Горячая кола

Сознание возвращалось с трудом, шершавыми изъеденными обрывками, будто истлевшая по краям недожжённая бумага. Не схватишься пальцами за клочок, не подержишь подле лица подольше, и скажи спасибо, если какой из них, ненадолго сопротивляясь порыву ветра, налипнет на окровавленный лоб. Должно быть, от последнего мало что осталось. Тонкую кожу на висках еще обогревало что-то теплое и текучее — совсем хлипкими струйками, а вот выше — чуть-чуть более вперёд — не существовало вообще ничего, кроме рвучей и густой, как какое-то дьявольское месиво, боли. Боль всверливалась все глубже и глубже, норовя пробиться навылет из затылка, и проедала собой каждое мгновение, которое Мухаммед был способен что-то чувствовать. Похожая и в то же время совершенно другая дрянь остро глодала где-то пониже плеча, мешала вдохнуть. В шею неосторожно ткнули чем-то прохладным, внутри запершило — он закашлялся навзрыд, он дохал и не мог остановиться, и каждый ужатый лающий выдох невыносимо простреливал лопатку. — Живой! Слава тебе... живой! — хрипло задыхался кто-то ужасно знакомый, ужасно близкий, сквозь толстый упругий гул; слова увязали в нем, захлебывались, некоторые тонули с головой. — Я думал, у меня сердце встанет, сукин ты... чего встал, помогай давай... Абдул все утро потратил на составление примерного маршрута, апатично щурясь в обветшавшую карту и время от времени оглядываясь на мерно похрапывающего старика: шелест бумаги казался преступно громким, и хотя такого морфейского чемпиона, как Джостар, вряд ли вообще можно было случайно разбудить, предсказатель об этом совершенно не вспоминал — слишком крепко корябалось под ребрами когтявое беспокойство. Ему хватило рассудка не броситься в неизвестность, сломя голову. А может, пресловутый рассудок, обтесанный за тридцать с лишним лет, был тут вовсе ни при чем. Может, то был всего лишь притупляющий, утешительный измор. Ничто из перечисленного его, впрочем, не уберегло. — Давай... вот так вот... осторожно... Под колени грубо пропихнули пару ладоней. Вторая надавила на плечо — и, скорее всего, на другое, которого Мухаммед не чувствовал, словно его и в помине не было. Его очень медленно перевернули на бок, давая дышать чуть свободнее, чуть безболезненнее. — ...кровью истечет... звони скорее... Джотаро! Ну на углу же!! Что ж ты как дитя малое... Зачем-то подняли безвольную руку, согнули, опустили. По коже мазнуло тяжелой плотной тканью. Гул рассеивался. К Мухаммеду постепенно возвращался слух; не гибли больше под толстобрюхим смоляным слоем отдельные слова, и пускай, пускай кроме них ничего не разобрать: в большем необходимости, в общем-то, и не было. ... — Да вернётся, куда денется, — трепал его по плечу Джозеф, голосом безбожно выдавая своё неверие. — Знаешь, сколько я таких молодцев повидал? Остынет да вернется. Никто не вернулся и за полночь. Никто не вернулся даже к рассвету, когда последние ошметки злости были соскоблены с самой неподдельной тревоги, которая кусала куда гаже, чем злость. ... — Ай-яй-яй, Абдул. Как же так, Абдул. Уж от кого, от кого... Он причитал с каким-то срывчивым однообразием, словно не столько к Абдулу обращался, сколько с собой пытался совладать. Только вот тщетно — чудилось до зуда в носу, до лишнего кома в искромсанном перханьем горле, после каждого слова чудилось, что сорвётся. Что же вы, мистер Джостар. Восьмой десяток скоро разменяете. Не к лицу вам. Мог бы прорицатель говорить, а не только кашлем заходиться. — Бог с ним, с Польнареффом, — мажет мягкой лайкой по вискам, над бровями, кровь с них смазывает, и больно, хоть шипи, — он ж балбес балбесом, свет таких не видывал, но ты-то! Ты-ы! Эх ты!.. Польнарефф. Мухаммед распахнул глаза — и тут же сожмурил в подведённые сурьмой щёлочки, не умея выдержать резкого, наотмашь бьющего по расквашенной голове света. А первым, что встретил, кое-как перекатив ее на затылок, было чужое лицо. То самое, которому вой противопоказан. И стоящий в глазах пронзительно-мокрый блеск — тот же вой, только без голоса — тоже. — Ну что ты на меня так смотришь! Какёин за вами, дураками, тоже поскакал! Вытащит уж! У него-то, в отличие от вас, — пальцем по лбу стучит, — тут хоть что-то да осталось! Что правда, то правда: Какёину в голову не стреляли. Абдул не уверен, получилось ли у него хоть самое жалкое подобие улыбки. Да и не было это так уж важно — всё равно не смотрел Джозеф, покуда, скособочившись низко-низко, золотые крючки из ушей вынимал. Когда окровавленную перчатку с руки стаскивал — тоже не смотрел. И когда прыснул из-под ногтей трескучими, нестерпимо яркими искрами. — Терпи. Как будто ему оставалось что-то кроме. В первую секунду ему показалось, что череп хрупнул по венечному шву. Во вторую, растянувшуюся на долгие мучительные часы — что брызнул осколками костей, не оставляя напоследок ничего, кроме пустоты: пустота была нашпигована разрывной, неистовствующей чьим-то истерически-красным клёкотом болью; пустота и была той болью, и чернотой, и кашлем — не было воздуха орать, и нечем было орать, и- — Терпи!!! — разъярённо продралось сквозь морок, сквозь нескончаемый паскудный кашель, за руку схватило непреложным железом, и в следующий миг первобытный кошмар схлопнулся в ничтожество — до смешного легкую пародию на мигрень. Там, где еще минуту назад кончался лоб и начиналась боль, потрескивало — щекотно — прирученное солнце. Он и не думал, что то, как срастается рана, можно прощупать физически. — Иди сюда. Давай, давай, не кряхти, — и так явственно, без звона на периферии, было слышно, как выровнялся, потеплел — совсем по-отечески — родной голос; и так хорошо чувствовалось, — левой стороной, во всяком случае, — как подбирают под мышками жилистые руки, как бережно поднимают в полуприсед и заваливают лицом в широкое плечо, если чего и боясь, то точно не Абдуловой крови. Пальцы под плотной тканью джеллабы, под воротом длинной рубахи — живые, упоительно-прохладные, и чем ближе к порезу — тем щипливее, тем мурашливее, и тем крепче жмётся Мухаммед к могучей груди, тем яростнее давит в пальцах мокрую от пота тенниску. Борода у Джостара тоже отчего-то мокрая — в щёку вжимается, а не щекочет. Первый раз за три года он видит такое — точнее, осязает лихорадочно-горячей кожей. Солёное, горькое, проскочившее по щекам и остывшее в мягкой седине. ... — Так хамон и во врачебном деле годен? — Абдул недоверчиво наморщил лоб, поглядывая на пляшущие вкруг костяшек искры. — Вы не упоминали... — Ну так ещё бы, — не без самодовольства пропел мистер Джостар. И как почуял сжирающее прорицателя любопытство, неизъявленное лишь волей глубокого почтения — изысканным жестом выпростал руку Мухаммеду под самый нос. — Хамон есть жизнь, Абдул. Только я в ту сторону особо не воевал. Не до того, понимаешь, было. Тяжко было противиться желанию подставить ладонь под чужую, изогнутую по-дамски, как под какой-нибудь музейный экспонат, как под явившее себя свету диво дивное, но прорицатель справлялся. — Ну, конечно, на бытовом уровне куда без этого: царапку какую подлатать. Ожоги те же, — Джостар вдруг оживился, вздёрнув в сторону прорицателя два механических пальца. Точно бы Мухаммед его когда-нибудь в перспективе жечь собирался, Аллах милостивый. — Мать покруче ухитрялась. Сьюзи знаешь что про неё рассказывала? Парнишка какой-то там дроби наловил, уж не знаю, как угораздило, но грудь — в кашу. Рёбра — в кашу. Лёгкие — в кашу! Получаса бы не протянул. Так она его за эти полчаса на ноги подняла! — А вы? — Мухаммед заблаговременно отодвинулся от красноречиво пальцевавшей кисти, но взгляда от солнечных вспышек отвести не мог, а поверить в то, что человек так легко отказался от такой созидательной мощи — тем более не мог. — А что я? Мне и так хватает, — невозмутимо рёк Джозеф и вдруг прищурился. Узловатая кисть подозрительно напряглась. — И вообще — ать тебя за нос, назола! Если убрать растерянность, вспышкой перекосившую взятое в плен лицо — ощущалось, как слабый ток. Тёплый такой, островато-мурашечный и парадоксально свежий. ... Не сказать, что дышать стало в разы легче, что появилась хотя бы возможность набить грудь кислородом до отказа — но по крайней мере Абдул больше не чувствовал, будто воздух проходит насквозь холодным зазубренным лезвием. А вот что чувствовал — порывистые, по-механически недосказанные движения, которыми гладил его по затылку и шее жёсткий протез, а вместе с ними то, что никуда его с этого света отпускать не собирались. Всё ещё нужен. — Что ж ты мне не сказал, горе луковое, — шёпот шелестит так близко, что слышно, и слышно до чрезвычайности — никуда-то на поверку дрожь не девалась, лишь спряталась поглубже, залепила глотку, не давая ходу бессмысленному, бесполезному потрясению. Может, даже панике. Чему угодно из того, что копошилось внутри и никак не могло помочь. — Простите уж, — сипит луковое горе, и мочи нет дивиться, что у него это вообще хоть как-то получается. — Что взять с дурака. Джозеф как-то странно вздёргивается всем корпусом. А после придавливает к себе так, что были бы у Абдула лёгкие целы — и то не вдохнуть, и суть истинное чудо, как не расходится свежезапаянный порез от такого натиска, как не выбивает прорицателя на новую порцию хрипящего лая. — Помрёшь — не прощу. Как можно после такого помирать, думает — только думает, к сожалению или счастью — и последнее, что слышит перед спасительным обмороком — далёкий, четыре-пять кварталов, вой скорой помощи.