***
Тихон разве что хвостом по бёдрам не бьёт. Зыркает так, что даже Филька сначала жрачку закидывает, а уж потом в комнату просачивается сам. Ваня везде просто и без изысков закинул в чёрный список и виртуозно избегает мероприятий, где хотя бы в теории пересечься возможно. Тиша не то, что бы не понимает намёков — он в ярость от каждого приходит. Ваня — та ещё тварь, прихлопнуть бы за такие шуточки на месте и не париться. Огорошил, значит — и сразу в кусты, и ебись ты, Жизневский, конём, как хочешь. Всё за двоих решил заранее, без шансов на решение, экспрессивно и драматично, как могут только актёры. Только вот Тиша — другой породы, ему эти игры детские не интересны оказались сразу же, смысл мозги трахать — себе, другим, если можно просто приложить силу и получить то, о чём сердце и поёт. К вящей радости всего клана Янковских, жить пока Ваня может спокойно: куда спешить, досъёмки скоро, никуда придурок не денется, а по контракту ещё сколько сцен оформить нужно, куда эта пакостью шубе да по лесам свалит-то. Тихон мрачно попивает кофе, да выкуривает полпачки сверху. Жизнь идёт своим чередом дальше, не останавливается и не замирает. И ничего патетично безжалостного в этом нет, река будет течь, что б человек там себе на берегу не думал. Тихону кажется, это и есть взрослая жизнь — текучая и беспощадно несущаяся вперёд, всё переживётся и все встретятся. Ему такой расклад много ближе ваниных концертов — ну, если ребёнку так нужно пострадать, да в штопор уйти, кто такой простой актёр, чтоб мэтру мешать. Собственная злость дымными струнами под пальцами выходит, только разгоняется, разжигается больше, но не слепит, глаз не застилает. Никуда Янковский не денется, месяца с хвостиком вполне достаточно, чтоб выдохнуться и отчаяться, а несопротивляющуюся тушку гораздо проще в логово тащить, чем истерично дёргающуюся. Тихон продумывает всё по нотам, достаточно уже насмотрелся на Ванечку и чертей его. Не идиот ведь, умеет читать меж строк. Ванька — что огонёк, во льду запечатанный. Вроде и горит, но не греет совершенно. Ломаными, неправильными линиями, острыми резкими поворотами себя по жизни несёт. Тиша только лучше это понимать начинает, как в «Громе» сталкивается (во всех смыслах) с Горошко: парень, даром, что птенец совсем, пылает. Жизнью, эмоциями, он — тот самый сгусток пламени, что прекрасно чувствует собственное настроение. Кальцифер, что и дом донесёт через полсвета, и сожжёт яичницу на завтрак, если обидят. Серёжа нервный, переменчивый и тягучий, но до одури настоящий и живой. Ваня совсем другой. Нет, внутри-то они одинаковые, Тихон чует, но там, где Серёжа взорвётся, Янковский промолчит, запихнёт поглубже, да парой замков сверху шлёпнет. Столько противоречивых «нельзя» и «недопустимо» намешано, да друг на друга в нахлёст навешано, что свободно уже дышать не получится. Ему и не надо — Тихону кажется, они оба прекрасны в тех формах, в которых заточены. И набирает без смысла особенного номер совершенно безбашенного котёнка, что лбом не пробивает стены — просто несётся вперёд, не замечая преград впереди. Чужая искренность без претензий и обязательств подкупает. Серёже тоже полезно, у него очередной сумасшедший проект и страхи, что через край выливаются волной. Ему чужие, спокойные уши только в радость, Тише того и надо, расслабляет это пружину скрученную внутри, злость выпускает. А если по краю сознания и идёт мстительной каёмкой мыслишка — что свет клином не сошёлся на ком-то там, что жизнь не останавливается и тянет за собой всё дальше вперёд, так это естественно, Тихон в святые не записывался никогда, равно как и не сбегал вот так, оставив наедине с чем-то пугающим. Тиша злится, но специально концертов не устраивает и истерик закатывать не намерен. Всё от души, от сердца чистого. Серёжа начинает звонить и сам, как-то получается, что время всегда одно, вечер четверга сам собой освобождается, ровно полтора часа, с девяти до пол-одиннадцатого. Серёже нужна поддержка, ему страшно, новые уши, в которые можно беспокойство это вылить, что всегда хрипловатым смехом поддержат, мягко подтолкнут вверх, всё выше и ввысь, как нельзя кстати попались. Это всё ещё не дружба, не то рассеянное чувство, когда можешь говорить сутками, едва познакомившись, но достаточно душевно, чтоб расслабляться тут же. Тихон — человек взрослый, в друзья и не набивается, подмигивает только в камеру, когда не лень подключать её. Горошко спокойствие внутривенно, кажется, получает, Тиша — успокаивается и сам постепенно. Река жизни уносит его всё дальше, ожидание не выматывает, отпускает. Они с Ваней ещё поговорят, но итог этого разговора уже не так важен, как в первый вечер.***
Ване волнительно. Ногти свои отчего-то прячет за рукавами свитера, растягивает их только сильнее. Тих… Жизневский приедет отдельно, со всеми в вагоне не трясся. И вот проще же, правильнее, по-взрослому совсем, только не легче почему-то: Ваня-то про себя уже успел напридумывать с десяток вариантов, что сказать, как (не) смотреть…а не пригодилось ничего. Да и, наверное, уже не. И этой мыслью — что всё, что больше не будет лёгких вечеров у костра, не будет дурашливых выходок детских, объятий тёплых, смеха… Ваню накрывает так, как не крыло ещё никогда. Его паничкой окутывает со всех сторон, радует только — в вагончике их он один совсем. Так и продолжится. Каждый день, целый день, пока не режиссёр не крикнет «СНЯТО!» и Тих не исчезнет из жизни уже навсегда. Стаканчик с чаем в ладонях сминается за мгновенье, джинсы кипятком обдав. Ване всё равно, чувствовать не получается ничего, кроме странной пульсации в груди. И рвётся воем крик изнутра, даже сквозь стиснутые зубы прорывается. Ване плохо так не было никогда, его корёжит и выворачивает от осознания: это ведь всё, точка ебаная, дальше только бесконечная серая бездна, куда ему падать до конца жалкой жизни, в которой уже ничего не будет. Снова и снова только повторять губами без звука о чести, достоинстве и… что-то там было?! Плевать! Почему никто не говорит никогда, как опасно окунаться в чужое тепло, когда собственное недоступно? Почему молчат о том, как больно возвращаться к холоду, где нет ничего, кроме монотонного бубнежа чужого и внутреннего? Ваня успокаивается к вечеру ровно настолько, чтобы к Тихону не кинуться, когда тот из такси громогласно выбирается. Чтоб на колени не бухнуться, прощенья выпрашивая, чтоб не совсем уж жалко стоять с краю поляны. Один только минус — за шумом в ушах особенно не слышно, что там в реальности говорят. Машинально идёт следом, пока не оказывается перед собственным вагончиком, с ужасом осознавая: Тих…она никто переселять и не собирался, он и впёрся прямо к нему… ним. Ноги слабеют мгновенно, о дерево едва опереться успевает Ваня, новую волну истерики сдерживая. Время уже позднее, несмотря на лето, ночами в лесах холодновато будет. Пусть на миг и кажется, что обморозиться больше, чем уже есть сейчас, не выйдет, Ваня не глупит и тупить не собирается. Всего-то ждёт час, пока окончательно не потемнеет, просачивается в вагон, надеясь, что Жизневский с дороги устал, что спать уже лёг зубами к стенке. И оказывается совершенно не готов к тому, как ловко и быстро оказывается впечатан в горячее тело. Сам резко отскакивает к двери, лопатками ударяется больно, но не чувствует ничего, тёмные глаза напротив как гипнозом к себе притягивают, всё остальное мгновенно оказывается где-то на периферии ощущений, где неважно. Сглотнуть получается раза с третьего, в горле пересыхает до лёгкой стянутости, но даже взгляда отвести Ваня не может, пока Тихон сам не отворачивается. Не отступает вглубь, не садится на разложенную постель, ладонью рядом прихлопывая. Как кукловод за ниточки тянет, иначе не объяснить как так выходит покорно присесть рядом совсем, ладони осторожно на коленях сложив. Ваня почти чувствует мурашками, как управляют им, но поделать ничего не может. Или не желает, не определиться пока, да и собственные желания никогда не были чем-то важным. Он актёр, болванка, на которую в любой момент натянуть что угодно можно. Тих всегда хмуро головой качал и лез кусаться, когда Ваня так говорил или даже думал. Сейчас он просто смотрит оценивающе, строго, что хочется разреветься попросту. От холода, что уже до сердца почти добирается, от жалости к себе самому за глупость свою же безмерную. Приговора Ваня ждёт с того самого момента, как рот посмел открыть, тогда казалось, не получится больше внутри держать, кислотой проест желание долбанное, любовно взращённое чужим участием, лаской беспричинной. Ваня понимал: ведётся как малолетка на первого дяденьку, который вместо кнута предлагает пряник, но поделать ничего не мог. С того вечера, как после встречи с Лизой вернулся, потребность высказаться накатывала с каждым днём всё сильнее, в груди что-то ширилось, в любой момент грозя Чужим непрошенных вылезти в момент близости, шутки очередной. Этого допустить Ваня не мог, холодным потом обливался, кошмары видел, отталкивал отчаянно Тиха, тщетно только. Дал себе обещание, чтоб сразу рвануть, чтоб больно — но один раз и навсегда. Показалось умным даже, рациональным и взвешенным выбором взрослого человека. Ваня привык давно: взрослая жизнь — та ещё гадость, а детство в ней — подготовка дурная к тому, что и как нельзя. Чувствовать — неправильно, дышать — чересчур громко, неприлично, думать — обо всяких детских глупостях, да, Вань? Перед глазами потом прыгало дня два, руки дрожь не выдерживали. Как после того, как папочка любимый единственный раз решился озаботиться приобщением отпрыска к прекрасному. Ваня ведь поначалу даже и пристрастился, пока в зеркало нормально себе в глаза смотреть мог. Каждый раз ведётся ведь на родительские трюки, верит глупо, вдруг ведь — передумали, изменились, вдруг — нужен стал просто так, какой есть, что ничего переделывать не придётся, что просто любят сына своего. Последний акт родительской любви закончился молчаливым срывом между съёмками, Ваню как отрезало: посерело пространство, краски, эмоции ушли постепенно. Оказалось, общаться с родителями даже приятно, когда ненужные эмоции не мешают. Вера только ругалась сильно — то ли не любит, то ли охладел, Ваня так и не понял. Да и плевать было. Хоть насладиться вышло спокойствием этим пустым. Сейчас эмоции брызжут через край, будто только вчера сбегал он позорно из тихоновского дома старого, а следующие недели просто привиделись в кошмаре. Жаркая ладонь по подбородку возвращает к реальности. Ваня вздрагивает резко, сглотнуть пытается, но выходит только какой-то жалкий хрип: Тихон его в глаза свои невозможные смотреть вынуждает. И молчит. Вертит только немного, как приценивается. Ваня отчаянно не желает знать, почему. Молчание не успевает затянуться, тишина только слегка начинает скрадывать звуки снаружи, когда жёсткая ладонь тянет к себе, ближе, лишает выбора, подавляет. Ваня не очень понимает, когда успевает сам тянуться навстречу. Когда замирает столбом цельномраморным, а когда — бросается отвечать, почти стучась о зубы чужие. Ситуация мгновенно из трагичной становится комедийной, так что удержать себя от смешка нервного, быстрого, попросту невозможно. Где-то между первым вдохом и вторым, пока Тих слегка отстраняется, чтоб только поудобнее перетянуть на себя. Ваня ладонями ледяными под худи лезет, прижимается ближе и сам. Боится страшно, что разгон разговаривать всё же придётся, что судьба никогда так радостно ему не открывала те двери, которые так и хотелось открыть. Тих не настаивает, но всё же лбом ко лбу притирается, к уху медленно отстраняется, чтобы осторожно зашептать: — И стоило цирк этот устраивать, Вань? — шипение само вырывается, когда Тих за ухом кожу прихватывает легонько губами, пока просто обозначая. — А если б я тебя реально щас послал? Тыжактёр, Филиппович, аккуратнее надо.***
Ваня носом к шее притирается, засыпает почти, когда телефон чужой мелодией звонка разрывается. Становится чуть холоднее, кому ж придёт в голову так поздно… руки горячие только крепче прижимают плечи, едва те дёрнуться успевают. — Да, Серёж? — Тих ухмыляется, откидывается к окошку, легонько о висок ванин притираясь. Смеётся негромко над чем-то, головой качает. В груди пока разливается кислотой что-то нехорошее. Ваня и рад бы свалить, сбежать — подальше, из рук вывернуться, что обжигать отчего-то начинают, да не выходит, только дёргаться и остаётся. Голос ласковый, добро-мягкий, как умеет только Тих, ядом в голове разливается, а на душе становится всё гаже. Неправильно как-то звучит это всё, нечестно. Хочется просто сжаться, поскрестись, боднуть грудь чужую внезапно, что поднимается и опускается так размеренно. Только вот Ваня — не идиот и не ребёнок. Хоть до одури и знакомо это всё, из детства, когда мать глаза закатывала, да цыкала неодобрительно, когда ребёнок «не ко двору» решал поделиться чем-то, с улыбкой громкой, комком непонятным выскакивал откуда-то. Плечи дрожью невольной ходят, пытаются спазм острый снять. Получается хреново, только руки тянутся к шее: прижаться, сплавиться, только, пожалуйста, не бросай, пожалуйста, я ведь хороший, я всё сделаю, пожалуйста, только останься. Радостные, возбуждённые вопли из динамика доносятся всё чётче, но Ване — что гул нарастающий, барабаны страшные, предупреждающие о чём-то. Тих головой качает, смеётся чему-то, пальцами волосы перебирает незаметно для себя. Ваня с новым спазмом подаётся затылком к ладони, ломается внутри весь, пока разговор обычный, запланированный идёт. Горечью внутри отдаётся — ну а чего ты хотел? Сам везде блокировал, сам демонстративно шарахался, пока поздно не стало! Хочется закатить истерику безобразнейшую, понаставить ультиматумов и надуться ёжиком пыхтящим, но не чувствует Ваня права даже пикнуть что-нибудь не вовремя. Звонок заканчивается также неожиданно, как и начался. Тих телефон как-то неловко на зарядку на тумбу кидает и возвращает ладонь к волосам ваниным, перебирает прядки осторожно, мурчит что-то себе под нос, пока тянет от себя голову, в глаза смотрит невозможно как-то, с вопросом. Ваня не хочет — ни смотреть, ни отвечать, но сопротивляться не способен (не сейчас, не ему). Жмёт неловко плечами на невысказанный вопрос и возвращает нос туда, где ему и место, к ключице и чуть выше, к горлу, к шее. Понимает, не будет уже как раньше. Может, ему это и не нужно совсем, может, просто пугает что-то новое, Тих — иной совсем, пугающий и незнакомый. Ване плевать, он просто не хочет обратно в леденящий холод, что его преследовал с того самого дня. Только не обратно, только не за дверь, не в пустоту звенящую. Ваня ведь послушный, правильный, он приспособится, справится, как делал уже много раз. Только бы урвать, получить… дозу новую. Ваня глаза прикрывает и расслабляет горло насколько может — чтобы тихое урчание, что меж рёбер зарождается, наружу выпустить. В руках Тиха ему спокойно и тепло. Как никогда не бывало раньше. Он может не бояться, может показывать себя, каким ему хочется быть, а не каким нужно. Это пьянит и расслабляет как ничто. Пусть теперь нужно с чем-то мириться, пусть нужно подстраиваться, это мелочи. Ничего не значащие глупости, пока рядом обогреватель его живой обнимает, пока дышится легче, без груза страшного на груди. Что-то внутри, кажется, интуицией зовётся (хотя Тихон, в своей манере, конечно же, жопочуйкой именует гордо), настораживается, предупреждает: ну не будет закончится это так просто. И пусть, лишь бы рядом.