Пряничный конь

      Мне хватило и часу, чтобы понять, что делать в новообретённом поместье нечего. С последнего моего наезда сюда, которому минуло уже двадцать три года, усадьба пришла в совершенный упадок. Как я припоминаю, особенной аккуратности в ведении хозяйства тётушка не знала и в те благословенные дни, но тогда это вовсе не занимало меня. Со смертью же дяди четырнадцать лет назад, надо полагать, всё стало ещё хуже, а сам я изрядно растерял детскую непритязательность, и вот теперь, трясясь по грязной, не успевшей ещё просохнуть после весенней распутицы дороге, с неудовольствием оглядывал голые пашни, убогие деревенские дома, скособоченные и серые, попадавшихся мне навстречу крестьян, ломавших шапки и тупо, по-коровьи глядящих мне вослед, и неприятно, неаккуратно разросшиеся со времён моей благословенной юности тополя на аллее, ведущей к усадебным воротам. Задерживаться здесь я не собирался, но всё же несколько дней, а то и недель провести здесь мне предстояло, что уже заранее повергало меня в досаду. Нужно было уладить дела, осмотреть имение, найти грамотного управляющего, которому я мог бы поручить ведение хозяйства, прежде чем со спокойной душой отбыть в Петербург. До уездного города было всего вёрст шесть, но после столицы тёткино имение казалось мне дырой, лишённой всякого сообщения с внешним миром. Что уж говорить, если известие о её кончине дошло до меня спустя полмесяца после похорон? Впрочем, как источник дохода наследство меня вполне устраивало, требовалось только привести его в должное состояние.       Дом произвёл на меня ещё более гнетущее впечатление. Летом, очевидно, он бывал увит хмелем и виноградом, окружён буйными зарослями каприфоли и сирени, теперь же серые их плети и ветви с нераспустившимися ещё листьями не могли прикрыть его облупившихся стен. Состояние сада было не лучше: проклёвывающийся повсюду из-под земли бурьян вперемешку с лопухами позволял представить, что будет твориться здесь недели через две-три. Оглядывая разросшиеся кусты, я испытывал желание всыпать здешнему садовнику, если он тут вообще был. И управляющего тоже пора гнать в шею…       Дворни, подобно бурьяну, тоже было изрядно. Конюхи и кучеры, сенные девки, кухарки, ключница и бог знает кто ещё — ленивые, как и вся прислуга, они бестолково, с плохо скрываемым любопытством вяло хлопотали вокруг меня, толпились во дворе, приглядываясь к характеру нового барина. Ими я решил заняться позже, а пока отыскал управляющего и, прогуливаясь по парку, имел с ним долгий, неприятный разговор, который кого угодно вывел бы из себя. По сообразительности управляющий напоминал полено, однако кое-что выяснить мне всё-таки удалось. Узнал я, к примеру, что долгов тётка не имела и жила, по крайней мере по представлению управляющего, на широкую ногу, и хотя не уделяла должного внимания хозяйству, доход с имения своего получала исправно, часто выезжала в город, в свои шестьдесят любила наряды и общество молодых и не слишком молодых мужчин, водила дружбу с соседями и среди них, а также среди дворни и крестьян слыла барыней хоть и не без причуд, но добродушной и щедрой, чем, вероятно, и разбаловала их совершенно. Внезапная смерть её, кажется, повергла обитателей усадьбы в искреннее уныние, однако теперь они могли бездельничать ещё больше, чем обычно, и большую часть времени бродили по окрестностям, играли в бабки или дремали в людской, а то и прямо во дворе. Впрочем, я был намерен это прекратить и раз и навсегда навести порядок в этом сонном царстве.       В дом я заходил с опаской и заранее с некоторой брезгливостью, но мои ожидания не подтвердились. Было убрано и чисто, и местами даже с претензией на роскошь, хоть по столичным меркам простенько, наивно и бедновато, но всё же натёртые до блеска полы, изящные гарнитуры, горки с мейсенским фарфором, сравнительно опрятный вид прислуги, а также и обширный балкон с южного фасада, выходящий на сбегающие вниз луга и реку, — вид, которого я почему-то совершенное не помнил, — несколько примирили меня с необходимостью пробыть здесь несколько дней. Пожалуй, я даже мог бы без отвращения наезжать сюда время от времени, но, разумеется, после того, как всё будет приведено в подобающий вид.       Быстро вечерело. Выехав рано поутру, я потратил на дорогу весь день, и теперь испытывал некоторую слабость в ногах и тяжесть в голове. Рассудив, что для важных дел теперь уж поздно, я решил немного прогуляться, прежде чем совсем стемнеет. Следовало хотя бы навестить могилу тётушки, чтобы потом не возвращаться к этому. Проводить меня вызвался управляющий, и я не прерывал его болтовню, уверенный, впрочем, что непременно найду ему замену. Пока же прогонять его я не собирался, требовалось войти в курс дела, и, пока шли версту до села, я вполуха слушал о находящихся в тёткином владении деревнях и сёлах, о количестве дворов и душ, о дождливом лете и неурожае хлеба. Взобравшись же по косогору к церквушке и незамысловатому сельскому погосту, я отослал его, желая побыть в одиночестве. Могилы тётушки и дяди были невдалеке друг от друга, под старой плакучей берёзой. С косогора было видно излучину реки, заречный лес, сельские дома и улицу, и восходящую над лесом белую луну на светлом ещё небе. Где-то щёлкал соловей. Я не испытывал ни малейшей сентиментальности, я никогда не был особенно близок ни с тёткой, ни с дядей, и мельком видел её в последний раз четырнадцать лет назад, когда она по своим надобностям в связи с кончиной супруга ненадолго приезжала в Петербург. Я даже не писал им писем, ограничиваясь редкими поздравлениями с именинами и Рождеством. А они всегда любили меня, и, кажется, даже уже и совсем не зная меня, забыв, как я выгляжу, продолжали любить. В детстве, вспоминал я теперь, мне нравилось приезжать к ним. Тётушка всегда была ласкова ко мне, гладила и закармливала сладостями, дядюшка играл со мной и вырезал для меня игрушечные лодочки и лошадок из дерева. Не имеющие своих детей, они изливали на меня и сестру накопившуюся нежность, и я чувствовал себя здесь гораздо свободнее, чем дома, и, может быть, даже гораздо более нужным. И всё-таки сейчас я не испытывал утраты чего-то важного и не чувствовал никакой связи с этими людьми, и больше меня беспокоили заботы, навалившиеся на мои плечи после тёткиной смерти. Управляющий слонялся где-то в отдалении. Постояв с минуту и послушав соловья, я кликнул его и, поскальзываясь на сырой глине, повернул обратно в усадьбу. К вечеру потянуло сыростью, и снова мне стало неприятно, захотелось домой, подальше от этих бесприютных полей, нищих деревень, грязи и туманов.       Когда я вернулся, в доме уже горел свет, и, признаться, после сумеречной просёлочной дороги и вечернего холода мне даже привлекательными показались эти горящие в темноту заросшего сада окна. В людской и в комнатах царило некоторое оживление, хотя никаких указаний я пока не давал, и я решил, что по приезде произвёл на дворню правильное впечатление и, может быть, дело пойдёт проще, чем мне показалось сначала. Распорядившись насчёт ужина, я отправился было в кабинет, когда моё внимание привлёк незнакомый, изящно и не по-крестьянски причёсанный мужчина в сюртуке, выходящий из зелёной гостиной. Это определённо был кто-то из прислуги, но его я не видел раньше. Впрочем, привлекло меня не это. Он был весьма в моём вкусе, это я мог разглядеть даже при тусклом свете свечей, но в первый момент я не мог решить, плохо это или хорошо, и имеет ли смысл что-либо предпринимать. Что-то неуловимо-плавное в стройной фигуре и движении, в том, как он замешкался, увидев меня, что-то до смешного серьёзное в гладком лице. Приехав сюда и насмотревшись на неотёсанных и звероподобных крестьян, на тупую дворню, я совсем не ожидал встретить здесь нечто, что вызовет во мне хотя бы отдалённо похожие чувства. Он тоже чем-то был похож на зверька, но зверька чистого и холёного, и мельком напоминал мне вышколенных слуг в Петербургских домах, с которыми при желании вполне можно побаловаться. С другой стороны, я не почувствовал в нём свойственной им угодливой предупредительности.       — Ты кто будешь? — спросил я, разглядывая его и подходя чуть ближе.       — Я служил камердинером у покойной барыни, — довольно приветливо сказал он спокойным и чуть глуховатым голосом, с любопытством оглядывая меня.       Я не удержался и поморщился. Управляющий мельком рассказывал мне об этом, и странно, что я не догадался сразу. Тёмная история, тётка вроде бы приглядела его ещё в младенчестве, а то и сразу после рождения, распорядилась, чтобы его крестили под вопиюще дворянским именем и забрала из деревни в дворовые то ли сразу же, то ли по истечении нескольких лет, затем выучила и воспитала, а после сделала личным камердинером и держалась с ним чуть ли не как с равным. Начала этой истории управляющий не застал, но о событиях более поздних осторожно, но с явным удовольствием рассказал, что моя тётушка держала его при себе неотступно и раз и навсегда запретила жениться, когда он сватался к какой-то крестьянке. Управляющий не без зависти заметил, что этот Евгений вообще на особом положении, даже имеет свою маленькую, но отдельную каморку. Я не стал делать слишком смелых выводов относительно того, на что он сдался моей вечно молодой тётушке, но заочно проникся к нему неприязнью, сочтя выскочкой и заласканным лентяем. Во взгляде его, впрочем, ничего такого я пока не увидел. И внешность его, как бы то ни было, всё ещё казалась привлекательной. Он, слегка склонив голову набок, рассматривал меня совершенно без боязни, изучающе, хотя и осторожно, и не слишком откровенно.       — Это вместо комнатной девки, что ли? У тётушки был оригинальный вкус, — ухмыльнулся я и с удовольствием отметил, как он удивлённо расширил глаза, замялся и не нашёлся, что сказать. — Что ж, теперь будешь служить мне. А будешь плохо стараться — пошлю чистить конюшню.       Он замер, а я прошёл мимо и закрыл за собой дверь кабинета. Присутствие в доме подобной занятной вещицы приятно волновало меня, но что с ним делать, я пока не решил. Скорее всего, не следовало тратить на него время, но к мыслям этим я невольно возвращался.       — Евгений… Эжен, — повторил я про себя, от нечего делать роясь в ящиках бюро, желая распробовать это слово, и сам же хмыкнул.       Применительно к дворовому имя звучало как насмешка, но, надо признать, всё-таки удивительно ему шло. Была в нём какая-то нежность.       Поздно вечером, раскурив трубку, я всё же подозвал его к себе, что оказалось непросто. На зов он не откликался, пришлось отловить одну из девок и наказать ей найти его.       — Где ты был? — спросил я, когда он вошёл и почтительно остановился в отдалении.       — На дворе, разговаривал с конюхом, — всё так же спокойно ответил он, пытливо вглядываясь в моё лицо и соображая, чего от меня ждать.       Спокойный его тон весьма раздражал меня. Желая успокоиться, я помолчал, пососал чубук, пустил несколько дымных колец, и только после этого вновь обратился к нему.       — Разговаривал с конюхом, вот как… А где ты должен был быть?       Приятно было видеть его замешательство. Он, кажется, пытался угадать правильный ответ, и лицо его при этом принимало вид трогательный и бестолковый. Лет он был, надо полагать, приблизительно моих. В освещённой получше коридора гостиной я разглядел, что глаза у него зелёные и всё-таки умные.       — У вас? — предположил он наконец с очаровательной вопросительной интонацией, и перемялся с ноги на ногу, как лошадка.       — У меня или там, где ты с первого раза услышишь, что я тебя зову, и не будешь заставлять меня тебя искать по всему дому. Да, где у вас колокольчик? Чёрт знает что такое… — Я поднялся с дивана, на котором полулежал, прошёлся до буфета, куда указал мне Евгений, и действительно, обнаружил небольшой серебряный колокольчик.       — Барыня им никогда не пользовалась, — вставил Евгений, когда я взял колокольчик в руки, встряхнул и поморщился от режущего звона, — Обычно я в людской или у себя, а от вас распоряжений не было, так я подумал…       — А при чём тут барыня? — я поставил колокольчик на место и резко развернулся, обошёл Евгения, не без удовольствия оглядывая его стройную фигуру, которую приталенный и ладно скроенный сюртук скрыть не мог, — Что ж, теперь я предупредил тебя. Я буду звонить, когда будешь нужен. И лучше бы тебе слышать его с первого раза. Не услышишь — высеку.       Вид у него был ошарашенный, и мне пришлось невольно помянуть недобрым словом тётушку, распустившую слуг до такой степени, что они искренне удивлялись своим прямым обязанностям и естественному положению дел.       — Мне теперь нельзя выходить? — тихо спросил он, хмурясь и глядя куда-то мимо меня.       — Почему же. Можно. С моего разрешения. Расскажи мне, что ты делал при барыне.       — Содержал комнаты в порядке, чистил платье, помогал барыне с туалетом, выполнял поручения, вёл корреспонденцию, сопровождал в прогулках… — принялся он перечислять, всё так же глядя в окно.       — Пока что будешь состоять при мне и выполнять все мои поручения. И регулярно убираться в комнатах. На это моего особого приказания не нужно. А пока иди в гостевую спальню и постели мне постель. Мои вещи уже там. Я пойду с тобой и прослежу, чтобы из них ничего не пропало.       — Не имею привычки воровать, Михаил Викторович.       Мне захотелось ударить его. В своей дерзости он, кажется, не знал границ, и ещё не понимал, что вольготная жизнь под тётушкиной юбкой закончилась навсегда.       — У тебя длинный язык, Эжен. Заведи привычку молча слушать, что тебе говорят.       Он как-то весь подобрался, окаменел и кивнул едва не снисходительно, но я решил пока закрыть на это глаза. А всё же за ним стоило последить. Норовистый. Самоуверенный и совершенно непуганый. И в то же время какая-то совершенно идиотическая мягкость и бесхитростность. Впрочем, после бессловесно-покорной здешней прислуги и столичных лакеев — полуграмотных щёголей, ворюг и подхалимов — это было даже интересно. Пока он стелил мне постель, взбивал перину и подушки, я наблюдал за ним. Движения его были ловкими и умелыми без суеты, и казались бы ленивыми, если бы не были так точны и деловиты. Наконец-то я обратил внимание на его руки. Аккуратные, в меру широкие ладони, кажущиеся сильными, мягкими и ласковыми, притянули мой взгляд и на мгновение будто заворожили. Поэтому, когда он закончил, естественно и как-то само собой с моих губ слетело:       — Теперь помоги мне раздеться. Да смотри, не запачкай костюм.       Тут же меня посетило запоздалое опасение, что он заметит моё возбуждение, но в следующую секунду эта мысль показалась даже забавной. Евгений просьбе не удивился, по-видимому и впрямь был привычен, и, подойдя поближе, принялся осторожно расстёгивать тугой крахмальный воротничок, щекотно касаясь шеи прохладными пальцами. Я ни единым движением не помогал, и ему приходилось ходить вокруг меня, поднимать мои руки, стаскивая сюртук и жилет. Я уловил его запах, тонкий, тёплый и приятный, и по телу прошла горячая волна. Перед панталонами* Эжен остановился в нерешительности, и поднял на меня вопросительный взгляд. Я не удостоил его ответом, и он, присев на одно колено, потянулся к пуговицам. Пока он невозмутимо возился, я испытывал сильнейшее желание, но держал себя в руках. Мне даже нравилось дразнить себя таким образом. Евгений же, справившись с панталонами, спокойно поднялся и унёс моё платье, оставив меня в одном исподнем. Кажется, он ничего не заметил.       — Ну, ступай, — я опустился на кровать и погладил подушку, которой недавно касались его руки, но Эжен не спешил уходить.       — Во сколько прикажете разбудить?       — Не надо, я позову. А, впрочем, постой… Зайди ко мне в начале восьмого. Да, лет-то тебе сколько?       — Тридцать минуло, — коротко ответил он и вышел, не дожидаясь приказания.       Я спал на удивление спокойно. Сначала в непроглядной, пахнущей огарком свечи темноте я оглядывал невидимые стены и потолок, щурился на мерцающий, проступающий всё ярче просвет окна, пытаясь вспомнить, как гостил здесь в детстве, но вспомнить не мог. И всё-таки на миг посетило меня что-то смутно похожее, чувство, будто я защищён, безмятежен и спокоен, чего не случалось со мной уже много лет, может быть, с тех самых пор, как я бывал здесь. Потом я вспомнил зелёные, нахальные глаза Эжена, представились они мне прямо напротив, и совсем близко с моими губами — его губы. Я вспоминал его стан, плотно объятый сюртуком, узкую талию и широкий разлёт плеч, и легко, без усилия видел его уже без одежды. Надо думать, он действительно столь же красив и приятен, каким мне представлялся. Но мысль эта не терзала и не жгла меня, не требовала немедленного действия, а наоборот, убаюкивала. Это было приятной мелочью, не более, как и сам он. И утром, когда меня разбудил его голос: «Барин, просыпайтесь», я встал совершенно отдохнувшим и не отказал себе в удовольствии: снова велел ему помочь мне с платьем.       — Ты помнишь, что я говорил тебе вчера? — спросил я всё же на всякий случай, пока он натягивал на меня штиблеты.       — Помню, — ответил он несколько мрачнее, чем следовало.       — Что ж, хорошо. Сейчас начистишь серебро из столовой и пока можешь быть свободен.       — Я о прошлой неделе чистил, — возразил он.       — Делай, что сказано, — я почувствовал, что снова выхожу из себя. — Будешь чистить хоть каждый день, если я прикажу.       Я нарочно сел в столовой у окна и принялся просматривать тёткины бумаги, одним глазом поглядывая на Евгения. Он с холодным и безразличным видом, поджав губы, стоял у буфета и старательно натирал и без того сияющий поднос Фраже. В тот момент он раздражал меня более, чем прежде, но и иное моё чувство жило, разве что переродилось в желание сперва отлупить его. Я совершенно не чувствовал своей власти над ним, и это сильно беспокоило меня. Я понимал, что сейчас он послушен мне, но в следующий раз непременно снова начнёт перечить. Мысли эти мешали мне сосредоточиться, но я то и дело говорил ему: «Открой окно, душно», «Закрой окно, дует», «Поправь мой воротник», «Листок улетел, подними», и прочее тому подобное, и наблюдал, как он раз за разом неслышно проходит мимо по вощёному полу, как тихонько шуршит его сюртук, как он тянется, закрывая форточку, как касается меня, как нагибается, поднимая упавшее письмо. Ни тени недовольства больше не лежало на его лице, только бесстрастная исполнительность, но и это теперь волновало и раздражало меня. В конце концов кипящее во мне раздражение переросло в решимость. В иное время я может и плюнул бы на это предприятие, но сейчас я был в настроении, да и час-полтора свободного времени я имел. Я отложил бумаги и осторожно подошёл к Эжену, стоявшему ко мне спиной и уже с четверть часа мучившему один и тот же молочник.       — Послушай-ка… — начал было я, соображая, как лучше начать.       Я видел, как он слегка, почти незаметно повернул голову, как внимательно и настороженно блеснул краешек глаза, и хотел уже было обнять его за плечи, — быть с ним грубым сейчас, по крайней мере сразу, было бы слишком уж заурядно, хоть в воспитательных целях, пожалуй, и полезно, — как на пороге возник один из дворовых:       — К вам сосед пожаловали с визитом, Генрих Карлович Шмидт, покойной барыни друг. Прикажете просить?       — Проси, — процедил я и едва не выругался от досады.       Зачем принесло соседа, можно было догадываться. Я прежде не знал его, но всё было, скорее всего, просто. Ну разумеется, «друг» покойной тётки. Наверняка какой-нибудь нахлебник или любовник, сейчас будет выражать соболезнования, рассказывать, как дружен был с тётушкой и как много лестного она обо мне говорила, а потом попросит сумму в долг или ещё какую маленькую соседскую услугу. Ещё и пруссак, очевидно. Какой-нибудь дремучий и одичавший потомок их, осевший в здешних болотах и сохранивший от немецкой культуры только тупое самодовольство.       — А ты поди прочь, — бросил я Евгению, возвращаясь за столик у окна.       Оставив молочник, он направился к выходу, но в дверях столкнулся с сухощавым и щёгольски разодетым господином, по белобрысой шевелюре которого я понял, что это оный Генрих Карлович и есть. Что ж, не таким я его себе представлял, но всё же чего ему надо? Обменявшись с Евгением взглядами, — причём Евгений лишь склонил голову в полупоклоне, — он неожиданно придержал дверь, выпуская его, и тут же обратил ко мне пытливый и живой взгляд светлых глаз.       — Шмидт Генрих Карлович, — представился он приятным, чуть шелестящим голосом. — Прошу прощения, что не предупредил о визите.