Часть 6
27 мая 2021 г. в 19:27
Я проснулся от какой-то возни за дверьми, от приглушённого голоса Тимофея: «Говорю, спят они, нельзя», и нечленораздельных звуков в ответ. Сладкий сон, в котором я, кажется, видел что-то донельзя приятное, неумолимо покидал меня, и я с неудовольствием понял, что больше уж не засну. Шум в приёмной, между тем, становился отчётливее, и наконец дверь спальни осторожно открылась и на цыпочках вошёл Тимофей. Увидев, что я не сплю, и недовольно покосившись на Стёпку, мирно посапывающего у меня под боком, доложил:
— Барин, ей-богу, никакого сладу… Человек из Сосновки, лакей тамошний, вас срочно требует, случилось у них там что-то.
Я заворочался, с сожалением покидая тёплую постель, и Степан заворчал в сне, когда я переложил его руку. Тимофей вышел, и о чём-то говорил с пришедшим. Всунув ноги в туфли, накинув халат и мельком глянув в зеркало, я выглянул в переднюю: если дело и впрямь было срочным, церемонии были ни к чему. Явился действительно лакей покойной Анны Владимировны, Тришка, я частенько встречался с ним в Сосновке. Увидев меня, он вдруг бухнулся на колени, чего за ним никогда не водилось.
— Генрих Карлович, прикажите сейчас же ехать! Да как бы не поздно было… С камердинером барским нехорошо, что делать — не знаем.
— С Евгением? — я моментально проснулся и сердце тревожно забилось. — Да что с ним, говори же скорей! И встань с колен, что ты в самом деле…
— Кабы знать, что! — Тришка поднялся с колен и зачем-то поклонился. — Барин как в город уехали, так с ним припадок сделался. Лежит, трясётся, никого не видит, без памяти будто. Не падучая ли?
— Бог ты мой… — Я пытался собраться с мыслями и решить, что делать, заходил по комнате, заглянул в спальню: — Степан, закладывай бричку, да скорей.
Евгения я не видел уже около месяца, поскольку не ездил к ним и нигде не встречал его больше. Однако, последняя наша встреча вселила в мою душу смятение, и я хоть и редко, но подумывал о нём. И вот теперь чёрт знает что происходило… Я немного ещё расспросил Тришку о симптомах, но ничего внятного не услышал и отослал его, а сам, совершенно разволновавшись, пошёл собираться. Кажется, давно ни один пациент не вызывал у меня такого волнения. Я всё никак не мог сообразить, какие лекарства брать, и вдобавок ко всему чуть не раскокал пузырёк с нашатырём, но собрался наконец и поехал.
Евгений, окружённый дворней, лежал в людской на лавке и крупно дрожал. Я велел всем разойтись и подошёл, опустился рядом с ним на колени, осторожно тронул за плечо и позвал его. Он действительно не отреагировал. Я взял его холодную, милую руку и померил пульс. Он был учащён. Потрогал лоб — температуры не было. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в одну точку, свернувшись в клубок, но решительно ни на что не реагировал, только трясся, как в лихорадке.
— Он сидел на солнце? — спросил я у лакея, но тот отрицательно помотал головой.
— В доме он был. Тут, в передней, и свалился. Это мы его на лавку снесли.
Евгений вдруг зашевелился и закрыл лицо руками. Я встал с пола и осторожно, боясь уронить, приподнял его, велел девке подложить подушек да накрыть его чем-нибудь. Принесли тулуп. Первый раз я держал, почти обнимал Евгения, но сейчас мне было не до того, и беспокойство за него владело мной безраздельно. От нежности к нему хотелось плакать, но я, право, не мог себе этого позволить. Падучую я исключил сразу же, но состояние его мне совершенно не нравилось. Смочив нашатырём вату, я поднёс её к нему, и он поморщился, застонал и попытался встать.
— Оставьте меня, не надо… — пробормотал он, убирая мою руку, но я удержал его.
— Ну-ну, ты чего же это, Енюша? — я усадил его и сам сел рядом, обнимая его за плечи, и его возбуждение прошло так же быстро, как и наступило, и он обмяк на подушках рядом со мной, продолжая дрожать. — Это я. Сейчас всё пройдёт, потерпи.
Мне казалось, что он не слышит меня, но звуки моего голоса его как будто утешали. Я накапал ему успокоительного и заставил выпить. Милый, он послушался меня, выпил, всё так же не глядя, и снова попытался отослать меня, говоря, что ему не нужна помощь.
— Всё будет хорошо. Ничего страшного. Полежи, — говорил я ему, внутренне сходя с ума от его присутствия и слабости, от нарушения мною всякой этики, от всего, решительно от всего. — Агафья, налей-ка ему щец. И самовар поставь.
— Что же это с ним? — спросил Тришка.
— Полагаю, сильный нервический припадок, — сказал я. — Он нервничал?
Тришка задумчиво пожевал губы и ничего не ответил. Евгений немного отогрелся, но всё ещё пребывал в странном, вялом и как будто бессознательном состоянии. Я заставил его поесть, после чего он заснул, снова свернувшись под тулупом в клубок. Он был тёплым и больше не дрожал. В сильном волнении я вышел в неузнаваемый теперь сад, решив дождаться, когда он проснётся. По моим расчётам, сон его не должен был длиться больше пары часов, а оставлять его в таком состоянии я не мог. Я оказался прав, и спустя час меня уже позвали в дом. В моё отсутствие, оказывается, этот негодник проснулся и, разогнав от себя всех, ушёл в свою комнату. Там я и нашёл его, но боже, в каком состоянии!
По тесной своей комнатке, обняв себя за плечи руками, будто замёрз, он ходил от стены к стене, как зверь в клетке. Я бросился к нему, но он будто не заметил, раскачиваясь, сел на лежанку, но тут же вскочил опять, застонал, ударил ладонью по столу и подошёл к окну.
— Енюш, что с тобой? — осторожно спросил я, подошёл сзади и погладил его по голове.
— Ничего, ничего, — зашептал он сердито. — Спасибо вам. Пожалуйста, уходите. Езжайте к себе. Мне уже лучше.
Сердце моё разрывалось. Со мной он никогда прежде не говорил так, но это было и не важно. Я не знал, что с ним, а он не хотел сказать. Показалось, что зол он именно на меня, и, припоминая последнюю нашу встречу, я почти уверился в этом, но не мог найти этому объяснения.
— Чем я обидел тебя? — спросил я как мог ласково.
— Ничем. Прошу вас, уйдите, — резко ответил он. — Впрочем, как вам угодно.
Мягко отстранив меня и даже не взглянув, он вышел, почти выбежал из комнаты, и я услышал его быстрые шаги, прогрохотавшие по крыльцу. В полном смятении остался я один. Как не похож был на него этот непонятный, ребяческий жест — уходить, ничего не объяснив… Он и сам стал на себя не похож, осунулся, и в лице появилось что-то незнакомое. Я оглядел милое убранство его комнатки и вышел, сам близкий к нервическому припадку.
На дворе, подойдя к своей бричке, я увидел его стоящим с одним из конюхов Анны Владимировны, но, заметив меня, он тут же скрылся в конюшне, и конюх последовал за ним.
— Стёпа, поехали, милый, — с тяжёлым сердцем велел я и уложил саквояж, но услышал за спиной шаги.
Меня догонял Тришка, чем-то взволнованный. Он отозвал меня в сторону от брички, отойдя довольно далеко и встав под дубом, укрывавшим от конюшни, серьёзно посмотрел мне в глаза.
— Вы давеча про припадок говорили. Да ведь барин лупит его нещадно почём зря. Вот и вчера опять… Вы уж не выдавайте.
— Что ж он, его одного лупит? — спросил я, потрясённый этим простым до очевидности известием.
— Остальных — кто под руку попадётся. А его без конца, — он замялся на секунду и добавил, понизив голос и смутившись: — И живёт с ним блудно, не таясь даже. Совсем замучил, ирод.
Подумалось, не ослышался ли я? Столь дико и страшно это прозвучало, что я прислонился к дубу, не боясь запачкать костюм, и потёр виски. Первым желанием было хватать Евгения немедленно, везти к себе и прятать. Я понимал, что сделать этого не могу. Мне показалось, что я сейчас умру. Впору было впасть в то же состояние, в котором пребывал Евгений, но я взял себя в руки, хотя вернее было бы сказать — схватился за сердце.
— Давно это? — спросил я убитым голосом, и Тришка понял.
— Тому месяца полтора уж. А бьёт и того больше.
От жалости к милому Евгению я едва не лишился чувств. Однако, я должен был спасти его, а для этого мне нужен был ясный рассудок. Я пожалел, что капли свои оставил в саквояже.
— Гулять-то он его тоже не выпускает? — спросил я как бы между делом.
— Почему ж? Выпускает иногда. Чаще днём или под вечер, когда он ему не нужен. Да по воскресеньям иногда отпускает.
— Где ж он гуляет?
— Кто ж знает. Да где ему гулять? К реке ходит. В лес. К дороге что в город. В деревню к себе ходит иногда.
— Ну, спасибо тебе, Трифон, — я старался говорить спокойно, дал ему пятак. — Ты умница, что сказал мне. Обещаю, что барин не узнает.
Прежде иметь какие-то разговоры с дворней за спиной у их барина я счёл бы предосудительным, но теперь чувствовал за собой полное право это делать. Подумать только, что я мог бы никогда не узнать! Но Енюша-то… Не оттого ли он бегает от меня? Связи я не видел, но мог это предположить. Я вернулся к бричке и поехал к себе, совершенно растерянный и возмущённый до глубины души, и мне больно было представить, на что я вынужденно оставляю Евгения. Прежде всего, как бы то ни было, я хотел поговорить с ним наедине.
Такой случай представился мне спустя три дня. В надежде встретить его я вновь бродил по тем местам, где видел его раньше, и как-то под вечер, в лугах, завидел издалека его фигуру. Здесь была не усадьба, скрыться ему было негде, и я обрадовался и ускорил шаг, и подошёл уже довольно близко, когда случилось непредвиденное мною. Услышав мои шаги, Евгений обернулся и — вот уж чего не ожидал! — бросился от меня наутёк. Я даже остановился на мгновение, так отчаянен и странен был его поступок. А потом, как молния, мелькнула страшная догадка — что, если мои чувства он заметил, но теперь и их, и ту ласку, что знал от меня, он расценивает превратно? Вдруг и во мне видит такого же, как его барин? От этой мысли стало больно, и щемяще, почти до слёз жаль его. Я не мог оставить этого так, и всё же побежал за ним. Евгений убегал от меня, будто видел во мне смертельную угрозу, и, верно, таким я и представлялся ему в тот момент. Мне удалось так приблизиться к нему, что я слышал его шаги и даже его загнанное дыхание, но быстро выбился из сил и не мог более бежать по высокой, опутывающей ноги траве. В отчаянии я остановился, чувствуя, что поймать его никогда не смогу. Как близок он был, и как мучительно недосягаем!
— Енюша, я не догоню тебя! — крикнул я, почти не надеясь.
Я опустился прямо на землю. Сердце бешено колотилось и кружилась голова. Я понимал, что сейчас он уйдёт и уж больше никогда не подпустит меня к себе, и будет думать обо мне так скверно, что хуже и быть не может.
Он стоял шагах в десяти, хмурился и смотрел на меня, милый, невозможно красивый. Казалось, он размышляет о чём-то. А потом, оглядевшись для чего-то по сторонам, подошёл ко мне и подал мне руку, и, видит бог, в этот момент сердце моё пело и счастливее меня не было никого в целом свете. Я нарочно сразу же отпустил его мягкую ладонь и на шаг отошёл, но запретить себе ласкать его взглядом я не мог.
— Почему ты от меня побежал? — осторожно спросил я. — И тогда, в усадьбе, зачем уходил? Ты в обиде на меня?
— Мне барин запретил с вами видеться, — коротко сказал он, изучающе и лениво разглядывая меня своими чудесными глазами. — Вы никак меня не обидели. Поверьте, мне очень жаль.
Я был потрясён всем свалившимся на меня, но главным образом — на него. Минуту я постоял в молчании.
— А почему ты подошёл ко мне теперь? — спросил я.
Он не ответил, пожал плечами и медленно пошёл по дороге, на ходу сорвав колокольчик. Я пошёл за ним, и, хоть и понимал всю неуместность, не мог не любоваться его восхитительным силуэтом, что против солнца казался особенно статным. Я не знал, как подступиться к тому, ради чего и искал встречи с ним.
— Ты знаешь, почему он запретил тебе?
Он снова пожал плечами, но, когда я догнал его и пошёл рядом с ним, глянул на меня вполне благосклонно, и даже показалось — как раньше.
— А я знаю, — сказал я, внутренне замерев и мучительно не находя слов, и, когда он с насмешливым интересом склонил голову, осторожно коснулся его руки. — Я знаю, как он с тобой обращается, это ужасно. Я бы очень хотел помочь тебе.
Он тут же выдернул свою руку из моей и с холодным возмущением взглянул на меня. От благосклонности его не осталось следа. О, я понимал его в тот момент, и невольно мучил, но поступить иначе не мог.
— Вас это не касается, — резко бросил он и ускорил шаг, не глядя более в мою сторону.
— Ошибаешься, это меня касается.
— Каким образом? — сердито спросил он, не оборачиваясь.
— Я ведь люблю тебя, Енюша. Давно люблю.
Он остановился, замер. Я догнал и обошёл его, желая видеть его лицо и боясь увидеть на нём отвращение или страх, но хуже того — насмешку. Не было ничего из этого. Он стоял, щурил глаза на закатное солнце и лениво жевал травинку. Лицо его было мягко освещено, золотились ресницы, и по контуру вся его фигура была очерчена золотистою каймой. Он перевёл взгляд на меня, и в нём было пополам печали и любопытства.
— Да вы бы так же вели себя, как барин, будь я вашим, — обронил он.
В иное время я был бы задет до глубины души его словами, но теперь почувствовал только боль и бесконечную жалость к нему.
— Нет, никогда! Я бы никогда даже не тронул тебя, если бы ты этого не хотел.
На миг я запнулся и спросил себя, не покривил ли душой. Кто знает, что было бы, не будь этой ситуации с Михаилом Викторовичем и попади Евгений ко мне? Я не задумывался над этим прежде. И как я вёл бы себя с ним? Ограничился бы непринуждёнными беседами и касаниями рук? О нет, я открылся бы ему в первый же день, и что останавливало бы меня?.. Но нет, никогда. О том, чтобы бить его, конечно, не могло быть и речи, и он имел в виду не это. Но как же мои Тимоша, Стёпа? Разве не я склонил их к близости? Бог мой, я ведь даже не размышлял в таком ключе. Но как ласков и осторожен я был с ними, как аккуратно сокращал дистанцию, как ловил малейшее движение их души! И никогда я бы не тронул никого из них, если б даже в последний момент они оттолкнули меня. Даже теперь ни о каком, и малейшем насилии я помыслить не мог, и всё же почувствовал необходимость сказать ему.
— У меня есть прислуга, с которой я близок, — проговорил я, опустив взгляд. — Это случилось по моей инициативе, но никогда — против их воли. И с тобой я никогда не посмел бы.
— Зачем же вам тогда я? — усмехнулся он.
— Это другое! — почти вскричал я, окончательно запутавшись, что стоит говорить, а что — нет. — Ты значишь для меня больше. Ты дорог мне во всех смыслах. Пожалуйста, поверь мне.
— Да вы же меня тоже за человека не считаете. Так, зверушка говорящая. Скажете, не прав я? — он хмыкнул и снова куда-то пошёл.
— Нет, ты не прав, милый, — горько проговорил я, не зная более, что сказать, взял его за плечо, не встретив сопротивления, и пошёл рядом. — Разве я когда-то вёл себя подобным образом? Разве при жизни Анны Владимировны ты думал так же?
— Оставим, что было при жизни барыни, это уж в прошлом, — он печально улыбнулся. — Я слишком многое думал тогда.
Он дошёл до кромки рощи и, скрестив руки, прислонился к берёзе, глянул на меня. Казалось, берёзовый ствол просвечивает на солнце и над травой поднимается солнечная дымка. Смуглая кожа Евгения показалась мне теперь особенно нежной, молочно-белой и несказанно гладкой. Глаза его, лесные и таинственные, смотрели задумчиво, испытующе. Показалось мне всё же, что он немного ожил с момента нашей последней встречи, и нет уж той звериной тоски во взгляде.
— Я тоже неравнодушен к вам, — сказал он вдруг.
Сердце моё бедное от свалившихся на него за последнее время потрясений вполне могло и не выдержать. Я стоял и смотрел на него, как последний дурак, и не знал, что сказать, только всё мял и мял собственную манжету, как гимназист, не выучивший урока. Я не мог сказать, что счастлив: чувства мои, оглушённые, притупились, и мне казалось, будто я сплю. Вот проснусь сейчас — и всё по-старому…
Евгений вдруг отделился от берёзы, крепко схватил меня, едва не оторвав от земли, и поцеловал. Я чуть не сошёл с ума. Он доверял мне, подумать только! И сжимал меня так крепко и жадно, как будто я действительно дорог ему и нужен, и в то же время бережно, как ребёнка. Когда я снова обрёл возможность двигаться, я выпростал руки из-под его рук и крепко обнял его в ответ. Нет, положительно нельзя давать человеку столько счастья сразу. Столько времени я ловил малейшие прикосновения к нему, и вот теперь держал его в руках, чувствовал себя в его объятиях, целовал его мягкие, мягкие губы. Я мог умереть, задохнуться от счастья, но всё же не умер. Сколько раз я представлял себе этот момент, но никогда — так просто, так обыденно и так прекрасно.
Говорить после этого хотелось лишь о любви и каких-нибудь глупостях, но всё-таки я не мог теперь себе позволить забыть, что происходит с ним. Сам он первым отпустил, отошёл, довольно разглядывая меня, а потом несмело, точно спрашивая позволения, протянул руку и коснулся моих волос. Я сходил с ума от того, что он не боится, разница между нами будто стёрлась, и мне это невероятно нравилось. Я всё не мог решиться заговорить о неприятном.
— Почему ты всё-таки вернулся, когда я позвал тебя? — решил я зайти с краю. — Ты ведь боялся до этого.
— Теперь мне это всё равно, — сказал он безразлично. — Я и так уже всё равно что покойник. Может, убьёт меня, да и кончится всё…
Он украдкой испуганно глянул на меня, будто решив, что сказал лишнее, и тут же добавил:
— И вы так меня позвали, что я не мог… Если бы вы догоняли, я бы не остановился. И рядом никого не было, кто мог бы увидеть и донести. Мне вас не хватало.
Он снова приблизился и вдруг доверчиво положил мне голову на плечо. Не смея тронуться с места, я осторожно положил руку ему на спину, погладил по голове. Мне показалось, что даже сейчас, в конце июня, от него пахнет сиренью. А ещё сеном и чистой, уютной избой.
— Вы всё-таки не привязывайтесь ко мне, — печально сказал он, не поднимая головы. — Потом тяжелее будет.
— Я уже давно к тебе привязался, глупый. А никакого «потом» не будет, — я снова вспомнил и нахмурился от почти ощутимой боли, аккуратно отстранил его от себя и заглянул в полупьяные, колдовские глаза. — Послушай меня внимательно. Тебе нужно бежать от него. Я спрячу тебя.
Он вывернулся и мигом нахохлился, поскучнел.
— Я никуда не побегу. И прятаться от него не буду. Не мучайте меня.
— Бог ты мой. Но что, что тебя держит? Упрямый ты мальчишка. Нет, ты загонишь меня в могилу, — я обнял себя руками и нервно заходил по поляне. — Я бы укрыл тебя так, что никто не нашёл бы.
— У меня есть причины, — туманно ответил он.
— Тогда я сам попробую, — решил я. — Я поговорю с ним.
— Нет! Мне же будет хуже от ваших разговоров.
— Он не узнает, что мы с тобой виделись, — заверил я его, и сам пока не вполне уверенный, как следует действовать.
Евгений промолчал и отошёл. Он смотрел на алый краешек солнца, что уже почти скрылось за лесами. Я подошёл к нему и, не спросивши, обнял его со спины и подумал, как же это прекрасно — обнимать его, не таясь.
— Вы не забудете меня? — спросил он вдруг невпопад.
Мне стало тревожно и тоскливо, захотелось немедленно спорить с ним и убеждать, что у меня не будет возможности его забыть, что всё будет хорошо. Ещё захотелось силой забрать его к себе, спрятать и никогда больше не выпускать. Но какие права я имел на него, кроме слов его — «неравнодушен»? И потом — всё пустое… Возможно ли было забыть, обесценить семь лет жизни? Нет, теперь уж я уверен был, что это навсегда.
— Я никогда не забуду тебя, — тихо ответил я и прижался к нему покрепче.
Потом он сказал, что ему пора идти, и я не соглашался отпустить его, пока он не скажет, где и как мы можем видеться. Он замер и нахмурился, будто внутри него шла борьба желаемого и необходимого. Потом он обещал попробовать прийти на это же место завтрашней ночью, если мне удобно, и я, конечно, согласился, и отпустил его с бесконечной скорбью в сердце. Он, не оглядываясь, ушёл от меня по высокой росистой траве, и я знал, что там, куда он идёт, не ждёт его ничего хорошего, но остановить его не мог.
Представляя, каких мук стоит ему каждый день пребывания в усадьбе, я решил на следующий же день, ещё до встречи с ним, поговорить с его барином. То есть, не совсем поговорить. Утром я отослал ему записку с предложением сыграть, и он принял его и позвал меня к себе, что было мне только на руку. Кажется, никогда ещё я так сильно не желал скорее сесть за ломберный столик, как в тот вечер. Евгения по приезде я снова не увидел, но теперь это было не важно, главное, что барин его был на месте. Я развлекал его непринуждённой беседой, болтал без умолку, был в меру легкомысленен и небрежен. Мы сыграли первую партию, и я выиграл. Выиграл и вторую. Третью, незаметно поддаваясь, я уступил ему. Когда я увидел, что в глазах Михаила Викторовича уже достаточно разгорелся азартный огонёк, я заметил будто невзначай:
— Вы не находите, что это скучно — всё время играть на деньги?
— На что же вы предлагаете? — Михаил Викторович довольно потёр подбородок.
— На что-нибудь посущественнее. Деньги — вещь довольно безликая, не правда ли? Играть на них особого азарта нет.
— Вот уж не думал, что вы азартны, дражайший Генрих Карлович. Так что вы предлагаете?
— Я могу поставить свои золотые часы, — я потянул за цепочку и выудил изящную узорчатую луковицу, инкрустированную камнями, с которой никогда не расставался, открыл, показывая ажурную начинку. — Извольте взглянуть. Сейчас таких уж не делают. Им больше ста лет, а ходят как новые.
— Изящная вещица, — Михаил Викторович прищурился, оценивая. — Иметь такую я бы, пожалуй, не отказался. Но, право, не знаю, что равноценного могу предложить со своей стороны.
— Поставьте своего камердинера. Мне по-прежнему хотелось бы иметь его у себя, — предложил я и легкомысленно откинулся на спинку стула, сцепив пальцы замком на колене.
Михаил Викторович посмотрел на меня как на душевнобольного, потом недоверчиво прищурился и рассмеялся:
— Вы это что же, серьёзно? Ставить такую вещь против какого-то дворового? Высоко же вы его цените. Да он глуп, как судак! Вот уж не понимаю, что вы в нём нашли. Тётушка, верно, сильно вам его расхвалила. Вы с ним намучаетесь так, что сами же будете просить забрать его обратно.
— Так вы согласны? — прищурился я в ответ. — Я вижу, вы не слишком им дорожите.
Михаил Викторович отсмеялся, думая, верно, что встретил в моём лице идиота, отдышался и тут же посерьёзнел.
— Нет, я не согласен, — ответил он и поднялся, и, заложив руки за спину, прошёлся по комнате. — Во-первых, ставки неравноценны, а я совершенно не хочу чувствовать себя должным. Во-вторых, расставаться с ним я не намерен. Как и с кем-либо ещё из моих душ.
— Но почему? — без особого интереса спросил я. — И потом, вы ведь, вполне возможно, и не проиграете.
— Возможно, возможно… — он снова потёр подбородок и подошёл к окну, выглянул в сад, и мне показалось, что он вот-вот согласится. — Ах, насчёт азарта вы были правы, ставить всего интересней то, что не хотел бы проиграть. Рискнуть, что ли?..
Я пустил в ход весь свой актёрский талант, который, бывало, иные хвалили, чтобы остаться невозмутимым и спокойным, и безразлично разглядывал свой маникюр.
— Нет, я его не поставлю, — вдруг резко решил он и вернулся за стол. — Я азартен, но я не безрассуден. Так и всё имение спустить можно. Если вам угодно, ставлю тётушкино столовое серебро. И готов доплатить разницу.
— Помилуйте, вот уж вовсе не хотел вводить вас в такие расходы, — светски улыбнулся я. — Вы, пожалуй, правы насчёт имения, это я оплошал. Ей-богу, не стоит такое значение придавать игре. Давайте уж лучше по-старому.
Он пожал плечами и согласился, но казалось, сам раздумывал, не зря ли отверг моё предложение. Мне пришлось сыграть с ним ещё партию, чтобы не вызвать подозрения, но думать об игре я уже не мог, и с облегчением и безразличием поддался ему. Я видел, он жалел, что не рискнул, но моё удовольствие от этого не могло перебить неудачи всего предприятия. Едва выйдя от него, я принялся раз за разом вспоминать подробности вечера, желая понять, не заподозрил ли он, не вёл ли я себя слишко откровенно, не испортил ли я сам всё дело. Даже грядущая ночь слабо утешала меня. Я пытался придумать другой ход, что мог сработать, но был столь опустошён и расстроен, что ничего путного мне в голову не приходило.
Уж сильно заполночь, стараясь не разбудить прислугу, я пробрался в конюшню, растолкал Степана и велел ему седлать коня. Он-то сперва решил, что я пришёл к нему, и мне немного жаль было разочаровывать его, но больше угнетало меня другое. Потом он, милый и встревоженный, заупрямился и наотрез отказался отпускать меня ночью одного, но я сказал, что это не обсуждается. Хоть в темноте я видел плохо, теперь ночи стояли светлые, дорогу я помнил, да и место это было совсем недалеко от меня. Больше волновался я за Енюшу — как-то он дойдёт? Всё ли с ним будет благополучно? Готовил я себя и к тому, что, может быть, он вообще не сможет сегодня прийти. Едва выехав, я начал отчаянно мёрзнуть, но был в твёрдой решимости прождать до утра, даже если он так и не появится.
Страхи мои оказались напрасны. Его тёмный силуэт на фоне бледного неба я завидел ещё подъезжая к березняку, и почти на ходу спрыгнул с лошади, едва не подвернув ногу. Наспех привязав её, я бросился к нему, и он принял меня в свои объятия так, словно делал это всю жизнь.
— Я был сегодня у вас, — сказал я, расцеловав его милое, прохладное лицо.
— Знаю.
Он держал меня за плечи и как-то по-особенному вглядывался в мои глаза. Мне горько было сообщить ему о своей неудаче.
— Вы уговаривали его продать меня? — спросил он с тревогой.
— Нет, я пытался выиграть тебя в карты.
Он фыркнул, то ли насмешливо, то ли заинтересованно, и отвёл взгляд.
— Проиграли?
— Нет, он отказался на тебя играть.
Евгений отошёл, зашуршала трава под его ногами. Стоило ему убрать руки с моих плеч, как мне снова стало холодно.
— Как бы вы хуже не сделали, — проговорил он.
— Милый, да разве может быть хуже? Нет, я никогда не сделаю ничего, что могло бы повредить тебе.
— Да откуда вы можете знать? — он невесело усмехнулся и снова обернулся ко мне, обнял меня. — Неужто вы затем меня видеть хотели, чтоб говорить о барине?
— Да! И за этим тоже. Я не успокоюсь, пока знаю, что он тебя мучает.
— Я очень прошу вас перестать это делать, — он гладил меня по спине, тепло дышал в шею, и я с трудом мог сосредоточиться на его словах. — Вы для меня теперь единственная отрада. Хватит и этого, а другого уж не будет.
— Нет, нет, — тихо и упрямо проговорил я и, закрыв глаза, всё же уткнулся ему в плечо. — Как же ты сегодня ушёл? Он не заметит?
— Через окно. Он отпустил меня около полуночи. Я подождал час, чтоб всё стихло.
Кричала ночная птица. По полю полз туман, и где-то вдалеке всхрапывала моя лошадь. Одолевали комары, но я почти не замечал их, лишь время от времени отмахивался рукой, с сожалением разрывая объятия. Мне казалось, что не успело даже до конца стемнеть, как уже занялись утренние сумерки. Прежде мне редко приходилось бодрствовать в это время, и теперь всё, что я видел, было для меня интересным, таинственным и новым. И Евгений был для меня таинственным и новым, хоть я давно уж знал его. Я жалел, что никак невозможно взять его к себе в дом, хотя бы ненадолго.
— Всё кричит и кричит, — задумчиво прокомментировал я бесконечный и какой-то нездешний, скрипящий звук, похожий на трещотку.
— Коростель, — сонно проговорил Евгений.
— А что случилось с тобой четыре дня назад? — спросил я, слушая, как спокойно и ровно бьётся его сердце.
— Это совершенно не важно, — даже по голосу было ясно, что ему неприятно об этом вспоминать. — Просто не выдержали нервы. Больше такого не будет.
Я чувствовал, что дыхание моё сбивается и сознание восхитительно плывёт, старался дышать глубоко и ничего не мог с собой поделать. Отпустив Евгения, я прошёлся среди белеющих в сумерках стволов. Он стронулся с места и тихо пошёл рядом со мною, милый, милый. Я желал его так, как, кажется, никого и никогда, но не мог себе позволить. Я обещал ему. И теперь мне было неловко даже заговорить об этом — ну какие слова я мог подобрать в таком положении? Вздохнув над своими мыслями, я вытащил из кармана кусочек шоколада, машинально развернул обёртку и протянул ему, вспомнив давно минувшие, счастливые дни.
Неожиданно для меня он склонился и осторожно взял его прямо из рук.