Горячая кола

— Знаешь что, Абдул? Красивый ты парень, вот что. Красивый парень (тридцати двух лет от роду, между прочим) оторвался от чтива и, выгнув бровь, позволил книге хлопнуть о живот обложкой вверх, блеснуть на солнце золотым тиснением. Заявление — гром среди ясного неба — по скромному мнению Абдула было как минимум спорным. Нет, зеркала перед ним вроде не трескались, да и сам Мухаммед по поводу внешности никаких конфузий не питал, — до сей поры, во всяком случае, — но так сразу «красивый»? Не слишком ли громко? Мать его, статная нубийка с чёрной, как эбеновое дерево, кожей, была диво как хороша — с этим Абдул, так и быть, не спорил. Густые, не продерёшься, пружинистые кудри, доставшиеся в наследство (ох и морока с ними), бездонные чёрные глаза; не портили ее ни ритуальные шрамы, фигурно полосующие щёки, ни даже тот, что рассекал лоб начетверо коптским крестом. Об отце-арабе он судить не брался, не умея измерить мужскую красоту, но даже если предположить, что по каким-то там одному Джостару ведомым меркам тот и был недурен собой — слишком несходной вырисовывалась родительская красота, слишком взаимоисключающей, чтобы на ее стыке получилось что-то дельное. Уж не арабский ли горбатый клюв его в красавцы выписывал? Не материна ли мягкость черт, в штыки схлестнувшаяся с отцовскими угловатыми габаритами? Шрамы те же? Хитрил что-то мистер Джостар, ой хитрил: — Это ещё на каком основании? Джозеф млел под пестрым льняным навесом всего в паре метров от прорицателя. На скамейке раскинулся, что в шезлонге (складывалось впечатление, что вот-вот соскользнёт), ногу на ногу закинул (сверкающая напоказ подошва то и дело заставляла Мухаммеда зубовно морщиться; благо, никого кроме них на балконе не было), посасывал что-то из жестяной банки через соломинку и в целом наслаждался жизнью. На вопрос вдруг заулыбался и приспустил темные очки: — Как это «на каком основании»? Глаза-то у меня есть, — и тут же поспешил наглядно это доказать, лукаво стрельнув в Мухаммеда поверх оправы, — вот на каком. Надо же. Вот так вот просто, по-детски просто — не копаясь в родословной, не зацикливаясь на отдельных чертах и не апеллируя к изыскам всяких эстетических представлений. Сказал, как отрезал — как женщине мог бы сказать. Абдул не знал, как к этому относиться. Оскорбляться — совсем уж глупо, но и о том, чтобы простодушно принять, речи быть не могло. — Мне не веришь — можем и на стороне поискать, — разворчался Джостар, задетый за живое не то озадаченным, не то скептическим выражением темного лица. Только и успела мелькнуть перед глазами сомнительная картина, как Джозеф с видом заправского купца пристаёт к прохожим (а он мог!), покуда подсудимый в лице Абдула не знает, куда себя деть от стыда; только и успело впечататься меж бровей жгучее возражение — да так и осталось, невысказанное, продольной складкой. — Беспристрастных, так сказать. На улицу не пойдём, даже не думай, — грохотнул коротким, колючим хёрмитским смешком. — Вот давай-ка начистоту, Абдул: девчонки за тобой только так ухлёстывают, верно говорю? Аллах всеблагий, да почему бы ему просто не закрыть эту тему? — Нет, — Мухаммед загнул уголок страницы и звучно захлопнул книгу. Вздохнул с неизбывной тяжестью. Судя по всему, продолжить чтение в ближайшие минут двадцать ему не светило. — Неверно. При всём уважении к вам и культуре, в которой вы выросли, мистер Джостар. Египетские женщины знают себе цену, — взгляд в Джозефову сторону — очень красноречивый, чуть исподлобья, — и нравы здесь уж построже, чем в Америке. Попробовала бы хоть одна... — А туристки? — униматься Джозеф не желал и лишь протезом отмахнулся. — Туристки-то? Хлеб твой ведь. Прорицатель открыл было рот, даже воздуху в грудь набрал... — Ой, не отвечай. Знаю я тебя. Мистер Джо-остар, это не ваше де-ело, при всём уваже-ении... Эх! ...и закрыл, клацнув зубами. А вместе с ними, быть может, горячим выщербленным клювом. — Вот сколько на словах в тебе этого уважения — в горы ссыпать можно! А на деле-то! А на деле! — мистер Джостар разошелся не на шутку: содержимое банки сердито засопело-забулькало на краешке соломинки. — Хоть бы раз старика по-настоящему уважил! По душам бы поговорили! И покуда Джозеф исходился своей показушной обидой, к Абдуловой носоглотке снизу подступало брызгучее тушующееся шипение — как от капли на раскаленной сковородке, как если бы Маджишнс Реда схватили за пернатую холку и окунули в воду. И не в хёрмитовом чутье на несказанные слова было дело. Цены б ему не было, обходись оно словами, не смей брать глубже, увереннее, не подцарапывай лиловыми шипами там, где совестнее всего. Казалось бы, кто из живущих на земле однажды не был молод-горяч и оттого невообразимо глуп; кто бы не выскакивал полыхающей войной на бьющие по ушам моральные принципы, на чопорную нравственность, на целый мусульманский свет; кто бы не ухал с головой в порочную страсть, по досадной ошибке принимая её за ту самую, единственную, предначертанную, — что с Ревеккой, что с Мартой, что с Лаурой или Моник, — и самое странное, что всё-то это Абдул понимал, и понимал прекрасно. Только вот Джостару знать об этом было вот совершенно необязательно. И стандом своим в чужие грехи вгрызаться — тоже. И вытаскивать из праведного, добродетельного Абдула наружу шестнадцатилетнего мальчишку, исколотого неловкостью до детей шайтановых, вытаскивать, как никому еще не доводилось — тем более. И не поставишь на место парой ёмких императивов: знать бы ещё, кого ставить, иметь бы на то хоть какое-то право и не бороться бы с желанием губу до солёной боли прикусить. За этой борьбой Абдул не замечает того, какое звонкое, шершавое от уличного гомона молчание провисло на балконе, — минуты две висит, заветривается душным воздухом, — и как долго смотрит на него Джозеф, подперев рукой морщинистую щёку. Так долго не смотрят. Так долго и бессовестно только любуются. — Красивый, красивый, — вдруг мурлычет охальный созерцатель, наглаживая бороду большим пальцем и улыбаясь — курчавая соломинка меж губ — так, что Мухаммеду смотреть на такое стыдно. Он не выдерживает — утыкается обратно в книгу и густые брови суровит тяжелее обычного, не видя слов за арабской вязью, не слыша улицы за разбушевавшимся пульсом. — Чего стушевался-то, красавец? Уже и слова доброго тебе не скажешь? — Мистер Джостар... — При всём уважении? — смеется Джозеф. Укора в янтарных глазах — в ту секунду, на которую Абдулу удается их поднять — больше, чем наберется за десять лет, а заупрямить вздрагивающий рот и не поддаться этому хрипловатому заразительному смеху — вопрос жизненной необходимости: — При всём уважении. ... ... ... Волосы, угольно-черные от напитавшей их влаги, спадают на плечи кудластой безобразицей. На затылке дела обстоят не лучше, щупает Абдул и застревает пальцами в мокрых кудрях. Цыкает. Минут пятнадцать нужно Реду, чтобы, пальцами поглубже зарывшись, высушить матушкино наследство; еще пять, чтобы вычесать, да не выдрать; а сколько он уже провел в чужой ванной, злоупотребляя даровой неподотчетной водой? Полчаса? Три четверти? Да и расчёски он с собой не взял. Некрасиво будет перед хозяином, непочтительно, сколь упорно бы тот ни настаивал, чтобы Мухаммед чувствовал себя как дома и никак иначе. Он одёргивает липнущую к наспех вытертому телу галабею, оправляет вышитый ворот — округлый, глубокий, совсем не галабейный — и старается не смотреть в зеркало слишком долго, не думать в лишний раз о джостарской точке зрения. Всё равно забыть не даст. — Красивый ты парень, Абдул, — схватит за руку, потащит на себя, утягивая на оскверненное (сколько раз за эту неделю? сколько раз вообще?) изменой супружеское ложе; нависнет разрумянившейся от чувств глыбой, не пытаясь больше скрыть сверкающее в глазах очарование, — сил моих нет. Были бы они у Мухаммеда — глядишь, и вдохнуть бы проще давалось. Если красоту мерят именно в этом, — в огне за зрачком, в осеченном (от влечения ли, от восхищения) вздохе, в том, как невыносимо жжёт губы жажда целовать, целовать, до кровоподтёков расцеловывать, — то, пожалуй, за расточительными комплиментами Джоджо совсем не замечал своей собственной.