Поверх барьеров

Алине неуютно. Кириган стоит сзади, словно верный страж на посту, и безмолвно стреляет взглядом по её телу и холсту, на котором красуется величественная из всех птиц когда-либо живущих — жар-птица. Её яркое оперение переливается в свете солнца, что проникает лучиками из-под штор, и становится похожим на искорки огонька, распустившего свои «руки» дальше. Белый фон холста резко контрастирует с кроваво-алым цветом, постепенно переходящим к жёлтому и бледно-лимонному. Алина изо всех сил старается не обращать внимания, как Кириган опаляет её руку с зажатой кисточкой своим взглядом кварцевых очей и заставляет нервно оглядываться, чтобы обнаружить его прислонившимся к косяку двери и рассматривающим её картины, словно секунду назад он и не смотрел на неё. Старковой начинает мерещиться иллюзорное прикосновение к плечу, будто бы кто-то сжимает его в покровительственном жесте, которым обычно удостаивает Василий Ланцов, как будто делает величайшее одолжение нищему. Ещё она пытается взять себя в руки и уверенно-отточенными движениями наносить краску с палитры на холст, не пропуская ни единую маленькую территорию и не перебарщивая с яркостью огненного оперения. За окном блещет солнце, облака не закрывают его, позволяя звезде освещать землю. Алине не нравится такая погода, однако с помощью так необходимого естественного света краски наконец приобретают то качество, которое она хочет видеть. Картина полыхает. Прямо как её выставка трехмесячной давности. Старкова откладывает кисточки и палитру, вытирая заляпанные ладони о небрежно привязанный фартук, и сползает с высокого стула, двигая шеей, неимоверно причиняющей дискомфорт голове, пульсируя. Алина хочет пройти в конец студии и тщательно с мылом помыть руки, как видит, что Кириган странно поглядывает на неё. Однако это всё воображение. Разум помутнелся за неспокойную ночь, потому ей кажется чуть ли не теория заговора против неё. Естественно, когда Старкова проморгалась, то видит совершенно другую иллюстрацию: Кириган стоит и, застегивая пиджак на одну пуговицу, внимательно осматривает периметр, будто бы сейчас выпрыгнет человек с оружием и начнёт расстрел. Такие мысли присутствовали у неё, когда огонь пожирал её труды в галерее, оставляя лишь никчемную кучку пепла, и то не ото всех картин. Тогда, казалось, её жизнь была закончена, но Николай смог разубедить её и стал прилагать усилия, чтобы восполнить потерю. Материально. В данный момент же Алина страшится совсем не огня, а записок, ибо где они — там и неприятности. Однако почему-то агент Кириган вызывает неоднозначные чувства. Он кажется опасным, но одновременно Старкова знает, что, будь она с ним — значит, это и есть безопасность. Только разум раздробился, и выходит какая-то каша из недоверия и подозрительности, которую она хочет избежать. Кран ловко открывается, и спасительная вода льётся на грязные ладони, искрашенные красным, словно они все в крови, и Алине не терпится смыть это. Однако спустя некоторое время призрак краски — настоящей крови — мерещится на коже, что замерзает под потоком и становится сморщенной. Старкова всего лишь желает стереть всю грязь с рук, но ничего не выходит, и она сильнее, до посинения, трет ладони друг о друга. Воспоминания проносятся со скоростью световой волны, и их слишком много для восприятия; Алина чуть ли не давится водой, когда умывает лицо и жмурится от холода. Кровь преследует её с той самой ночи, которая снится ей в кошмарах и не отстаёт ни на шаг, если Старкова движется вперёд. Цепная реакция продолжает жить поживать, даже когда Алина отрешается от диких образов, проносящихся в голове самым неприятным способом, и под конец вздрагивает, не обращая внимания на стоящего около входа агента Киригана. Вдруг вода перестаёт идти, а руки чувствуют тепло комнаты, наслаждаясь свободой от мерзлого холода жидкости. Алина скашивает взгляд и видит руку, облаченную в кожу перчаток, которые скрипят от соприкосновения с металлом крана. Мысли резко вылетают из головы, сменяясь блаженной пустотой; пальцы — тонкие, чистые, в мелких порезах — дрожат, словно их приложили в глыбу айсберга. — Мисс Старкова, — говорит Кириган, и Алина снова вздрагивает от того, как звучит его голос: слишком ужасно, слишком холодно, слишком туманно. — Думаю, ваши руки даже очень чистые. А сейчас вы тратите воду впустую. Алина, не зная, зачем, кивает и вздыхает, когда дыхание, изрядно нарушенное, восстанавливается, а пальцы отмирают и перестают издавать сумасшедшие резкие движения. Весь мир будто окрашивается в другие — более серые — цветочные гаммы, и Старкова неловко ведёт плечом, стряхивая надёжную руку Киригана. — Да, ты прав. Она отходит от раковины и внимательно разглядывает себя в зеркале, которое отражает лишь жалкую копию Алины Старковой, её подобие, а не настоящую: кожа побледнела, волосы больше потускнели, словно это было вообще возможно, а глаза потеряли то самое сияние, которое определяет художницу музея Равки. Она поджимает губы и приглаживает волосы пальцами, что начинают покалывать от резкой смены температуры. Кириган стоит рядом и не шелохнется, будто бы тенью находясь чуть позади хрупкой фигуры. Алина, разглядывая синяки под глазами, устало проходится рукой по лицу и останавливается в платиновых волосах. — Мне нужно съездить к Жене ненадолго. Не проходит и секунды, когда агент отвечает профессионально отточенным бесстрастным голосом, не меняя октавы и тембр, словно он — бездушная кукла. — Конечно, мисс Старкова. Его полы пальто развиваются, когда он тенью следует за Алиной. Она предпочитает не замечать, что она обращает внимание на такие мелочные детали, связанные с ним.

***

Открывает дверь квартиры-мастерской ей Давид, который с ног до головы обмазан топливным маслом и мукой. Сафиной на горизонте не наблюдается, но Алина только приветливо улыбается Костюку. — Женя дома? Давид кивает и приглашающе отходит от двери, указывая ладонью в перчатке на вход в гостиную, где, по всей видимости, находится Женя. Алина неловко останавливается в проходе и, переводя взгляд с Киригана на Давида, мнется, но подаёт знак идти за ней. Как ни странно, Кириган слушается и безропотно следует за Старковой, коей становится неудобно и неуютно в такой напряжённой обстановке. Пройдя в просторную гостиную, Алина присаживается рядом с Женей, сидящей у камина. Её рыжие волосы поблескивают в свете огня и искорок от него. — Как ты, Женя? — вопрошает Старкова и протягивает руки к ладошкам подруги, что заметно напрягается, отчего в комнате, несмотря на обогреваемый камин, температура понижается на несколько градусов; становится морознее, чем было до этого, когда Алина принесла в квартиру Жени и Давида холод с улицы. Сафина лишь улыбается краешком своих полных губ и продолжает печально гипнотизировать огонь, пылающий в камине. Для неё, видимо, всё закончилось. — Я ужасна, и не понимаю, почему Давид носится со мной столько времени. Алина поджимает губы и смотрит на подругу, убирая прядь волос с лица и показывая повязку, от которой тянутся тоненькие ниточки шрамов. Выглядит Женя хорошо, если не считать отсутствующий глаз и многочисленные шрамы, испещряющие её некогда безупречное лицо. Бандиты отлично постарались испортить жизнь девушке, которая печется о своей внешности. Однако изменить что-либо нельзя, и Алина жалостливо кладёт ладони на шрамированные щеки Жени, которая застывает, точно живая статуя, что может видеть, дышать, чувствовать. Огонь отражается в светлом глазу Сафиной, и Старкова закусывает нижнюю губу, рассматривая нанесённые подруге увечия. По подачке того же Дарклинга. — Мази Давида помогают? — интересуется Алина и видит в глазу подруги разочарование вкупе со страданиями и самобичеванием. — Шрамы — временное затруднения, — выдыхает Женя и кривится, словно съела кусок крепкого лимона. Она ненавидит его. — А глаз восстановить уже никто не в силах. Её голос не дрожит, но заметная дрожь пробегает по Алине, которая опечаленно смотрит на разбитую Сафину. Не повезло ей пройти именно по тому тёмному переулку, когда Давид задержался на работе в «Малом дворце» Ланцовых. Обычно именно Костюк забирал свою девушку с работы в «Большом Дворце», однако что-то пошло не так, и Женя отправилась домой одна и решила срезать дорогу, пройдя через тёмный, практически никогда не освещенный переулок, что стало для неё роковой ошибкой: после она жалела и жалеет до сих пор, но она, кажется, даже чуть спокойнее относится к случившемуся. Только Алине так не кажется: Женя не выходит из дома, боится каждого шороха, — прямо как сама Старкова — и не смотрится больше в зеркало, которое она разбила, когда только увидела свои повязки и зияющую пустоту вместо глаза после того, как отодвинула крепко привязанный платок, импровизированную подкладку. Алина сожалеет о произошедшем не меньше, чем сам Давид или Николай, который не предложил Жене проводить её до дома. А сейчас остаётся только думать о том, как поддержать Сафину в непростой ситуации, которая буквально рассыпала неунывающую девушку в щепки, остатки крупных осколков, что испещряют грудную клетку и где-то между рёбер, откуда пульсации проходятся до живота, образуя кульбит и выворачивая внутренности наизнанку. Щемящее чувство проникает в межреберье, из-за чего Алина лишь кратко щёлкает онемевшими пальцами по блеклым волосам Жени, что некогда блестели в свету раскалённой медью, и прижимает подругу к себе в согревающие сильнее камина объятия. Сафина цепляется за Старкову, словно от этого зависит её ставшая никчёмной жизнь. — Мы с тобой, Женя, — чуть погодя, Алина добавляет: — Я с тобой. Женя кивает, будто механическая кукла, способная только следовать внедренным создателем функциям, и поправляет повязку на глазу, отчего её лицо хмурится. — Ты хотела поехать к Николаю, верно? — вопрошает Сафина и складывает руки на коленях, разрывая кипячёные объятия. — Я не отвлекаю? Старкова качает головой и замечает тень, залегшую около волос Жени, которая только хмуро смотрит перед собой. — Нет, что ты. Я никуда особо не спешу. Я приехала навестить подругу и уж точно не собираюсь сидеть тут меньше, чем десять минут, — она пытается улыбнуться уголками губ, однако всё, что у неё получается — сверкнуть её подобием. Алина оборачивается и видит, как Кириган с отсутствующим выражением лица оглядывает Женю, которая сжимается от пристального внимания, проявленного к ней. Она сглатывает и пытается стать незаметнее, чем есть сейчас, и Старкова неодобрительно зыркает в сторону своего телохранителя, что, пожимая плечами, отворачивается и смотрит на проходящего мимо Давида, испачканного в саже: на его лице видны серо-чёрные разводы. — Женя? Женя поворачивается к Костюку и пробует улыбнуться своей той, прошлой улыбкой: для неё это сложно, как видит Алина. Однако так она даёт Давиду понять, что она в полном порядке, и причин для беспокойства совершенно нет. — Если что — зови, — напоследок говорит Давид и хмуро осматривает Киригана, который только спокойно дышит; видимо, недоверчивость для него не в новинку, поскольку его холодный блеск в глазах отражает всё его равнодушие. — Кириган, оставь нас, — тихонько приказывает Алина и чуть не вздрагивает, когда её телохранитель лишь кивает и, отталкиваясь от косяка двери, отходит вглубь коридора, во тьму. Ей становится немного совестно перед ним, но сразу же отметает это чувство, которое здесь совсем неуместно: он всего лишь телохранитель, а не кто-то больше, как, например, Николай или Женя. Поэтому Старкова только ведёт плечом, снова ощущая иллюзорное прикосновение к себе, словно кому-то хочется впиться под кожу, в рёбра, и ближе присаживается к Сафиной, что трогает свое обезображенное лицо. Помочь Алина не в силах, оттого её пожирает вина, сдобренная порцией тошноты к себе и презрением к напавшим. Её гнев рвёт глотку, заставляет кровь бурлить в венах и артериях, а виски — лопаться от раздирающих голову пульсаций. Старкова не может сделать ничего толкового, кроме как уткнуться взглядом вместе с Женей в камин. — Знаешь, — вдруг говорит Сафина, и её голос звучит так тоскливо, словно она лишилась Костюка, — когда мне было четырнадцать, я встретила Дарклинга. У Алины глаза на лоб лезут от имени её паранойи, которая поглощает её в бездну, не имеющей конца и спасительно-светлых лучиков солнца. — Что? — Знаю, поверить сложно и практически невозможно, — хмурится она и жуёт шрамированную нижнюю губу. — Но это так. Я ничего не помню — давно, всё-таки, было — однако именно он устроил меня в «Большой дворец». Вряд ли он понимал, что совершает, когда отдал на воспитание Татьяне Ланцовой подростка. Для меня это плохо кончилось — ты знаешь. Алина закусывает губу и ласково проводит тонкими пальцами по костяшкам ладони Жени, сидевшей в полной отрешенности от мира сего. Её глаз шевелится только тогда, когда язычки пламени охватывают стеклянную перегородку камина и слышится треск дров. — Татьяна — человек довольно-таки равнодушный. Как все мы знаем, Николай и сам тому доказательство. Родить от другого мужчины, когда замужем, — ужасно. А что самое неприятное в этой ситуации: Николай даже не видел своего настоящего отца и считает себя сыном Александра. Точнее, считал. До определённого момента. Старкова кивает. Тот скандал она никогда не забудет, даже если вдруг её голову постигнет амнезия. — Татьяна самолично отдала меня на попечение Александра, — тут голос Жени вдруг дрожит, а сама она, кажется, стирает слезу с целого глаза. — Вряд ли она знала, что так всё обернётся. Но факт есть факт: она не пеклась обо мне уж слишком сильно. Она не хотела слушать Николая, вступившего за меня. Единственное, что я оставалась делать для неё — разглаживать морщины и убирать синяки под глазами. Но она полностью передала меня своему мужу, словно я игрушка, прекрасно зная возможные последствия. Алина всё это знает, но не прерывает подругу, решившую вылить всю свою душу, распахнуть её и отдать кусочек воспоминаний хоть кому-то. Давиду Женя не может рассказать, и Старкова понимает её решение. Однако держать всё в себе иногда сказывается на самом человеке. — Но я потом привыкла, — Сафина горько усмехается. — Николай ограждал меня, как мог, от отца, но всех подробностей, слава святым, не знал. Я просто не могла это никому рассказать. Это моя боль, и я… Женя всхлипывает, и всё напускное равнодушие мигом слетает, стирает плотину, сдерживающую истерику, вспарывающую внутренности своими острыми когтями, словно у волькр, чудовищ из детских сказок. Алина прижимает подругу к себе и молча гладит её по волосам и спине, замечая, что одета она в белую пижаму, подпоясанную золотым ремешком. Халат, будто доспехи рыцарей, скрывает её домашнюю одёжку. — Не волнуйся, — шепчет Старкова и льнет к Сафиной, ощущая, как та цепляется за её чёрное, словно тьма, пальто и нервно дышит в шею. — Я никогда не оставлю тебя, Женя. Ты моя лучшая подруга. Ты мне как сестра. — Я не виню тебя, Алина, — в свою очередь отвечает Женя и равнодушно отстраняется. — Но будь осторожна и предупреди своих близких. Навряд ли Дарклинг вёл именно на меня охоту. Алина сглатывает. Это невозможно. Ведь так? Не может же такого быть, что из-за неё на её друзей обрушиваются несчастья. — Он достигнет цели либо по прямой, либо через близких, Алина. Позади раздаётся сухой смешок, и Старкова оборачивается, встречаясь с тёмным взглядом кварцевых глаз своего телохранителя. — Мисс Старкова, — он безразлично смотрит на Женю, и Алину это раздражает. Если не хочет — пусть не смотрит, но равнодушия Сафиной хватило сполна в прошлом. — Не пора ли нам к мистеру Ланцову? — Он прав, — тихо говорит Женя. — Поезжай. Скоро Давид придёт наносить мази. Лучше тебе уйти и не видеть такого зрелища. Алина неохотно, но кивает и встаёт, попутно целуя подругу в щеку в приободряющем жесте. — Я завтра заеду. Она идёт к выходу и машет головой, чтобы Кириган следовал за ней. Коридор пуст и мрачен, когда Алина выходит из квартиры Давида и Жени.