указать паспортные данные, фамилию и имя — полностью, внизу расписаться в получении. Это для бухгалтерской отчётности требуется, книгу заказывали через наш салон, — пояснила она и подсунула небольшую квитанцию. На упаковке значился адрес отправителя: «город Москва. Издательский дом…». Рома срезал запечатанный край. Внутри пряталась увесистая глянцевая книга «Справочник фотографа». Это было настоящее счастье! Быстро пролистав, Рома сразу оценил, какое сокровище попало ему в руки. Там было всё! Такой книги в обычном магазине не сыскать. Радость была неописуемая. — Поздравляю! Похоже, вам понравилось! — напомнила о себе Саша. — Не то слово! Огромное спасибо! — всё ещё пребывая в эйфории, благодарил Рома, позабыв о том, что рядом едва знакомый человек. — Я обязательно передам Вячеславу Андреевичу, — добродушно пообещала Саша. — Да-да, обязательно скажите! — тут Рома обратил внимание на заднюю обложку, и от цены за книгу его глаза округлились. — Еще Вячеслав Андреевич просил передать, что завтра он назначил съёмку на пятнадцать ноль-ноль. Вы сможете? — Да, конечно! — Чтобы вы не забыли, я написала время на листке и вложила в ваш конверт, — и Саша лукаво улыбнулась, как будто знала ещё какой-то секрет. Ромке сделалось неловко за поспешность, с которой он прятал конверт, так как Саша, оказывается, и так знала, что в нём. На следующий день, явившись на съёмку, Рома понял причину той её лукавой улыбки — его моделью была она. — Какая неожиданная встреча! — театрально воскликнула Саша, словно они давние приятели. — Да уж, — пробормотал озадаченный Ромка. В отличие от неё, он-то и вправду был удивлен. Саша оказалась милой, они тут же перешли на ты. Но вот как модель оказалась зажата и пуглива. Она и сама это чувствовала и старалась то ли побороть этот страх, то ли скрыть его, но от этого все было только хуже. Позы выглядели фальшиво, улыбка резиновая, и в то же время будто бы ненароком пыталась скрыть все свои «интересные» места. В общем, съёмка получилась по-дилетантски вульгарной, а результат худший из всего, что когда-либо снимал Роман. Вероятно, сказался факт их предварительного знакомства. С незнакомыми девушками таких проблем не возникало. С ними незачем было поддерживать «светский» диалог — Рома полностью отдавался процессу и чувствовал свою неоспоримую власть. Когда все закончилось, из вежливости он вызвался проводить Сашу до остановки. Шли почти молча, разговор так и не стал дружеским. Когда Саша села в трамвай, Рома с досадой подумал: «Она такая же…» Такая же, как кто? Он не смог себе ответить, и почему так резко испортилось настроение и откуда эта напряжённость в общении, он не знал. Рома с тоской резюмировал, что после первых и единственных своих отношений он выпал из реальности, то есть совершенно разучился общаться с девушками, а может, никогда и не умел, и признание этого факта безмерно огорчало. Ещё Рома подумал, что вчера, когда Саша передала подарок, она показалась привлекательной и чистой, хоть и странной. А сегодня она пришла на съёмку, как те, другие девушки, о профессиональной деятельности которых Рома догадывался и опасался иметь с ними что-либо общее. С теми девушками он строил общение с нотками пренебрежения и не подбирая слов: если требовалось, чтобы модель встала раком, он так и говорил — это экономило время и силы. Его не интересовало, что о нём подумают. У Ромы не было задачи понравиться им, даже напротив, он панически боялся подцепить какую-нибудь болезнь. А потому о сексе с моделями даже не помышлял, разве что только потом, лёжа в ванной, в одиночестве. Но во время съёмки с Сашей Рома то и дело спотыкался о термины, подыскивал приличные выражения для неприличных поз, тем самым вгоняя себя в краску. Это было неудобно и, без сомнения, портило результат. Словно школьник уговаривал одноклассницу показать сиськи — жалобно и безнадежно. Унизительное ощущение просящего напрочь убивало и мужскую самооценку, и профессионализм фотографа, которым он уже начал гордиться. Но Рома был вынужден признать и другой факт, что Саша оказалась единственной из всех моделей, секс с которой его совсем не пугал, а наоборот. Ему хотелось ей понравиться. Это внутреннее противоречие навевало тоску. Проводив Сашу, он поспешил домой, в свою спасительную ванну. От следующей съёмки Рома отказался, это был единственный раз, когда он попросил её перенести. Минувший провал переживал слишком серьезно. Рома успокаивал себя, что это всего лишь одна случайная неудача — не более, но настроение всё равно неумолимо портилось, а перед глазами всплывал несексуальный образ Саши, да ещё и в одежде. Точнее, в фирменной черной футболке работника фотосалона, и Саша снова и снова с лукавой улыбкой вручала ему упакованную книгу. Желая избавиться от навязчивого образа, всё свободное время Рома изучал тот самый справочник: что-то выписывал на листок, чертил схемы постановки света. В конце книги имелись переводы статей из зарубежных журналов. В одной из них Рома впервые прочел о том, что, оказывается, в мире давно ведутся разработки фотоаппарата без пленки. То есть электронная матрица должна была выполнять роль пленки и без всяких химических превращений, с помощью электрического кабеля выводить изображение на экран компьютера. Это всё показалось Роману сказочным, хотя сама по себе идея была гениальна. Рома подумал, что, чтобы достичь достойного качества, таким фотоаппаратам понадобятся не менее десяти лет постоянных усовершенствований. Так что вся эта информация воспринималась не более, чем занимательная фантастика будущего. Когда через неделю депрессия, связанная с провалом, отступила, Рома появился в салоне и попросил назначить время для новой съёмки. Слава встретил радостно, не стал ни о чем спрашивать, а только сказал, чтобы Рома приходил завтра к Артёму к трем часам. В назначенное время модель не пришла. Рома скучал в комнате, протирая объектив, и жалел, что не взял с собой свою уникальную книгу, чтобы сейчас скоротать время ожидания. Артём в это время оставался на кухне, несильно гремел посудой. Прошел почти час, а девушка так и не явилась. Зато в комнату вошёл Артем и предложил выпить чая, причем сделал это в своей вежливой манере и на вы. Рома удивился гостеприимству и даже подумал, что это просто формальность, рассчитанная на отказ, но всё-таки согласился. Они прошли на кухню. На идеально чистом столе на салфеточках стояли чашки. «Значит, приглашение не из вежливости», — успокоился Рома. В большом блюде на столе были уложены печенье и конфеты. Для обычного домашнего чаепития такое оформление явно слишком торжественное. А с учётом того, что это сделал сам Артём, это казалось вдвойне удивительным. Рома и сейчас-то может, наливая чай, разлить на стол, а уж перекладывать печенье из коробки в вазочку ему бы и в голову не пришло. И теперь, сидя за столом, Рома впервые обратил внимание на все странности, которые он успел подметить. Педантичность Артема действительно поражала своей повсеместностью: в доме немного мебели, можно сказать, только самое необходимое — без излишеств. Но всё находилось в безупречном порядке, создавалось впечатление, будто это дом-музей, специально приведенный в порядок для предстоящего посещения гостей. Роме нравилось бывать здесь. Он вдруг подумал, что в этой чужой квартире он чувствовал себя хорошо и уютно. Домашнее тепло достигалось какими-то свежими и живыми штрихами, вроде тех салфеток под чашками. В квартире отсутствовали темные уголки, везде ощущалось внимание к мелочам. Рома подумал, что ни он сам, ни его друзья, у которых он бывал в гостях, никогда бы не смогли достичь такого совершенства в уборке. Девчоночья комната по умолчанию находится в более ухоженном состоянии, чем у мальчиков. Но даже у Иры — его первой любви, чистюли и аккуратистки, на письменном столе творился творческий хаос из учебников и тетрадок. Там же лежали ее рисунки, магнитофонные кассеты, жестяная баночка с карандашами. Но всё-таки это казалось порядком. Например, учебники у нее были в одинаковых чистых обложках; карандаши, все как один, остро отточенные. И, конечно же, Ромка считал Иру идеалом! Но порядок в доме Артёма, не шел ни в какое сравнение даже с комнатой самой аккуратной девочки. Рома сел за стол и сразу же нечаянно расплескал несколько капель из чашки. И не успел сконфузиться, как Артём, не моргнув глазом, молниеносно поменял намокшую бумажную салфетку на новую такую же. А вот куда он успел выкинуть промокшую, Рома даже не успел проследить, словно только что ему показали фокус. Чаепитие грозило превратиться в великосветский раут, отчего становилось ужасно неловко. Собрав всю волю и выдержку, Рома осторожно поднял чашку и чуть-чуть отхлебнул. Чай оказался вкусным, чувствовалась земляника и ещё какой-то ягодный, но незнакомый аромат. Рома взглянул на Артёма. Тот беспечно сидел напротив в своей солнечной футболке, не обращая на Ромку внимания: взял шоколадную конфету, ловко расправился с фантиком и целиком отправил конфету за щёку, отчего щека раздулась, как у хомяка. Конфета оказалась слишком большой, и Артём попытался перевернуть ее языком, но та оттопырила щеку ещё больше. Он поднес чашку к губам и только тогда увидел, что Рома внимательно следил за его самоотверженной борьбой с шоколадным батончиком. — Фто?! — с набитым ртом и совершенно по-детски спросил Артем. — Нищаво, — передразнивая, прошепелявил Рома. И тут словно рухнула между ними стена давней и неизменной официальности — Артём засмеялся, конфета мешала ему, он пытался запить её чаем, но от сдерживаемого смеха облился. На жёлтой футболке расплывались темные пятна чая и шоколада. Смех накрыл обоих. Артём вскочил, прикрывая рот руками, кричал, чтобы Рома его не смешил, и убежал в ванную. Через минуту он вернулся в новой синей футболке с принтом в виде трёх вертикальных бодрых морковок и надписью «I’m Living Upside Down». Похоже, в его гардеробе все футболки родом из детского сада. Лицо Артема сделалось нарочито серьезным, а волосы после умывания свисали сосульками. На светлых ресницах блестели капельки воды. Он демонстративно взял новую конфету и, манерно откусив от нее маленький кусочек, запил его чаем. Только отсмеявшийся Рома снова засмеялся. — Ну что опять?! — жалобно заскулил Артём. — Да всё нормально — просто вспомнил, — и Рома, передразнивая, будто сам того не желая, медленно раздул щёки. Артём тоже засмеялся, на этот раз открыто. Его улыбка оказалась чистой и светлой. Передние зубы чуть крупнее, чем им бы полагалось быть, и между ними маленькая щель. Оттого Артем напоминал мультяшного веселого кролика. Единственное, что портило улыбку, хоть и небольшой, но заметный косой скол верхнего зуба. Раздался дверной звонок. Артём вмиг сделался серьезным и без слов пошел открывать. «Пришла…» — почему-то с досадой подумал Рома. Он вдруг поймал себя на том, что ему… так хорошо здесь. И за эти несколько минут он словно вернулся в детство, но не в своё, а в то, про которое читал в книжках: добрые пионервожатые, верные друзья, бесконечное лето, костер по вечерам и приключения. После армии в жизни Ромы будто выключили солнце — не осталось ни школьных друзей, ни поздних летних вечеров с гитарой во дворе, не собирались шумные компании — всё изменилось… Словно вечный промозглый ноябрь вытягивал жилы; все куда-то спешили, чем-то всегда озабочены, и самое главное — Ира стала чужой. Рома уходил из одного мира, а вернулся в другой: незнакомый, одинокий, холодный. Может, удастся ещё посидеть на этой уютной кухне, да и Артём оказался вовсе не букой. Это был совсем другой Артём, к которому сразу чувствуешь симпатию и расположение. Даже странно, что раньше Рома этого не замечал. Съёмка прошла быстро. Модель, как и большинство, оказалась незнакомой. Ее звали Таней. На вид лет восемнадцать, русые прямые волосы ниже плеч. Кукольные серьезные глаза, длинные ресницы, большой рот с пухлыми губами, бледная кожа. Полный стандартный набор прелестей. А вот само тело подкачало: грудь оказалась маленькой, точнее, просто намек на нее, как у девочки-подростка. По всему телу рассыпаны целые созвездия родинок. Зато ниже снова ждал приятный сюрприз! Никаких прыщей, покраснений, отросших волос и даже щетины от бритвы. Цвет кожи ровный, бугорок приподнят, губки широкие, симметричные, яркий, нахально вздёрнутый влажный клитор, обрамлённый сочными розовыми губами. А снизу — ложбинка, словно створка ракушки: ровная, с перламутром, зовущая в бездну. Одним словом, картинка! Неразумно упустить такой шанс — снимать крупным планом. Но Рома не любил эти самые крупные планы, о «зуммах» тогда он даже не слышал, и для того, чтобы снять близко, приходилось буквально приближаться к модели, иногда почти вплотную. А это с физиологической точки зрения весьма непросто! Даже когда Таня всего лишь беззастенчиво сняла белые полупрозрачные трусики, член Ромы мгновенно раздулся, как поливочный шланг, по которому сильным напором пустили воду, но конец перегнули и безжалостно наступили ботинком. А уж снимать такую красоту с расстояния вытянутой руки и вовсе изощрённая пытка, но Рома одёрнул себя: «Я же фотограф! Я хочу только лучшие фото!» После съёмки Рома уже не помышлял о чаепитии на кухне, а лишь торопился «выпустить пар». Он отдал плёнку Артёму, почему-то с грустью отметил, что на кухонном столе не было уже ни чашек, ни сладостей, ни салфеток. Артём как будто хотел что-то сказать, но Рома торопливо попрощался, всё о чем он мог теперь мечтать, — это поскорее оказаться в собственной ванне. Трусы успели намокнуть от перевозбуждения. Идти по улице, мягко говоря, было некомфортно. «Вот тебе и фотограф! Вот тебе и лучшие снимки!» — с досадой думал он, стараясь шагать быстро, но не причиняя боли распухшим яйцам. Да, у этой профессии, несомненно, имелись издержки!