Свобода — самая большая иллюзия из доступных людям. Все хотят, но хоть бы кто объяснил, что в ней такого завораживающе живого. Настоящего. Может, нужно, чтобы ею наслаждаться, иметь её чуточку больше, чем в комнате десять на пятнадцать, когда в любой момент мама зайти может, а от одного её взгляда в глаза чувство, будто знает о каждой мысли. Сам ведь признаётся, не выдержит, не смолчит. И снова будет как обычно. Вечно он, дурак, попадается. Каждый чёртов раз: говорит зачем-то, слушает, яду слов позволяет проникать всё глубже и глубже. Что там было про повторение одного и того же и шизофрению?
Ваня, в целом, не против, он просто устал от того, каким быть надо. С кем говорить и что держать при себе. Как благодарить родителей, улыбаться камерам, а где молчать, пряча поглубже вопросы. Простые вроде бы, безопасные, но каждый раз после них — только выжженная пустыня внутри. Что ни слово — пощёчина до спёртого дыхания и дрожи в коленях. Мальчики где-то там, в совсем другой вселенной, не плачут, взваливают на себя ответственность и, конечно, не ноют.
Ваня по всем фронтам проебался, кажется, с рождения.
Вспоминать школу не получается. Нет, какие-то моменты, истории заготовленные (вылизанные, чётко выстроенные и оговорённые) он может выдать хоть в три ночи, но что-то...
такое из головы попросту испаряется после первых же косяков в студенческих. Дрожью прокуренной выходит многое, в первую очередь — громкий, звенящий голос родительский. Сейчас-то уже понятно, боялись просто, превентивно сдерживали, он-то ведь тоже не подарок рос. То сбежит с уроков, то домашку сомнёт, переписанную трижды, даже воровать что-то случалось. Как тут отпустишь дитятко в свободное плаванье. Особенно, когда оно такое вот тупое: Ване сомневаться не приходится, будь родительские голоса, до сих пор отдающиеся в голове, потише, попроще, ошибок он бы совершил много больше, были бы они страшнее. Игнорировать противный тонкий голосок внутри становится сложнее —
да кому разница, все ошибаются, все жалеют, мне почему нельзя? Почему им можно было всегда, а я... голос не повышай, а на меня хоть каждый день орать можно... что от бутылки коньяка мне было б, дома ведь, никто не увидел бы даже, почему им можно, а я?..
Вопросы неудобные, некрасивые, с каждым разом их сложнее из головы вытрясти правильными и спокойными рассуждениями. что иначе не получилось бы, что по-другому было просто нельзя. Что он тупил бы, подростком ведь взрывным был, глупостей бы натворил. Наверняка ведь виделось всё слишком ярко, подростки ведь так мир видят? Однозначно, когда воспоминания пылью времени покрываться начали, стало проще эту мантру себе читать. Злость ушла на родителей, они ведь как лучше...
Сомнения внутрь не заползают долго. Нет, не так. Сомнения он сам отгоняет метлой поганой, сам себе пощёчин влепить может, когда накатывает. Потому что не время, потому что нужно держаться. Потому что ответственность, честь семьи и важность репутации — а то, что горло стискивает до боли, так это мелочи. Что спину сводит постоянно, так нужно просто быть внимательнее к собственным позам. И тяжести таскать аккуратнее.
Честь семьи, ответственность, репутация.
Чтобы готовиться к ролям, нужно время и силы. Скрывать потом истерики не сложно, сам ведь, ебаната кусок, виноват, что такой деревянный вечно. Дед бы не принял, не простил, такой ведь кошмар иной раз, что на сцене, что в кадре. И все вокруг дышать забывают, в глаза не смотрят, пока о таланте дедовском говорят. Ваня, конечно, тупой и невнимательный, но не настолько же.
В зеркало смотреть противно. Но что лучше собственного взгляда напомнит важное — честь, ответственность, репутация. Спину сводит легко, привычно уже.
Время тянется бесконечной серой массой, адреналином росчерки красные расставляя только. За них Ване стыдно, бесконечно сжигает пламенем вины за каждую вспышку, каждый вдох неправильный и сильный. Нельзя так. Неправильно.
Ваня привычно делит своё окружение кругами: семья, ближний круг, знакомые и знающие. Давно не позволяет тектоническим плитам меняться, зорко следит, чтоб никто не пролез, куда не просили. Бесится, злится, когда в очередной раз кто-то из знакомых лезет зачем-то ближе. Блевать с таких тянет.
Всё ради того, чтоб проснуться в один день с негромким
блять... да бляяяяяяя... под утреннее хрипловатое мурлыканье Тиха.
Ване он не нравится сразу. Ещё на пробах, пока кофе в автомате себе выписывал, перед глазами листок дрожал с ролями.
Тихон Жизневский... а ещё пафоснее придумать никак? Сразу ведь позёра видно, про ответственность он тоже, наверняка, ничего не слышал. Когда Жизневский влетает в купе за пару минут до отправления, когда что режиссёр, что сам Янковский начали уже седеть, да с широкой улыбкой растекается по койке, мысль только подтверждается.
На съёмках Жизневский Ваню попросту выбешивает в первые же сутки. Сам косячит, сам смеётся, восторженно реагирует на комаров и притаскивает антисанитарную землянику.
Алексей Николаевич с извиняющейся улыбкой их в один вагончик селит, ну прекрасно! Ваня ведь не идиот, считывать умеет: на перевоспитание хулигана подкидывают! Не в школе же! Но едва столкнувшись с прищуром хитрым замирает, даже махнуть на койку противоположную не получается. Есть что-то в Тихоне... странное. Жаром горит он непонятным, мощным, что ощущать собственный озноб почти и не стыдно, руки сами тянутся погреться.
Ваня закусывает губы и глаза прикрывает — и показательно
не завидует.
В первую же неделю Тихон доводит до бешенства раз десять. И это только до первых смен. Потому что смотреть на это вечно мордой в пол падающее недоразумение противно. Потому что жалобные стоны по утрам бесят. Потому что врать себе Ване никогда не разрешалось, а сейчас вот отчаянно хочется.
Тихон гибкий, иной раз кажется, вообще костей не имеет. Голос тягучий, низкий, сам он весь из себя... неспешный какой-то, мягкий как пух, что на башке нарос.
Обидно немного с того, как легко Тихон вливается, сразу почти со всеми на короткой ноге оказывается, шутит; как быстро перетекает в Макса Шустова, буквально по щелчку хлопушки. Ваня так не умеет, не способен, костяной слишком, в кого только уродился такой вот...
Чтобы держаться особняком, уходят все силы, так что заметить слежку просто не получается. Не слежку даже, охоту. Тихон горящими в темноте глазами провожает каждое движение, отслеживает, как тигр, почуявший кровь.
Ваня не замечает, капкана прямо под носом не видит (внимательность — это не его), так что сусликом в шоке застывает, оказавшись прямо в крепких объятиях Тихона — то ли ловил в сцене какой, то ли от трясины да топей каких спасал. Выбраться, рукой отгородиться получается далеко не так быстро, как требует того гордость уязвлённая. Сердце в горле где-то стучит, отдаёт за ушами. С Тихоном взглядом встречаться стыдно, да и страшно это, с прищуром его хитрым, опасным... Ваня себе врать не научен, шёпотком в уголке сознания проходится совсем иное —
с взглядом открытым, нежным, в жизнь влюблённым встречаться больно, опасно, затянет ведь...
Уже затянул, понимает Янковский осторожно губами тутовник прикусывая, которым щедро угощают с рук. А Тих... довольной псиной дальше несётся, доебаться до Алексея, поржать с Ромой о чём-то там своём. И руки сами вперёд тянутся, остановить, вернуть тепло уходящее. Оказывается, когда отогреваться начинаешь, возвращаться потом в холод не хочется отчаянно.
Ваня круг свой ближний определяет давно уже на годы вперёд, гордится, что никого просто так не подпускает. Тих, очевидно, игнорирует любые рамки, которыми его прихлопнуть пытаются, ужом проскальзывает всюду, где оказаться хочет, кольцами под рёбрами сворачивается — падает на спину, за шею легонько обнимает, в ухо дышит жаром.
Как-то сами приходят вечерние посиделки-разговоры один на один. Ваня не замечает как язык развязывается: он обычно не любит бессмысленного трёпа, а бесконечно говорить о важном... только слова тратить. И только по окончании съёмок понимает, уже с Лизой встретившись, с её удивлением чашкой скрытым столкнувшись, понимает,
что не так — не затыкается ведь почти, жестикулирует, спрашивает.
Ваня тушуется сразу. Молчать пытается, губы закусывает, несмотря на робкое сестрино
это не плохо, Вань, непривычно тебя таким видеть просто, даже Вера тебя растормошить никогда не может.
Плечами передёргивает почти машинально, не топят что ли в этом ресторане, аж морозно. И руки снова ледяные, не греет чай сраный нихуя.
***
Тихо позвякивает инста — Тих делится какой-то дебильной картинкой. Ваня хмыкает, не замечает, как руки сами тянутся вперёд, чтоб кончики пальцев согреть: раньше, до этого странного холода, пробирающего до костей, незаметно как-то было, как айфон греться начал. Вроде и менять нужно, а хоть так помогает пока.
На экране какой-то странный мужик, суровый такой, глазами знакомо сверкает. Ваня хмурится, не понимает толком, зачем ему картинка эта, спрашивает даже. Минут только через пять доходит, когда уже давно отпихивает телефон подальше.
«Да ладна?!»
«Прохладна >D»
Пальцы быстро находят звонок. Тих сам виноват, нарочно ведь, собака. Ваня остановить себя не может, возмущается в голос под мурлыкающее хихиканье на фоне. Несёт далеко, время летит быстро — как они снова умудрились проговорить часа три непонятно. От удивления получается только моргать на цифры экранные, от духоты — тянуться к окну, чтобы проветрить. Вот ведь могут же, когда хотят, нормальное отопление хоть к ночи устроили. Ваню бесконечно бесит, что кроме него все такими морозоустойчивыми враз стали, ужас! Одному ему холодно теперь постоянно!
***
Митя бровями играет, говорит что-то двойственное, что не получается не смеяться. Ваня прыскает, сколько сдерживаться ни пытается. Сам не понимает, как так просто получается наладить общий язык, раньше всё иначе строилось. Хочется свалить всё на общительность Глуховского, но врать себе всё ещё выходит хреново — последние месяца три Ваня себя не узнаёт, вроде и не бухает, а всё равно расслабился как-то, выдохнул внутренне. До сих пор уши горят с поведения своего на викторине какой-то дурацкой. Как вообще с губ грубость та несусветная слетела?! И ведь легко так, привычно, точно так только он и выражается. Но следом за страхом, ужасом вящем не пришло ничего. Ваня помнит до сих пор, как выдохнул тогда, как напряжение плечи покинуло в миг, как по щелчку. Как потом он котом возбуждённым Тиху наговаривал полвечера, пока сам он что-то там доснимал для комиксов своих.
Ваня морщит нос и от Мити отмахивается — Владимир Владимирович и так уже коситься начинает, у них читка сцены стопорится, очередной «Макс» выжидательно так смотрит тоже. Внутри вяло копошиться начинает совесть, но без огонька как-то. Совсем как в детстве, пока родители всерьёз за воспитание не взялись. Но сейчас отрезвляюще даже память старая не действует, не дерёт дрожью по позвоночнику вниз.
Внутри тёплом только ожидание скручивается, Тихон после обеда должен объявиться, Ваня его одного и ждёт, рогом упереться хочет, да и не то, чтоб кто-то здесь ещё не видел эту формальность: идеально ведь Жизневский будет в роли Кольцова стоять. Проще чем с ним Ване всё равно не будет ни с кем.
Так что парень, выразительно пальцем по запястью пощёлкивающий, может своё недовольство оставить при себе.
Ваня обращает всё своё внимание на пробы ровно в тот момент, когда Тихон оказывается на стуле напротив. По-детски как-то ногами болтает, щурится ехидной. И дышать становится проще, пропадает будто груз какой-то с плеч.
Ваня думает, это можно назвать началом прекрасной дружбы, что там в голове у Тиха — проще вообще не представлять, мозги целее будут. Митя потом только бровями играл странно как-то, всё подталкивал к Жизневскому чуть не на колени, да и Мирзоев понимающе так ухмылялся — неприятно совсем, аж передёргивало в ответ. Ваня внимания не в силах уделять больше, его сознание Тихон целиком захватывает так, что и не вздохнуть.
Он просто не видит, как со стороны выглядит — едва хвостом вилять не начинает. Но сальные насмешки замечает кто-то другой, у кого взгляд в момент может стать достаточно тяжёлым, чтоб все резко заткнулись-подавились. Восторг от встречи с другом и это мешает осознать. Да оно ему и не нужно.
***
Лиза приезжает как никогда вовремя — никогда такого не было и вот опять. То ли подпись его понадобилась, то ли задачку какую-то свою решить хотела, хуй знает. Ваня старательно не обдумывает этот вопрос, зубами только поскрипывает. И ведь даже предъявлять нечего: выбрала сестра выходной один-единственный, предупредила днём раньше. Несостоявшиеся планы скулят где-то на границе сознания, но Ваня их давит успешно и выходит из такси даже не хлопнув от души дверью. Естественно, в сами «Топи» Лизу он не приглашает, до ближайшего околоприличного заведения выносит встречу, зверем оберегает старый вагончик, что с Тихоном делить вынужден. Роль ещё такая, сразу представляет себе эту картину: зубы ощерить только и надо, в ушах рычанием звучит
моё, не отдам!
Разговор закономерно не клеится, пока из воздуха не возникает Тихон. Под удивлённый вздох Вани сразу обниматься лезет, Лизе руку целует легко и садится, бок подогревая рядом-рядом совсем. Как-то незаметно, сам собой разговор перетекает в посиделки и страшные рассказы. Сестра хохочет до колик, Ваня сам недалеко уходит, а Тих довольно щурится, улыбку в кружке прячет, уходит он, правда тоже первым.
Лиза потом осторожно накрывает ванину ладонь своей, пока он вслед Тиху заглядывается, внимание на себя отвлекает. Впрочем, уже через пару секунд реальность теряться начинает, звоном в ушах уносимая, когда родная и любимая сестрёнка говорить начинает:
— Вань, в порядке всё?
— Д-да, ты о ч...
— Я впервые вижу, чтоб ты таким открытым был в компании, — и быстро убирает волосы за ухо. Ему. — Ты же светился весь вечер! Когда мы с тобой последний раз хоть говорили нормально? Да хоть с кем-то в семье? Маме расскажу, не поверит ведь!
Почему-то захлёстывает волной ужаса, руки трястись начинают, дышать трудно становится. Лиза останавливается, брови хмурит непонимающе.
— Н-не...
— Вань, ты чего? Вань?!
— Не. Надо. Говорить. Никому. Ничего, — каждое слово даётся с боем. Сосредотачиваться больше, чем на одном за раз просто невозможно. Лиза не обижается, она встревожена, но списывает такие перепады на роль: все ж понимают, что такое актёрский резонанс с персонажем. А Ваня в первый раз в жизни видит что-то настолько ярко, чтоб отдавало в затылок. То самое, внутреннее, которое каждый встречный вечно пнуть хочет. Кроме Тиха. Ебучего Тихона, мать его, Жизневского, что без вазелина уже не просто в душу заполз, не гнездо там свил — врос намертво. Что обиднее, выселять никого не пришлось, пустота оказалась благодатной почвой для роста. Как мало, оказывается, нужно для счастья...
В голове мысль нелепая проносится — что-то там про хозяина, который всем нужен. Во рту неприятно горчит, Ваня заливает вкус коньяком. Давно не накидывался, не срывал ничего никому.
Примерным мальчиком, блядь, был. Послушной куколкой вертелся как вертели. Родные и близкие же люди.
В вагончик он вваливается часа в три. Думает потише быть, но мешком костей сверху на кудрявую Тихонову голову валится. Хочет побыстрее съебать, чтоб никогда больше даже в сторону не смотреть, но только прижимается ближе дрожащей насквозь тушкой. Может, и лепечет что-то, лбом о чужой, сонный бодается. Утром будет мучительно стыдно, но сейчас пьяную истерику сдержать не получается. Впервые в жизни не получается контроль над собой... нет, врёт ведь, пиздит безбожно — впервые не хочется.
Контроль кажется грузом, старым, когда-то нужным, но сейчас до тошноты лишним, болезненным, его выблевать хочется вовсе.
