Пряничный конь

      Эжен проболел неделю. Сперва я думал, что он прикидывается, и убеждениям дворни не верил, но, посмотрев лично, убедился, что он валяется в лихорадке. Я должен был признать, что действительно несколько увлёкся, но чрезмерного волнения всё же не испытывал: известно, что крестьяне живучи, как собаки, а его я слишком сильно не трогал. И действительно, спустя несколько дней он уже пришёл в себя.       Пока его не было, я ловил себя на том, что испытываю лёгкий безотчётный страх, находясь в усадьбе, будто кто-то наблюдает за мной. Вспомнилось не к месту, как в детстве боялся темноты, как всегда в ужасе нёсся через тёмную анфиладу комнат к последней, освещённой, как плакал и не мог заснуть, пока сестра не перебиралась ко мне в кровать и не успокаивала, держа за руку. Теперь, конечно, было уж не то, — ещё не хватало! — но, проходя по тихим, пустым комнатам, я нет-нет да и вздрагивал отчего-то, и подумывал, не зря ли остался в этой глуши? Мне начинало казаться, что я здесь совсем один, но при этом под чьим-то молчаливым и неизбывным присутствием, может быть, и вовсе не связанным со мной, и это почему-то пугало, и тогда я звал кого-нибудь из заспанных ленивых лакеев и что-нибудь спрашивал. Состояние своё я списывал на усталость, кроме того, не хватало мне привычных чувств, связанных с Эженом, пусть он и выводил меня из себя. Прислуга в доме ложилась спать едва ли не с заходом солнца, а я по старой привычке засиживался допоздна, жёг свет и пролистывал книгу за книгой, размышляя, не вернуться ли мне в Петербург. Что-то меня, однако, держало здесь, что-то тянуло, но что именно — я не мог понять. Днём же всё наваждение рассеивалось, и я своим решением был доволен вполне, более того, мне было уж недосуг вспоминать о глупых своих вечерних настроениях. Я много времени проводил, улаживая дела с отправкой крестьян — вот уж не думал, что это может быть сопряжено с такими препятствиями и крючкотворством! Кроме того, из столицы прибыл садовник, и необходимо было отдавать ему указания и следить за работой. Тем не менее, вечерами вновь находила на меня непонятная тоска, и, видимо за неимением иных развлечений, одолевали мысли и воспоминания, которые я гнал от себя как чуму. Возвращаться в столицу, во всяком случае, я не собирался раньше, чем окончу все дела и приведу усадьбу в божеский вид.       Потому ли, а может почему ещё, но я был весьма доволен, когда Эжен наконец соизволил встать. Узнал я об этом через Тришку, у которого за утренним кофием осведомился, как обычно, как этот страдалец поживает нынче. Услышав, что он встал и, не доложившись мне, ушёл к реке, я велел тотчас же прислать его ко мне. Дожидаясь его, от нетерпения я раскурил трубку, чтобы занять чем-то ум. Мне любопытно было посмотреть, произошли ли в нём изменения, и если произошли, то какие, и сделал ли он для себя хоть часть тех выводов, что должен был.       Он вошёл осторожно и остановился у двери, не встречаясь со мной глазами. Я заметил, что он болезненно хмурится и строит печальную физиономию, но такую привычку он имел и раньше. Был он также и бледен, заметно осунулся, и в движениях его я заметил некоторую нервозность, будто он не знает, куда деть себя и стоять под моим взглядом для него невыносимо.       — Подойди ко мне, — позвал я, и он подчинился, всё так же глядя куда-то в сторону. — Посмотри на меня.       Он обратил взгляд на меня так, будто это стоило ему ощутимого усилия. В глазах ничего я не мог прочитать, они были пустыми и смотрели как будто сквозь меня.       — Подойди ближе и стань на колени.       Он неуверенно, но всё же подошёл, и, точно в полусне, опустился на колени рядом с моим креслом, и я хотел было запустить руку в его волосы, да побрезговал — он был хоть и причёсан и прилизан кое-как, а всё ж особой свежестью шевелюра не отличалась.       — Чтоб сегодня же сходил в баню и привёл себя в порядок, — велел я.       Не устояв, я повернул его лицом к себе. Впервые я видел его так близко. С по-прежнему безразличными и пустыми глазами сидел он передо мной, не выказывая ни малейшего несогласия, и я был доволен. Мне даже нравились его немного своенравные черты, гладкость кожи, усталые печальные морщинки на переносице и в уголках глаз, сами глаза, не водянисто-белёсые, как у прочих, а зелёные, как болотная вода, и нос в меру длинный, и мягкие губы. У меня даже поднялось настроение, пока я рассматривал его. В нём не было той утончённости, какой гордятся городские лакеи, зато была определённая природная стать и сонная провинциальная нежность. Спесивый же и упрямый налёт с него, во всяком случае внешний, я содрал, и смел надеяться, что насовсем.       — Ну, иди. Позову, когда будешь нужен, — я, чуть толкнув, отослал его, всё ещё отчётливо чувствуя на кончиках пальцев прикосновение его кожи.       С его появлением всё встало на свои места, и мне показалось, будто дом ожил и вновь появилось нечто, что приятно волнует меня. Сидя у себя в кабинете, я время от времени слышал его шаги, а то и подзывал его к себе с разными мелкими поручениями. Злость на него прошла, и нового повода он не давал. Больше беспокоили меня неприятности с крестьянами, проволочки уездных бюрократов, да и вся эта нехорошая ситуация в целом. Проходящий мимо Эжен позволял мне отвлечься от неё, и я не заметил, как снова начал желать его, хоть и говорил себе, что путаться с дворовым мне не должно позволить хотя бы одно чувство брезгливости, но брезгливости он вызвать не мог. Я смотрел на его крепкие руки, когда он приносил мне чай, на его спину и стройные длинные ноги, и говорил себе, что он мой, и ничто не мешает сделать с ним всё, что мне заблагорассудится. Пару раз я даже протягивал было руку, но в последний момент меня удерживало что-то, природу чего я не мог понять. Потом я уехал по делам, задержался и вернулся уж вечером, когда солнце давно уже село. Отказавшись от ужина и от чая, я ушёл к себе. День оказался на редкость неудачным, проездил я зря, устав до смерти и не добившись толку. Здесь же, в усадьбе, одиночество тяготило меня, и я подумывал уж о том, чтобы выписать из Петербурга кого-нибудь из своих приятелей, или вовсе бросить всё и отправиться туда самому. В этих раздумьях я пробегал глазами «The Corsair» Байрона, не вникая в строки. Вновь, как и многие вечера до этого, я почувствовал себя неуютно. На сквозняке, что тёк в открытое окно, нервно вздрагивал и метался огонёк свечи, бросал на стены тревожную тень. От тоски хотелось выть. Вспомнилась отчего-то тётушка, дядя и сам я, каким был тогда, и стало досадно на самого себя, на страх свой, будто я не хозяин здесь, а всё тот же маленький глупый мальчишка. В следующую минуту я уже был полон решимости всё это прекратить. Постель моя была ещё не сделана, и Эжена я не отпускал, так что он должен был сидеть и ждать моих распоряжений. Я хотел было позвонить в колокольчик, но передумал и вышел сам.       Прислуга уже, очевидно, спала, и свет в некоторых комнатах был потушен. Я почувствовал, как сердце моё тревожно и сладко колотится, как осторожно затихает шаг, и понял, что всё делаю правильно, так, как только и должно быть. Из-под двери Эжена ползла полоска света. Я толкнул дверь и вошёл.       Он сидел у стола и что-то писал. При моём появлении поднял голову, и бог знает, что он увидел в моих глазах, а только сонный и вопросительный взгляд его сменился испуганным, настороженным. Показалось, будто он всё знает. Я, отчего-то боясь дышать, закрыл дверь и трясущейся рукой запер её на крючок, и то ли ему, то ли себе самому сказал:       — Тихо.       Мне никогда прежде не приходилось так делать, и я не мог ручаться, что он поведёт себя спокойно, но моего волнения он не должен был видеть. Я не сводил с него глаз и видел, как часто вздымается его грудь, как он дёрнулся, чтобы встать, как в глазах его растёт отвращение и презрение ко мне. Окно было открыто, и я еле успел опередить его, не вполне уверенный, впрочем, что у него действительно хватило бы наглости сбежать — да и куда? С грохотом захлопнул раму, задул свечи — не хватало ещё их опрокинуть. Эжен замер где-то у стены, и в темноте я слышал его неровное дыхание. Пока он не торопился бежать, но стоило мне подойти и попытаться обнять его, как он рванулся в сторону, с грохотом опрокинул что-то на пол, и когда я в темноте всё-таки схватил его, он даже оттолкнул меня.       — Ты что же, посмеешь меня ударить? — зашептал я, снова почувствовал злость, почти ненависть к нему, неразрывно связанную теперь с вожделением, и мне почти захотелось, чтобы он ударил меня.       Он затих, окаменев в моих руках, и я подался к нему, коснулся его шеи губами и снова уловил его тёплый и приятный запах, тот самый, что и в первый день пребывания здесь. Показалось, что именно этот запах сводил меня с ума, и именно за ним я шёл, подобно зверю, по тёмному дому сюда, к Эжену. Я с удовольствием сжал его бока и укусил в шею, пьянея и почти лишаясь чувств, но тут он что-то невнятно прошипел и снова дёрнулся, желая, видимо, добраться до двери, так что я отлетел от него и не удержался на ногах.       Я не предполагал, что будет легко, но в тот момент всё слилось для меня. Было, впрочем, чертовски неудобно. Не помнил, как поднялся — будто бы сразу целовал его горячие, мягкие губы, напоследок испугавшись и замешкавшись, но только на секунду, и он оказался вдруг раздет и уже почти не дёргался. Его кровать была тесной и жёсткой, мешался стоящий рядом стол, но я горел пламенем его тела, чувствовал тёплый, невыразимо тёплый запах его волос, кажется, прикусывал их, и мне в тот момент казалось, что я никогда не умру. Я больше не чувствовал леденящего, тоскливого одиночества, что терзало мою душу. Он, конечно, был совершенно неискушён и отчаянно мне мешал, и говорил что-то, и снова куда-то рвался, но мне в тот момент было решительно всё равно. Это было именно то, чего я хотел и может быть даже то, ради чего приехал сюда и остался здесь. Ничего особенного в нём не было, но в тот момент он оправдывал для меня всю нищету и убогость здешней жизни, все проволочки и всю неустроенность, и собственный поганый характер свой он тоже оправдывал передо мной, сам того не желая. Я на мгновение полюбил и темноту деревенской ночи, и порывы ветра за окном, и сладкий запах дерева и его разогретой кожи, и бедность обстановки, и его сдавленный скулёж, и своё дыхание, и, кажется, даже самого себя. Впервые в жизни не желая и не стремясь произвести должного впечатления на своего полюбовника, я испытывал такое наслаждение, что ни в какое сравнение не шло с моими столичными делами. Мне казалось, будто я пью после долгой жажды, впрочем, быть может, так всего лишь сказывалось вынужденное воздержание. И блаженное, давно забытое безмыслие на миг разлилось в моей душе.       А потом кончилось, и всё, что я чувствовал только что, показалось мне нелепостью. Конечно же, я приехал и остался не ради него. Да и сам он совершенно ничего из себя не представлял, вот и теперь лежал тихо и почти не подавал признаков жизни, пресный, как мешок с мукой. Меня он больше не интересовал, да и к самому себе я испытал лёгкую брезгливость. Было жарко, душно, липко, и хотелось пить. Впрочем, я был удовлетворён и даже доволен им, но сидеть с ним не собирался. Кое-как ориентируясь в темноте, я привёл в порядок одежду. Сильно болело запястье, кажется, этот наглец всё же вывихнул его, но злиться не было сил, он лишь вызывал у меня лёгкое отвращение. Отчего-то подумалось, что у него тут вполне могут быть клопы, и как бы я не нацеплял чего на себя… Хотя нет, у этого не будет. Больно уж аккуратен, до тошноты, наверняка регулярно травит их персидским порошком. Я встал и потормошил его за плечо. Он тихо дышал, отвернувшись к стене, но ответить мне не соизволил.       — Ты меня слышишь. Завтра чтоб разбудил меня в девять. Будешь дурить — половину твоей деревни сошлю в Сибирь. И конюха твоего отделаю до полусмерти, — добавил я, припомнив недавний эпизод.       Я подумал и всё же, чертыхаясь, нашарил в темноте его платье и кое-как одел его, безвольного и безразличного. Пребывать у него в комнате дольше я не имел сил и вышел, осознав, что больше не чувствую страха и растерянности, а только спокойную уверенность. Я распахнул дверь людской и в мёртвом молчании произошло какое-то тараканье шевеление, и на меня тут же устремились взгляды — испуганные и тягостно-мрачные, и, в немом вскрике прижав к губам косу, отшатнулась одна из девок. Я понял, что они всё слышали, и ничего по этому поводу не испытал.       — Управляющего сюда, быстро, — велел я, рассудив, что с кем-то из дворни он вполне может войти в сговор, а вот управляющий отзывался о нём с явной завистью и неодобрением и помогать ему не станет.       Когда явился сонный и встревоженный управляющий, я велел ему идти к Эжену и стеречь его всю ночь.       — Я имел с ним неприятный для него разговор и боюсь, как бы он не наложил на себя руки или не сбежал, — сказал я, наплевав на то, поверит он мне или нет.       — Да вы закройте его в сарае, — посоветовал управляющий, которому явно было лень возиться с Эженом вместо того, чтобы вернуться к себе и лечь спать.       — Если с ним что-то случится, я спрошу с тебя. Иди к нему, как было велено.       Я ушёл от него и лёг, и больше уж не чувствовал ни съедающего душу одиночества, ни страха. Вдали от Эжена отвращение к нему утихло и снова появилось полусонное желание, и всё стояли перед мысленным взором его зелёные глаза, и вспоминалось ощущение его сильного горячего тела и атласной кожи. Я слегка нервничал, всё ли назавтра будет благополучно, но усталость была сильнее, и вскоре я провалился в сон.       Вопреки моим опасениям, утром он разбудил меня. С каменным, совершенно бесстрастным лицом он стоял подле моей постели, и я даже удивился, увидев его в столь спокойном состоянии. Никакого отвращения к нему я не чувствовал, наоборот, снова испытал интерес и влечение. Мне захотелось затащить его к себе в постель, рассмотреть при свете дня, может быть даже приласкать, но, опасаясь, что он придумает себе лишнего, я не стал этого делать, лишь велел ему помочь мне одеться, и он столь же безразлично подчинился. На мгновение мне показалось, что всё, что было ночью — приснившийся мне сон. Поднявшись, я подошёл к нему и, удерживая за голову, провёл большим пальцем по щеке. Он по привычке своей смотрел куда-то мимо. Губы его были искусаны, исцелованы. Нет, всё ж не приснилось. Я привлёк его к себе и поцеловал, узнав вчерашнее ощущение, и он в ответ на это только закрыл глаза. Что ж, темпераментом он никогда не отличался. Я отослал его, хлопнув пониже спины, и занялся делами, впервые со своего приезда сюда чувствуя себя по-настоящему хорошо, и, наконец успокоенный, мыслями больше не возвращался к нему, даже когда подзывал его с поручениями. Лишь вечером я позволил себе вспомнить о нём, и на этот раз позвал его к себе в спальню, как обычно велев приготовить постель и раздеть меня. Эжен безразлично расстёгивал на мне пуговицы, и лишь в глазах его я заметил холодный, недобрый огонёк, который совсем мне не понравился, но пока я решил не обращать на него внимания. Разглядывая его лицо, презрительный изгиб его губ, я хотел за затылок притянуть его к себе, чтобы поцеловать, но он будто бы случайно увернулся в последний момент, отошёл мне за спину, чтобы снять жилет.       — Теперь разденься сам, — велел я, оставшись в исподнем.       Он замер, закрыл глаза и не сделал ни единого движения. Казалось, он надеялся, что я забуду про него, если он будет стоять тихо и не шевелиться.       — Предлагаешь это сделать мне? — спросил я, подходя к нему, и он открыл глаза, метнул на меня полный страдания взгляд и сделал шаг к двери. — Вот как, ты хочешь уйти? Далеко?       Эжен остановился. Я осознал, что со вчерашней ночи он не сказал мне ни слова. Не снизошёл. Ну что ж… Если вспомнить его привычку спорить, то его молчание было к лучшему. Постояв несколько секунд он, не взглянув на меня, принялся раздеваться.       — Совсем, — нетерпеливо сказал я, когда он дошёл до исподней сорочки и остановился.       Медлительность и бестолковость его вновь меня раздражали. Я положил его, находящегося в странном оцепенении, к себе в постель, и, не гася свечей, рассмотрел его. Неприятно было, что он лежит с закрытыми глазами, как покойник, но тут уж я ничего не мог поделать. У него была гладкая кожа, длинные стройные ноги, и во всём статном сложении его чувствовалась звериная сила. Я провёл пальцем ему по шее, и он судорожно сглотнул. Я спустился к впалому животу, слегка пощекотал и принялся чертить узоры на его нежной коже, наблюдая, как он вздрагивает и задерживает дыхание, но глаз упрямо не открывает. Сегодня мне не хотелось быть с ним столь же грубым, как накануне, да и он не располагал к этому. Я лёг рядом с ним и, обняв, прижал его к себе, и вновь первым, что я почувствовал, было странное успокоение, будто только теперь я мог до конца расслабиться и дышать полной грудью. Мне искренне казалось в тот момент, что, разбавленная прохладой простыни, горячая бархатная кожа его и упругие мышцы под ней — это лучшее, что мне приходилось когда-либо осязать, и я некоторое время просто лежал, чувствуя в своих руках его послушное, мягкое тело и вдыхая запах его волос. Мне хотелось, чтобы он обнял меня в ответ, чтобы провёл ладонью по волосам и укрыл своими сильными руками, но унижаться перед ним я, конечно, не стал, а вместо этого развернул его на живот и на всякий случай рукой вдавил в перину. На спине у него я увидел заживающие рубцы, и мне неожиданно понравилось, как по-тигриному они смотрятся на его коже, захотелось погладить их. При моём прикосновении он дёрнулся, но, успокоенный моей рукой, затих.       Я снова потерял голову. В какой-то момент я даже развернул его обратно к себе и принялся целовать в шею и в губы, и чем крепче я сжимал его, тем теплее становилось где-то внутри, в груди, и так хорошо мне не было за всю жизнь. Если б он обнял меня… О, если б он сам обнял меня, я бы, верно, сошёл с ума, но я не удержался и велел ему это сделать, и он механически, будто кукла, подчинился. От тёплых его рук на моей спине я задохнулся и мне показалось, что слёзы сейчас хлынут у меня из глаз. Это мне не понравилось, и я обругал его, слегка сжал пальцы у него на горле и пришёл в себя. И всё же мне было хорошо. Так, что после, умиротворённый и успокоенный совершенно, я даже подумывал оставить его у себя с тем, чтобы обнимать и греться об него всю ночь, но передумал и отправил его к себе. Пока я не мог доверять ему в полной мере, да и сам он, не приведи господь, разглядит за моим влечением к нему симпатию, а то и влюблённость. Снова сладкое чувство, чувство-мираж, берущее начало откуда-то из детства, будто тётушка гладит меня перед сном по голове, наполнило и окутало меня, и я заснул спокойно, как младенец.       Ведь следующий день он смотрел на меня с нескрываемым презрением, граничащим с ненавистью, но вновь ни слова не сказал, и все приказы мои исполнял в точности. Я мог бы быть даже доволен им, но в конце концов его поджатые губы и кислый вид столь мне надоели, что, когда он протирал стол в моём кабинете и с грохотом передвигал письменные приборы, я не выдержал и опрокинул его на столешницу, схватив за горло.       — Чем ты так недоволен, позволь узнать?       Он барахтался, пытаясь вырваться, а потом уронил голову на стол, и на его ресницах я увидел блеснувшие слёзы. Это успокоило меня и отрезвило. Я вспомнил, что, в сущности, меня совершенно не должны занимать чувства собственного камердинера, и в общем-то плевать, что у него на душе, меня это никоим образом задеть не способно. Слегка придушив его для острастки, я отпустил и отошёл от него, поправляя манжеты.       — Ты не ответил.       — Я всем доволен, — холодно и тихо сказал он, не глядя на меня, и я плюнул и не стал больше с ним разбираться.       Дни стояли невыносимо, почти по-летнему жаркие. Много времени я проводил на улице, не видя Эжена. В саду шли работы, прокладывались новые дорожки и разбивались клумбы. На месте старых зарослей уже высадили саженцы новых деревьев, розовые кусты, и, прохаживаясь между ними, я был удовлетворён и теперь в полной мере ощущал себя здесь полновластным хозяином. Никакого гнетущего чувства более не возникало. Некоторые, самые аккуратные кусты сирени, что я сохранил, медленно расцветали, наполняя сад сладким запахом, вечера были тёплыми, над лугами плыл туман, пели соловьи и всё казалось почти не по-настоящему поэтичным. Выезжал я и в деревни. Наконец-то сдвинулось с места моё дело, тех крестьян, которых я мог заподозрить в буйстве, забрали, и на душе у меня сделалось много спокойнее. Стоило приложить усилие, и появился результат, которым я был весьма доволен. Некоторые соседи-помещики, глядя на меня, подумывали поступить так же.       Иногда я ходил гулять по окрестным лугам и время от времени брал с собой Эжена. Он теперь меня тоже радовал, хотя, случалось, и огорчал, и тогда мне приходилось поколачивать его. На него это, кажется, действовало, и у меня получилось довольно сносно его воспитать. Днём он прислуживал мне и уж больше не спорил, а ночью, пусть и нехотя, но давал мне блаженство и забвение. Я заметил, что страхи мои отступали и не возвращались, когда я был с ним. Признаться, я даже привязался к нему, безо всякой, разумеется, влюблённости, так, как можно привязаться к чему-то приятному и хорошо знакомому. Иногда я не брезговал оставлять его с собой на ночь и мог даже приласкать, с удовольствием представляя, что чувствует он. Мне хотелось, чтобы он был привязан ко мне, и потому, конечно, я должен был иногда давать ему ласку. По привычке своей он почти не реагировал, но лежал смирно и тихо, смешно дышал мне в шею, когда я прижимал его к себе. Случалось мне просыпаться среди ночи, и тогда, видя его спящим под боком, я испытывал даже что-то вроде нежности, а иногда, развлекаясь с ним, мог в запале пообещать ему какой-нибудь вздор, вроде того, что возьму его с собой в столицу и выведу в свет, а то — что сделаю его управляющим, а нынешнего выгоню взашей. Он молча слушал, не спорил, но и радости не выказывал, однако мне было всё равно. Мне достаточно было его горячего, мягкого и сильного тела, его красоты, его восхитительного запаха и его покорности. Я так привык к нему, что и наказывая его, я больше не выходил из себя, и его выбрыки, что, увы, всё ещё иногда случались, больше не нарушали моего душевного равновесия.       Иногда, вечерами, приходилось мне и скучать. Что ни говори, порой не хватало мне моих столичных приятелей с их болтовнёй, театров, выпивки, карт. Однако, непохоже было, что в этой глуши я мог найти подходящую компанию для виста. Как-то, раздумывая об этом, я вспомнил о соседе, что посетил меня в первый же день моего пребывания здесь. Я тоже как-то заехал к нему и нашёл его поместье весьма аккуратным и уютным. Приятно было и поболтать с ним о какой-нибудь ерунде — в серьёзных темах у нас прослеживалось явное расхождение взглядов, и меньше всего мне хотелось спорить с ним о политике. Показался он простоватым, может быть даже отчасти недалёким, и чрезмерно демократичным и щепетильным. И всё же говорить с ним было приятно, в беседе с ним я отдыхал, и в качестве компании для ни к чему не обязывающего вечера он меня вполне устраивал. Не откладывая дела в долгий ящик, я тут же отослал ему записку с приглашением зайти, коли умеет играть в вист или просто желает приятно провести вечер.       Вечер же обещал быть прелестным. Довольный ходом своих дел, умиротворённый и пребывающий даже в несколько ленивом настроении, я отправил Эжена наломать букет сирени, а сам выпил рюмку коньяку и сел на балконе. Солнце уже клонилось к закату, на луга наползал туман. Я с удовольствием наблюдал за Эженом, что стоял у кустов, любовался его ладной фигурой, и приятно было осознавать, насколько он со всей своей глупой неизбывной гордостью мой. Никуда ведь не денется, точно протянута от меня до него нить, которую не разорвать, ни перерезать. Думать об этом было сладко и волнующе, и даже не хотелось позвать его к себе немедленно. Поистине, это была идиллия, и теперь я в полной мере понимал прелести жизни в усадьбе.       С балкона я видел, как появился Шмидт, как прошёл по саду, оглядывая его, и зачем-то вместо того, чтобы идти в дом, подошёл к Эжену. Я помнил, он болтал что-то о том, будто бы они давно знакомы, и всё же такого отношения к дворне я не понимал. Впрочем, дело его, коли чувство собственного достоинства ему это позволяло. Я видел, как он что-то говорит Эжену и тот отвечает. Потом он тронул его за плечо, сказал что-то, и Эжен склонил голову и улыбнулся. Сердце у меня неприятно кольнуло. Мне он ни разу не соизволил улыбнуться. Разумеется, я сам держал с ним должную дистанцию и не давал её сократить, но всё же я почувствовал что-то вроде укола ревности. Мне вообще не хотелось бы, чтоб он разговаривал с кем-то кроме моей дворни и меня. Тем более — так разговаривал. Показалось, будто в эту секунду, какой-то особенно красивый и далёкий, небрежно придерживающий букет сирени, он не принадлежал мне. Беспокойство и неудовольствие охватило меня. А что, если он пожалуется на меня? Нет, этого быть не может, он сам первый не захочет, чтоб кто-то знал. Хватает ему и челяди, от которой он поперву чуть ли не прятался, не желая ловить на себе взгляды и слушать их вопросы. Но сейчас я всё-таки был им очень недоволен. К счастью, Генрих Карлович и сам недолго проговорил с ним и почти сразу зашёл в дом.       Оказалось, что играет он отлично. Игроков такого уровня я и в столице встречал не часто, что было удивительно при том, что сам Шмидт заявил, будто играет редко, а в основном играл с моей тёткой. За игрой я совершенно отвлёкся от неприятных мыслей. Эжен пришёл из сада и исправно прислуживал нам, так что я решил, что не имею повода для волнений, и напрасно тогда беспокоился. Беседовать с Генрихом Карловичем — на пустяковые темы о погоде и искусстве, разумеется, — тоже было приятно, и в этот раз он уже не показался мне наивным и недалёким. Здесь, вдали от Петербурга, он был далеко не худшим собеседником, не лишённым притом и утончённости, и чувства вкуса. Впрочем, когда он собрался уходить, Эжен снова рассердил и разочаровал меня. Без моего позволения он вдруг ни с того ни с сего стал рваться проводить Генриха Карловича, и все мои вечерние мысли вернулись с новой силой. Виду я, впрочем, не подал, лишь запретил ему куда-либо идти. Остаток вечера я собирался провести с ним ласково и неспешно, у меня в спальне, а может быть, если будет не слишком сыро, даже в саду или на веранде, к чему располагала тёплая погода, вездесущий запах сирени и соловьиные песни. Сейчас же я был им крайне недоволен, и от романтичных желаний моих не осталось и следа. Я проводил Шмидта и вернулся к нему. Он с невозмутимым видом убирал со стола. Я, дымя трубкой, ждал, пока он закончит.       — Подойди ко мне, — велел я наконец и, когда он подчинился, первым делом ударил его по лицу. — Куда это ты собрался идти, голубчик? Разве я тебя отпускал? Ещё раз хоть мельком увижу тебя рядом с ним — будет плохо. Совсем плохо, так, что хуже некуда.       Я смотрел ему в глаза, пытаясь уловить в них хоть какой-то ответ, но видел только возмущение. Как именно будет плохо, я ещё не придумал, но полагался на то, что его воображение лучше меня нарисует ему картину возможных последствий. Кажется, это возымело действие.       — Ты меня понял?       — Понял, — сказал он еле слышно, глядя в окно.       — И не думай, что я забуду. Я тебе запрещаю к нему подходить. И управляющего предупрежу. Не послушаешь — пеняй на себя. А теперь иди ко мне в спальню и жди меня там.       Он ушёл, а я ещё около получаса сидел, пытаясь хоть немного успокоиться, чтобы не убить его, и почти опустошил бутылку коньяка. Стало только хуже. Опасения разной степени беспочвенности мучили меня, я был несказанно зол на него и ни с того ни с сего даже чувствовал себя преданным. Жаль было и неслучившегося вечера, и моей неоправданной нежности к Эжену, и вообще того, что я, кажется, слишком уж размяк здесь, в этой тиши. Доведя себя почти до бесчувствия этими мыслями, я пошёл к нему. В ту ночь я едва не прибил его, но он, как я смел надеяться, понял, чего я от него хотел. И хотя утром он не пришёл будить меня, и я уже с самыми нехорошими предчувствиями пошёл его разыскивать, оказалось — я произвёл на него столь сильное впечатление, что он теперь боится подойти к мне. Когда я наткнулся на него в передней, он с таким искренним ужасом отшатнулся от меня, что я невольно подумал, не переусердствовал ли накануне. Впрочем, нет. Для такого битюга, как он, всё моё внушение, верно, было пустяком, и эффект был скорее нервного свойства. Мне, однако, даже захотелось извиниться перед ним, чего я, конечно, себе не позволил. Но всё-таки подошёл к нему, вжавшемуся в стену, и погладил его по щеке. Вчерашней его выходкой я по-прежнему был недоволен, и указание моё оставалось в силе, но на него я больше не злился. Показалось, что уж теперь, после того, как я всё разъяснил ему, сложности с ним могут окончиться, и будет ещё всё то, чего я так желал накануне. Я поцеловал его в уголок губ.       — Ты красивый, — сказал я ему, хоть и не собирался, и, небрежно потрепав по плечу, ушёл к себе в кабинет.