Часть 2
17 мая 2021 г. в 20:31
Я увидел его ещё издалека, как и предполагал. Он стоял у воды, недалеко от русалочьей ивы — есть у нас такая, что один из двух стволов своих простёрла по-над самой водой. Деревенские считают, будто в Иванову ночь на ней собираются русалки. Так вот, стоял он на том самом месте, я заметил, что он любит его, и не ошибся, направившись как будто случайно именно сюда. Не встретив, я бы не слишком расстроился, но, зачастую сознательно выбирая для прогулок те места, где он бывает, и иногда действительно встречая его, я испытывал тайную радость, не желая, почти не желая ничего более. После смерти Анны Владимировны радости в моей жизни поубавилось, а у него изрядно прибавилось свободного времени, когда он обычно уходил из усадьбы и слонялся в окрестных полях. Итак, два эти обстоятельства, связанные столь печальным поводом, соединялись воедино приятным для меня образом.
Я подошёл, и он обернулся на шорох, и, завидев меня, поклонился.
— Рыба плещет, — сказал он вместо приветствия, кивнул головой на воду чуть в отдалении от берега, в которой действительно происходило какое-то движение. — Видите?
— А может, русалка? — озорно предположил я и, воспользовавшись моментом, встал поближе, приблизился к его щеке почти вплотную, прищурился, вглядываясь, куда он указал.
— Вы что ли в них верите? — спросил он ласково, довольно скосил глаза на меня, почти прижавшегося к его плечу.
— Мм. Немного.
Я еле нашёл в себе силы отстраниться. Казалось, ещё полвершка, и я бы коснулся его бархатной щеки, но к чему это?
— Здесь осенью хорошо налим берёт, — продолжал Евгений, вроде бы ни к кому не обращаясь, но обращаясь всё же ко мне. — А сейчас кто же это? Шилишпёр? Ах, что я, да он тут сроду не водился… Язь, надо думать. А, всё равно. Володька о прошлое воскресенье ходил, так ничерта не поймал.
— Зачем он так плещет? — спросил я, чтобы что-то спросить.
— Радуется, — Евгений усмехнулся. — Мухи в воду падают, жучки. А он их хватает.
Помолчали. Тишина не тяготила его, он был в ней до моего прихода и оставался теперь. Милый, если б он знал, как дорого и радостно мне стоять рядом с ним, слушать его рассуждения о рыбе, о чём угодно. Хорошо, что он не знает, иначе он замолчал бы, иначе не стало бы этого тихого, подлинного очарования и моего тайного счастья.
Я достал из кармана большой пряник конём, завёрнутый в чистый платок.
— Возьми.
— Генрих Карлович, ей богу, ну зачем вы… — он привычно начал отпираться и даже отошёл на полшага, но потом засмеялся и, вздохнув, пряник взял. — Спасибо. Вы со мной как с лошадью. Вечно из кармана прикармливаете.
— А хоть бы и так, — я лукаво сощурил глаза. — Разве человеку ласка меньше нужна, чем зверю?
— Что ж вы, специально для меня их с собой носите?
— А кто попадётся. Может и для тебя.
Ну к чему ему было знать, что пряник давеча куплен в уездном городе для него и ни для кого иного? Я действительно давно уже всегда брал что-нибудь с собой: пряник или леденец, или яблоко, или ещё что. И он много лет уже неизменно сначала сопротивляется, но потом берёт. А импульс этот, забавный вначале, родился сам. Я тогда наткнулся на Евгения в передней у Анны Владимировны. Видел его, конечно, и раньше, и знал его, и испытывал определённую симпатию, но тогда впервые отчётливо осознал, и хорошо узнаваемое тепло, разлившееся в груди при взгляде на него, почувствовал впервые. Словно в забытьи, полез я в карман и нашёл пару сладких сухарей, припасённых действительно для лошади. Проходя мимо него, глянул мельком, ласково и незначительно коснулся волос, протянул сухари. Он посмотрел на меня удивлённо, но молча взял, ни сказав ни слова, только слегка поклонился. Было это лет семь назад. С тех пор я не выхожу гулять без того, чтобы прихватить с собой что-нибудь для него на всякий случай. Получше сухарей, само собой.
— Тоскуешь, поди, без барыни? — спросил я.
— Тоскую. Она мне почти как мать была.
— Да, исключительной души человек… Как теперь жить будешь?
— Письмо племяннику недели две как отправили, да как в воду кануло. Ни ответа, ничего, — он вздохнул и обернулся ко мне уже с оживлённым беспокойством. — Могло пропасть, как вы думаете? Ехать ли теперь в Петербург? Или новое писать?
— Найдётся. Ты сам-то останешься в доме?
— Это уж как барин новый решит.
— А как хотел бы? Хочешь, ко мне иди, — предложил я легкомысленно, будто в шутку. — Я попробую тебя как-нибудь выкупить, чтобы всё гладко было.
Сердце моё на миг замерло в глупой надежде.
— К вам-то? Я бы к себе в деревню вернулся. Вся родня там. Родители, сёстры, братья. Может, всё-таки женюсь. Я ещё вроде ничего собой.
Сердце несколько раз больно стукнуло, и я обругал себя за мечтательность.
— Да, — я вздохнул, и он тоже вздохнул о чём-то своём. — Только как ты жить теперь в деревне будешь, коли отпустят? Сможешь ли привыкнуть?
— Это верно. Да и не пойду я туда. Здесь весь дом на мне. Как родной ведь. Особенно сад. Все эти романтические заросли…
— Что есть, то есть. У вас очень уютно. А всё ж я серьёзно. Взял бы тебя к себе. Друг друга давно знаем, а вместе веселее, чем поодиночке. Ну да ладно, там видно будет.
Вечерело, и долго стоять у реки было холодно. Я хотел было постоять ещё немного да пойти себе дальше, как вдруг услышал быстрые шаги. К нам бежал белоголовый мальчишка лет семи в длинной домотканой рубашонке. Кажется, я прежде видел его среди дворни покойной Анны Владимировны.
— Барин приехал! — крикнул он издалека.
Евгений бросил на меня чуть растерянный, вопросительный взгляд. Мальчишка подбежал к нему, обнял за колени, и Евгений рассеянно погладил его по белобрысой голове.
— Мне идти надо.
— Иди конечно, иди, — я слегка потрепал его по плечу, чувствуя под сюртуком тепло тела, и сделал несколько шагов по сырому, заросшему травой берегу. — Я с тобой до верстового столба дойду, а там и к себе.
Мальчишка то убегал вперёд, то шёл с нами рядом, оглядывая темнеющие луга, то отставал. Евгений был сосредоточен и, как мне показалось, слегка взволнован. Что ж, я понимал его. Прожив всю свою жизнь с барыней, он не знал никаких хозяев кроме неё и её покойного супруга, а теперь начиналось нечто новое, незнакомое для него. Желая как-то его поддержать, я вёл отвлечённую беседу, но видно было, что он, даже отвечая, продолжает думать о своём. Мне очень хотелось коснуться его. В какой-то момент я не удержался и сделал вид, что в сумерках запнулся о камень, и меня немедленно поддержали его руки.
— Осторожнее, барин, — о, как бы я хотел, чтобы когда-нибудь это действительно стало так! — Темно, держитесь лучше за меня.
Мы дошли с ним до верстового столба, и всю дорогу он поддерживал меня под руку, а я был несказанно доволен этой своей невинной хитростью.
— Я зайду к вам в ближайшее время, — сказал я, когда мы остановились, чтобы попрощаться. — Может быть, завтра. Ну, иди.
На следующий день я решил нанести визит новому соседу прежде других дел, не откладывая. В доме чувствовались неуловимые, но отчётливые изменения. Встретившая меня прислуга выглядела несколько необычно взволнованной, да и сам дом со времён кончины Анны Владимировны выглядел осиротевшим и пустым, хоть всё таким же уютным, но расспрашивать дворовых я, конечно, не стал.
Входя в гостиную, я столкнулся с Евгением. Глаза у него были, каких я не видел прежде — полные смятения и смертной какой-то тоски. Тем не менее, он кивком поздоровался со мной и поспешил выйти, а я перевёл взгляд на хозяина. Это был молодой человек лет тридцати, высокого роста, с короткими волнистыми волосами тёмно-русого цвета и холодными, слегка надменными серыми глазами. На тётушку свою он был совершенно не похож.
— Шмидт Генрих Карлович, — представился я, слегка поклонившись. — Прошу прощения, что не предупредил о визите. У нас с покойной Анной Владимировной было принято ходить в гости запросто, и вы, если угодно, можете в любое время приезжать ко мне. Впрочем, если вас это не устраивает…
— Смирнов Михаил Викторович, — хозяин порывисто встал и резковато подал мне руку, смерив пристальным и колючим взглядом. — Благодарю, что нашли время посетить меня. Сегодня я готов вас принять, но в дальнейшем прошу извещать о своём намерении заранее. Меня может не оказаться в усадьбе.
— Как вам будет угодно.
— Прошу вас, садитесь, — он жестом указал на ореховый ампирный диванчик и сам сел рядом, закинув ногу на ногу. — Чем обязан? У вас какое-то дело ко мне?
— Нет, никакого дела. Я желал только познакомиться с вами. Мы очень дружны были с вашей тётушкой, и если вам нужна будет какая-то помощь, вы можете рассчитывать на меня. Вы, насколько я знаю, живёте в столице?
— Благодарю. Дел здесь действительно предстоит много, тётушка оставила мне имение далеко не в лучшем состоянии, как видите. Впрочем, я надеюсь, что со своими делами справлюсь сам. Да, я состою на службе в Петербурге и надолго здесь не задержусь. А вы?
Я ненавязчиво рассматривал его и видел, что он сперва делал то же самое, а потом, вероятно, сделав для себя какой-то вывод, потерял интерес и перевёл взгляд на свои отполированные ногти. В голосе его чувствовалась настороженность или враждебность, природы которой я пока не понимал, но говорил он вежливо и спокойно. Одно я мог сказать наверняка: он точно был не из тех, с кем я хотел бы иметь что-то большее, чем ровные добрососедские отношения. Из уважения к памяти покойной его тётушки, однако, я чувствовал за него некоторую ответственность.
— Я когда-то тоже служил в Петербурге, но теперь давно уже живу у себя в поместье. Но всё равно веду практику, я врач. Тётушку вашу тоже пользовал.
— Отчего ж она умерла? — как-то нервно фыркнул он.
— Удар. Тут я ничего не мог сделать, за мной послали слишком поздно, — я пристально посмотрел ему в глаза, желая понять причину его язвительности. — Если бы врачи были всесильны, люди не умирали бы вовсе.
— Прошу меня простить, я ни в коем случае не имел в виду ничего такого и не хотел вас обидеть, — он даже слегка улыбнулся.
— Я понимаю, вы огорчены её смертью…
— Признаться, нет, мы не были близки. Последний раз я видел её четырнадцать лет назад, а до этого ещё девять лет не видел.
— Она иногда вспоминала вас.
— Она помнила меня ребёнком, таким, верно, и воспринимала до конца. Расскажите о своём имении. Много ли душ? Как ведёте хозяйство? Да, одну секунду…
Он взял со стола серебряный колокольчик и позвонил. Через четверть минуты дверь отворилась и вошёл Евгений, остановился в нерешительности.
— Кофию подай, да поскорее, — бросил Михаил Викторович, не взглянув на него.
Появление Евгения напомнило мне о давней моей мысли, я парой фраз описал, как обстоят дела в моих деревнях, и, пока было уместно, спросил как бы между делом:
— Вам нужен камердинер Анны Владимировны? Евгений, тот что заходил сейчас.
Михаил Викторович посмотрел на меня настороженно и внимательно.
— Как это «нужен»? Он перешёл ко мне вместе с остальными, и я, простите, не понимаю сути вашего вопроса.
— Прошу извинить, — мягко улыбнулся я. — Он был личным камердинером и, если можно так выразиться, компаньоном Анны Владимировны. И я поинтересовался, намерены ли вы сохранить его в этом качестве. Или, может быть, вы не нуждаетесь в нём? Вы ведь, как вы изволили сказать, не будете здесь жить. Может быть, вы продадите его мне?
— Почему я должен продать его вам? — взгляд Михаила Викторовича стал стеклянным, совиным, и серые глаза посветлели.
— Почему… Да, разумеется, вы ничего не должны. Но я хорошо знаю его, поскольку давно дружил с вашей тётушкой. Он хорошо воспитан и обучен. И если вам не нужен камердинер и вы намерены перевести его, скажем, в конюхи или иную какую прислугу, так лучше отдайте мне, мне как раз камердинер, да ещё такой толковый, очень нужен. Я вам за него готов отдать несколько первоклассных слуг, кого пожелаете и в ком испытываете нужду, либо хорошо заплатить.
— Прошу меня простить, сударь, но я не намерен расставаться со своим законным имуществом на том основании, что вы были дружны с моей тёткой. Надеюсь, что вы поймёте меня правильно. Я уверен, что в городе вы сможете подыскать себе намного лучшего камердинера, коли уж он вам так нужен.
Примерно такого ответа я и ждал, и, хотя и надеялся на иной, смирился с ним и запретил себе далее размышлять в этом направлении.
— Это совершенно справедливо, вопрос не стоит того. Я спросил на всякий случай.
— Если вас не затруднит, расскажите мне о нём, — попросил вдруг Михаил Викторович. — Откуда он взялся, и что тётка в нём нашла?
Я задумался, насколько подробно стоит посвящать его в эти дела, и решил рассказать лишь самое основное. Отчего-то не хотелось, чтобы он знал про Евгения всё досконально.
— Сам он из Николаевки, у родителей был тринадцатым. Семья небогатая, а с тринадцатью детьми и того сложнее. Анна Владимировна и взяла его к себе на воспитание, получилось так, что встретила его мать на сносях, разговорилась, да и предложила… Она всегда ребёнка хотела, да только им с Константином Андреевичем бог не дал. А тут хоть такое утешение. Крестила его сама, потом воспитывала, учила всему. Он грамотен и в науках искусен. От себя она его, конечно, ни на шаг отпустить не хотела… — Я на секунду задумался, стоит ли говорить, но всё же сказал: — Жениться он как-то хотел, да она не позволила. Скрашивал её дни сильно, особенно уж после кончины Константина Андреевича. Прислуживал, ухаживал, развлекал.
— Что же тётушка не завела шпица? — хмыкнул вдруг мой собеседник. — Хлопот с ним меньше, а развлечение всё то ж.
— Вы, милостивый государь, любите собак? — поинтересовался я.
— Люблю-не люблю, а только держу. А вы?
— Не имею удовольствия. Послушайте, ежели вы им недовольны, почему же вы не хотите продать его мне?
— Что вы, я им доволен вполне, — Михаил Викторович побарабанил ногтями по столику. — Однако же он не торопится.
Но только он это сказал, как отворилась дверь и Евгений вошёл и поставил на стол поднос с кофейником.
— Спасибо, Енюш, — поблагодарил я, когда он налил мне кофию, и еле удержался, чтобы не коснуться его руки: я не позволял себе подобных проявлений и при жизни Анны Владимировны, а теперь и подавно не чувствовал за собой на них права.
— Ступай, — нетерпеливо отослал его Михаил Викторович, и вновь обратился ко мне: — Вы сами родились в Петербурге?
— Нет, я родился здесь, но некоторое время служил в столице. Все мои предки были врачами, за что им при Екатерине и было пожаловано дворянство и имение в здешних краях. Почти все большую часть жизни прожили здесь. Я тоже, как мог убедиться, оказался более склонен к жизни в поместье, нежели в городе.
— Вот как, интересно, — он улыбнулся и задумался о чём-то. — На мой взгляд здесь скучно, но, впрочем, каждому своё.
Я пробыл у него ещё около получаса. К разговору о Евгении мы больше не возвращались, и я, хоть и был огорчён его отказом, понимал всю беспочвенность моих притязаний. Выйдя, я хотел отыскать Евгения, думая, что он, как обычно, в саду, но не нашёл его и отправился к себе. Разговор с новым хозяином поместья оставил у меня двоякое впечатление. Видно было, что он, молодой ещё и своенравный, хочет решать всё сам и заранее противится всякому влиянию, и я понимал его в этом, более того, и не собирался влиять. Был он и неглуп, обладал живым умом, хоть цинизм и некоторая язвительность его делали эту добродетель сомнительной. Но всё же после Анны Владимировны всё незаметно, но прочно и навсегда поменялось, и чувство печали жило во мне, и утрата ощутилась с новой силой. Было жаль и Евгения, всё не шёл из головы этот его тоскливый взгляд, всё казалось, что Михаил Викторович неоправданно строг с ним. Впрочем, я, верно, сравнивал с жизнью прежней, а для человека постороннего это было вполне естественно.