[14 октября 1945г.]
Холодный ветер развевал полы пальто и, казалось, намеревался и вовсе исхудавшую девушку с ног сбить, закружить ее в быстром вальсе, как палую и уже почерневшую листву, что металась меж разрушенных стен. А ведь в этих стенах когда-то так уютно было: темное дерево, темные шторы, минимум света, что исходил лишь от тлеющего камина и нескольких витиеватых канделябров, и опьяняющий аромат… тот самый полынный аромат, что Гермиона так долго не могла его распознать. Столько лет она гналась за этой безымянной сладкой горечью, а стоило всего лишь раз выйти в сад и помочь маме очистить его от бурьянов. Тот небольшой куст полыни так и остался расти на заднем дворе у забора, заглушая цветущие вьюнки, заглушая все тревожные мысли, которые с каждым днем все громче становились. И, пока Лондон медленно оправляется, Гермионе все хуже становится.
Она вечерами, если есть еще время, все так же спешит на вокзал, где поезда уже в обычном режиме курсировать стали и все меньше загружены были. И порой – все чаще – даже не приходилось ждать, когда же перрон опустеет, ведь он и без того почти безлюдным был. Потом последний поезд уходил, и внутри снова что-то обрывалось, так медленно душило и резало тонким коротким лезвием, чтобы за ночь вновь срастись неровными рубцами, ныть весь день и вечером рухнуть, когда вновь никаких новостей – ни плохих, ни хороших. Даже голоса друзей и родных больше не лечат – в них нет того хриплого бархата, что был у нее, нет тихого смеха, от которого ледяное пламя всегда в груди разгоралось, нет лениво произнесенных на выдохе слов и рычащих ноток старательно сдерживаемого крика. Нет ничего, что могло бы спасти – не отвлечь, а спасти,
исцелить, вытравить из лимфы яд прошедшей войны, что до сих пор в голове звенит взрывами и тихим шуршанием пера по грубой бумаге, в которой рулоны ткани до этого были завернуты.
И, сильнее закутываясь в тонкий плащ, Гермиона все чаще перед возвращением домой гуляла по темным улочкам Лондона. Так беспечно и глупо, но ее уже и ругать за это устали, пусть даже еще летом ей приходилось ото всех выслушивать долгие тирады обо всем, что только можно было приплести, а сейчас… лишь тихий шепот.
«Сгорела…»
Но ведь нет… нет, не сгорела! Нет же! Да только не было сил кричать им в ответ и спорить: надежда громкой быть не обязана. Грейнджер
верит. Каждый день, каждый час, каждый миг она ждет. Вчитываясь в строки учебников, помешивая тыквенный биск, бесцельно выстукивая тростью вдоль потухших фонарных столбов, без сна мечась на кровати до наступления очередного туманного рассвета.
Спрятанные за толстыми линзами светло-карие глаза внимательно изучают лица незнакомцев, а ноги уже сами ведут к разрушенному дому, где она привыкла стоять подолгу, пока окончательно на ветру не замерзнет, часами всматриваясь в черные –
как ее глаза – камни. И Гермиона говорит всегда. Не с собой, нет. С прошлым, которое настолько уже далекое, что все сложнее возрождать эти, пусть и печальные, но все равно безгранично теплые воспоминания.
– Ты так удивилась, впервые застав меня на своем пороге, – в пронзающем октябрьском ветре будто бы и впрямь заиграли безмятежные волны
того сентября. – Твой дом ведь так далеко от школы, совершенно в другой стороне, – смеется, погружаясь в те светлые дни. – Я ведь тебе так и не призналась, что просто проследила, где ты живешь. Выбежала за тобой из класса, когда уроки закончились, и шла по другой стороне улицы, без конца удивляясь, неужели ты и вправду каждый день такой огромный путь преодолеваешь.
Гермиона прикрыла глаза, пальцы отчасти нервно игрались с рукояткой трости, как однажды вечером делали это с коробкой медового печенья. Она все выходные провела на душной кухне, изучая рецепты в маминой кулинарной книге, вымешивая разное тесто, делая всевозможные начинки и тихо ругаясь себе под нос, что всегда избегала этой части дома, а родители и не заставляли. Сколько же муки девушка перевела в те дни – даже вспоминать страшно. То сахар горел, портя выпечку противной горечью, то тесто так и не румянилось, оставаясь бледными комками с черным уже низом, то вместо мягких пряников булыжники в форме звездочек получались. И, наверное, ей тогда стоило маму о помощи попросить, но ведь обязательно пришлось бы объяснять, зачем ей вообще это печенье сдалось, да и Гермиона привыкла сама со всем справляться. Пара ожогов, гора грязной посуды, что ее еще час отмывать пришлось, чуть ли не впервые вовремя не сделанная домашняя работа, довольная, но уставшая улыбка – и вот белая лента сплетается в аккуратный бант на небольшой коробочке, в которой до этого момента всегда хранился чай, без малейшего зазрения совести пересыпанный Гермионой в обычную стеклянную банку.
– Как же сложно мне в тот день было сосредоточиться на уроках. Я все время отвлекалась, пытаясь предугадать твою реакцию, – губы медленно расплываются в мечтательной улыбке. – Я была уверенна лишь в одном, что буду приходить к тебе домой снова и снова, как бы ты не гнала меня прочь, – короткий смешок. – А ты ни разу и не пыталась меня прогнать.
Взгляд больше ни на чем не фокусируется, устремившись вглубь воспоминаний, которые со временем стали сливаться в одно. Те вечера были настолько похожими, что, если бы только Гермиона умела рисовать, она с закрытыми глазами смогла бы воссоздать все те молчаливые картины ничем еще не омраченного прошлого. Вот же – рядом с этой полуразваленной стеной книжный шкаф стоял, а возле него два кресла было, и Беллатрикс всегда садилась в то, что чуть больше, складывала руки на груди и хмуро смотрела на принесенное девушкой печенье, опять немного подгоревшее. И каждый раз в этой напряженной тишине сердце Грейнджер падало на глубину ледяных подземных вод, наблюдая за ожесточенной внутренней борьбой женщины. Ведь она
снова пустила в дом эту несносную школьницу, пусть и обещала себе больше так не делать, гнать ее, как только на пороге появится, а не чай предлагать да теплый плед, чтобы не замерзла в ее холодном доме. Но в груди в эти моменты всегда холоднее было: нельзя, нельзя, нельзя, но, ангел, как же хотелось... И желания эти сплетались всегда, отражали друг друга, и сердца давно уже в едином ритме бились, мечтая вырваться из этого мира, в другое время, другую реальность, где не пришлось бы бояться, стыдиться, молчать…
Сколько же времени они упустили, сидя подле друг друга в этой густой тишине, пока в камине совсем не оставалось углей? Лишь тогда Блэк поднималась с места и, бросая на девушку тяжелые взгляды, напоминала об остывшем уже чае и позднем времени.
– И, выпроваживая меня за дверь, ты постоянно просила больше не приходить сюда, –сняв очки, Гермиона закрыла рукой глаза, стараясь поймать ускользающее воспоминание и не дать пролиться вновь подступившим слезам. – Забыть дорогу до твоего дома. И, что самое важное, я ни за что никому не должна была рассказывать о произошедшем.
– И ты всегда отвечала, что ведь ничего и не произошло вовсе.
Лежавшая на глазах рука дрогнула, потом еще раз, и пальцы с силой впились в виски, словно девушка пыталась вдавить обратно слезы, которые все же начали скатываться по щекам. Несколько минут назад опять разбушевался ветер: порывистый свист, тяжелый скрип ветвей, далекие голоса пьяных людей из бара внизу улицы и почти незаметный во всем этом беспорядке звуков шелест листвы и мечущейся из стороны в сторону одежды.
Хриплый, осипший даже, шепот мог всего лишь показаться, быть обычным сном наяву, разгоревшимся воспоминанием...
Тихие шаги, непривычно тяжелые,
чужие, раздавались за спиной, неумолимо приближаясь. Если Гермиона прямо сейчас повалится наземь с навсегда замершим сердцем и поднятыми к ночному беззвездному небу остекленевшими глазами, она, наверное, будет безгранично рада этому. Но и никогда себе не простит, что так и не узнала, откуда исходит аромат дымной полыни. Вот только сможет ли она и дальше повторять, что все с ней нормально, если это вновь окажется простой иллюзией, ожившей лишь на один короткий миг?
Новый порыв ветра выбил из рук многострадальную трость и со скрежетом покатил ее к руинам дома, оставляя на деревянной поверхности все новые царапины. И совсем скоро холодный воздух перестал хлестать спину, перестал, казалось, даже в легкие поступать, когда на плечо опустилась рука, так привычно подхватывая небольшую прядку волос и тут же накручивая ее на палец.
– Прости, – все тем же сиплым, словно от долгого молчания, голосом. Превратившееся в кусок бетона сердце вновь начало биться. Да только по венам разнося не кровь, а старую лесную крапиву, что обжигала изнутри, оставляла ожоги везде, куда только могли дотянуться упругие кудри. – Я опоздала.
Холодная рука накрыла по-прежнему лежащую на глазах ладонь, мягко отнимая ее от лица. Ветер неприятно ударил по взмокшей коже, ресницы мелко задрожали. Было все еще страшно поднимать веки. Вдруг это всего лишь штормовой октябрьский воздух так жестоко с ней играет? Подхватил тепло чьего-то камина и медленно, не касаясь, водит взглядом по напряженной до предела спине, переплетает замерзшие пальцы и раз за разом выдыхает куда-то в шею тихое «
посмотри на меня». Гермиона только головой из стороны в сторону и может водить, всхлипывая все громче, словно и не она вовсе все эти годы пыталась быть сильной, быть…
Ангел, почему именно сейчас
так больно?
– Ну же, – прикосновения становились все более ощутимыми, спускаясь от плеча к запястью, разнося по телу слабую дрожь, словно от холода. Но покрытые мелкими шрамами ладони дарили лишь тепло. То самое далекое, почти уже забытое. Такое
желанное. И такой же желанный голос без устали одни и те же – безжалостные – слова повторял, – Открой глаза, – и голова уже кружится от столь долгих отрицательных покачиваний. От неспешности, с какой переплетались пальцы. Неуверенно, заново изучая. – Посмотри же на меня.
И снова стало холодно, снова осенний ветер хлестал спину, и только ладонь горела от еле заметных поглаживаний – лишь они и не дали рухнуть на испещренный трещинами асфальт и держали в реальности. Ангелы, пожалуйста, пусть это будет
реальность. Два шага позади и рука тянется вслед, не в силах отпустить, а шепот все продолжает твердить, что обернуться надо, довериться, что она не даст упасть. Неровный поворот, припадая на левую ногу, – Гермиона уже и забыла, как без хромоты вообще жить можно. Глаза опущены в пол и скрыты волосами. Еще немного… еще немного оттянуть бы момент, наступления которого каждый день с того далекого сентября ждала. Как же много было этих дней, переполненных ожиданием и надеждой, что она свыклась с ними и стала бояться конца?
Конца? Мягкие прикосновения огрубевших рук лишь
начало сулить могут. Начало слабой улыбки и новой веры. И промозглый страх, окутавший все тело своими липкими нитями, отступает понемногу. Это не может быть лишь сном. Во сне изогнутая, как скомканное письмо, листва не билась бы о сбитые носки форменных сапог непривычно маленького для солдат размера. И во сне никогда так резко не чувствовались ароматы, все посторонние звуки пропадали всегда, и не замирала девушка, переполненная страхом, – бежала ведь навстречу, позабыв об усталости и неутихающей боли в бедре. Так почему
сейчас медлит, сгорает в собственной нерешительности? Столько месяцев она осыпалась, как покрытое паутиной разломов ледяное зеркало, а теперь боится откинуть всю ту боль, принесенную войной, и сделать единственный шаг навстречу исцелению.
«Глупая девчонка», – смеется над ней собственная память, и смех ее переполнен грустью, что стальными тисками сдавливает грудь.
«Не бойся», – шепчет вышедший из снов образ, сжимая руку сильнее, притягивая ближе, чтобы с ног до головы окутать травяной горечью, столько лет сводившей ее с ума.
Сладкий, горький, пряный – как раньше, но дыма стало больше. Теплый бархат голоса, покрытый теперь скрипом болезненных криков. Волосы, в которых когда-то давно палые листья путались и витиеватые снежинки, сейчас, казалось, могли оплестись вокруг тела, что так долго не чувствовало
ничьих ее прикосновений, и никогда не выпускать из своих крепких объятий.
Никогда больше. Как и было однажды обещано.
«Я найду тебя», – проносится в мыслях то короткое предложение, сказанное ранним сентябрьским утром посреди разрушенной улицы и ставшее единственным, что дарило силы идти вперед, даже когда казалось, что нет там ничего. Лишь пыльный туман и почти невозможные мечты, запечатленные корявым от усталости почерком.
И они станут возможны, если только…
Гермиона поднимает взгляд и наконец-то смотрит.
Смотрит и
не узнает. В последний раз они встречались еще в прошлой жизни, где черные кудри вдвое короче были, где в них еще не путалась седая паутина, а глаза не прятались за тонкими ветвями морщин. Где казалось, что алебастровая кожа никогда не сможет приобрести бронзовый загар и лабиринты белых шрамов. В той жизни улыбки еще не были тронуты печалью, а на лицах не виднелись соленые борозды слез, что мгновенно высыхали на сильном ветру. В те ушедшие навсегда дни грубую пыльно-зеленую ткань заменяли витиеватые кружева и тонкий шелк, и широкий армейский ремень никогда не сравнится со сложной шнуровкой корсетов. Взгляды, не спеша, словно следуя друг за другом, скользили все выше, заново изучая, как любимую с детства, но давно утерянную книгу: каждое слово знакомо, все нескладные иллюстрации. Но как же безжалостно они были подернуты поволокой времени! И даже мельчайшие штрихи что-то таили в себе, что-то новое, что-то
важное. Застегнутая под самое горло рубашка и спущенные до самых костяшек рукава, под которые Гермиона аккуратно, все еще не решаясь пошевелиться лишний раз, пробиралась большим пальцем. И под лопатками что-то до боли сжималось, когда вновь и вновь она натыкалась на бугорки мелких шрамов. Сколько же их? И дыхание не из-за бьющего в лицо ветра утяжелилось. У шатенки и у самой руки огрубели от иглы и тяжелых ножниц, но отчего-то она не думала –
запрещала себе думать, – что может случиться там, на линии огня, в пыли и… захотелось снова закрыть глаза, прервать ненужные теперь уже мысли. Лишь на миг, может, и лицо тогда гореть перестанет под ответным внимательным взглядом. Каждая мелочь важна. Согнутое колено, чтоб упор всегда теперь на правую ногу был. Низкие ботинки на совершенно крошечном каблучке, а ведь когда-то девочка громко твердила о четырех дюймах и остром носке. Волосы беспорядочно цеплялись за серебристую оправу очков, будто и не было никогда тугих кос и сложных плетений. Некогда белый воротник старого платья неоднократно был наспех зашит, так небрежно и криво. Ничем не защищенная от ветра шея настолько тонкой была, что, казалось, могла сломаться от хоть отчасти резкого движения, какими однажды одно их утро было переполнено, а сейчас же… только руки переплетены, и влюбленные все пытаются поверить, что наконец-то они
снова стоят друг напротив друга – так близко, что шага хватит, меньше даже, чтобы в единое целое слиться. И времени тоже теперь им хватит, дабы привыкнуть, неспешно впитать каждую черту столь вожделенного образа, что столько ночей являлся лишь в грезах, покрытых сизой пеленой тумана.
И мир ни на миг не остановился, когда давно знакомые незнакомки, подметив каждую чужую памяти деталь, спустя пять лет вновь встретились взглядами.
И узнали.
В расширенных зрачках по-прежнему скрывались те далекие образы, которые они однажды полюбили, лишь пропали куда-то – в пыльные, оседающие медью на языке дни – снисходительные учительские взгляды и наивные юношеские речи. Свою историю им придется наново написать, осторожно и кропотливо каждое слово выводить, помнить всю горечь минувших дней, но никогда не погружаться в воспоминания. Лишь невесомо касаться поверхности, ведь не стояли бы они рядом сейчас, не накрой тогда землю стальной шквал войны, но утонут сразу же, ступи в эти грязно-бурые воды хоть на дюйм глубже. И всякие слова теряются, разгоняемые гулким сердцебиением, как ветер разгоняет набежавшие тучи. Этой ночью дождя не будет, и больше не будет слез, небрежно стертых с лица шершавыми подушечками пальцев. Только улыбки, прерываемые тихим смехом: насколько же глупые они были в том своем страхе, что еще не до конца отступил, но больше не кажется чем-то весомым. Все ведь так же, как прежде, когда в школьных кабинетах прятали заинтересованные взгляды, не решались подойти, а после не могли попрощаться. Как прежде, только обветренные губы сперва немного царапают кожу, прежде чем подарить долгожданную нежность, а дыхание рваное, хриплое, словно со дна озера подниматься пришлось, и кислорода так несказанно мало. Совершенно недостаточно этой несмелой близости и мягких прикосновений, что лишь их и могут себе позволить сейчас, прячась на фоне темных руин. Но руки все равно так беспечно пробираются под слои верхней одежды, а с губ срываются задушенные всхлипы. И больше нет никаких посторонних мыслей: лишь как дотла не сгореть прямо здесь и поспевать за губами, движущимися в такт ветру. В легких разгорается пламя, умоляя замедлиться хоть на миг, но истосковавшиеся души до последнего душат эту мольбу. Еще совсем немного… вплести пальцы в волосы, сдвинуть очки на макушку, притянуть еще ближе, бережно обнимая друг друга, в поцелуй улыбаясь.
В сердцах вновь расцветает весна, взрывается буйством мягких красок и тонких ароматов, возрождает из столь длительного забвения веру во все светлые детские сказки.
– Ты нашла меня, – задыхаясь, шепчет девушка, не выпуская Беллу из кольца своих рук.
– А ты дождалась, – во взгляде плещется безграничная нежность, а губ вновь касается негромкий смех, когда очередной порыв ветра путает их волосы и пробирается под одежду, заставляя мелко вздрогнуть, словно целенаправленно пытается прогнать возлюбленных с темной улицы.
Женщина повинуется природе. Проводит тыльной стороной ладони по розовой щеке Гермионы и отступает на несколько шагов, бросая взгляд за спину девушки, где когда-то ее дом был. Руки рассоединяются ненадолго, лишь чтобы вновь переплестись, когда шатенка чувствует привычную тяжесть ее деревянной опоры, крепко обхватывая пальцами потемневшую в нескольких местах рукоять. Но кому вообще эта трость сдалась, когда можно так самозабвенно повиснуть на предплечье женщины, наслаждаясь ее близостью и хриплым смехом? Да, она повзрослела быстрее необходимого, но все равно той девчонкой с цветными лентами в волосах осталась – лишь пробудить ее от долгой дремоты надо было, и вот уже, прижимаясь всем телом, она шагает рядом и смотрит на Беллу так пронзительно, словно душу прочесть пытается, навсегда вплести в ее струны медные нити своих глаз.
– Пойдем, – Блэк коротко обнимает шатенку и поворачивается спиной к далеким пьяным голосам, ведя ее за собой.
– Но куда мы?
– Вверх по улице. Там... – она на долю секунды выпрямила спину, напрягшись всем телом, – там дом капитана Реддла, – после Белла ненадолго замолчала, вглядываясь в тусклый свет чужих окон. Гермиона лишь сильнее ее предплечье сжала и внимательно следила, как по лицу женщины скользили тени эмоций, по кругу сменяя друг друга. В последний миг уголки губ дрогнули, потянувшись вверх в нежной улыбке. – Познакомлю тебя кое с кем.
В черных радужках отразился слабый свет. Эта странная привычка постоянно что-то недоговаривать, видимо, никуда не делась, лишь переживать теперь заставляла в разы сильнее. Девушка заскользила языком по нижней губе. Призрак недавнего поцелуя стал немного ярче, но глаза все равно опустились к земле, заинтересованно теперь изучая мелкие камушки, скрипящие под подошвами ботинок. Вертевшийся в мыслях вопрос сдержать так и не удалось:
– Ты поэтому, – она запнулась, – задержалась?
Белла остановилась, скрывая улыбку, что стала еще шире: ее девочка так нервничает, боится словно впервые. Между ними расстояние в пять лет, о многом еще предстояло поговорить, обо всем, чего не было в письмах, о чем побоялись сразу рассказать. Но это… это лишь минут через двадцать случится, когда они до дома дойдут. А пока был один короткий взгляд, мимолетное прикосновение ко вновь замерзшим губам, молчаливое «
все будет хорошо».
И Гермиона снова поверила ей. Всецело, будто могло быть иначе. Да, она всегда будет верить ей, просто… это ведь нормально, волноваться за бессрочно поселившегося в сердце человека?
***
Полупустая темная гостиная, потемневшие от сырости стены – здесь нельзя долго жить. Наверное, раньше, до войны, дом красив был, ухожен, но сейчас больше походил на жилище призраков из старых школьных историй для запугивания бедных младшеклассников.
– Ты могла бы прийти ко мне, – слова словно были поглощены окружавшей их темнотой.
Белла никак не ответила на это, зажгла несколько свечей на старом канделябре и протянула девушке руку, как-то странно улыбаясь, будто она боялась,
тоже боялась, вот и молчала до последнего.
Деревянные ступени жалобно скрипели, грозясь сломаться в любой момент, в мерцающем желтом свете то и дело удавалось разглядеть то паутину, то и вовсе пробоины в стене, через которые в дом со свистом проникал холодный воздух. Нет, Гермиона не позволит женщине и дальше здесь оставаться. Ни ей, ни тому человеку, к которому они сейчас поднимаются. Вновь подкатившую к горлу тревогу удалось унять, сильнее сжав ладонь брюнетки. Они ведь рядом. В этот миг и всегда раньше. И обязательно будут после, преодолеют все отголоски войны и будут жить. На лице девушки расплывалась улыбка. Уютный светлый дом, запах свежей выпечки, яркие цветы в саду – все, как она и писала. И лестница больше не казалась такой бесконечной, а вид напряженных плеч, укрытых спутанными черными кудрями, перестал разносить по телу вязкое волнение. Лишь пламя свечей по-прежнему неспокойно дрожало, пока Гермиона снова мысленно звала себя глупой. Кто бы их ни ждал наверху, это
ничего не изменит между ними: даже войне и времени это не удалось.
Скрипнула последняя дощечка, и они остановились у ближней двери. Белла занесла руку для стука, но внезапно замерла, прислушиваясь. Не было никаких звуков, только гуляющий по коридорам сквозняк и их дыхание. Рука женщины опустилась на круглую ручку, но она все еще медлила. Стоило уже хоть что-то сказать, попытаться объясниться, ведь куда еще дальше тянуть? Не поворачивая к девушке головы, Белла негромко произнесла:
– Это последнее, о чем капитан меня попросил, – она все же нашла в себе силы и толкнула дверь. – Найти его девочек.
Гермиона поправила очки – движение уже машинальным стало – и сдала шаг внутрь темной комнаты. На узкой кровати, обнявшись, спали две девочки лет десяти, чьи длинные белокурые волосы лунным ореолом раскинулись на подушках и даже спадали на пол. Девушка повернулась к Белле, по-прежнему стоявшей позади. Черные глаза неотрывно следили за реакцией шатенки, и плечи вскоре опустились. Напряжение, так долго копившееся в уставшем теле, начало иссякать, уступая место неспешной, почти ленивой, легкости, что ее пришлось так долго ждать. Гермиона улыбалась и одними лишь губами, чтобы ненароком не разбудить девочек, шептала: «только зря меня напугала». Появилось желание рассмеяться, наконец-то отпустив все тревожные мысли, и забыться хоть ненадолго.
Так они и сделали, спускаясь на первый этаж и жмурясь от противного скрипа. Просто смеялись. Негромко и искренне, фыркая каждый раз, когда случайно сталкивались бедрами. На последних ступеньках Белла и вовсе, ведомая внезапной, чуть ли не детской, беззаботностью, сбежала вниз быстрее, оставила свечи на так удачно расположившемся у лестницы комоде и, подхватив за талию Гермиону, которая даже возмутиться не успела, потянула ее на себя, отрывая девушку от пола и тем самым заставляя обвить свои плечи худыми руками. Трость глухо ударилась о стену и покатилась куда-то по пыльному полу, от чего смех стал только громче. Если так пойдет и дальше, то им точно придется на улицу выйти, чтобы вдоволь пошуметь, будучи опьяненными наконец-то пришедшим осознанием, что все
закончилось: страх, ожидание, слезы – больше ничего этого нет и не будет. Лишь ощущение крепких, годами тренированных мышц, без труда способных теперь удержать навесу, и счастливые, уставшие улыбки. Еще немного… совсем немного – и крики минувших лет войны превратятся в неразборчивый шепот и тихие шаги куда-то вглубь дома, двигаясь вслепую, ведь невозможно отвести взгляд. Наверное,
слишком запоздалая реакция была. Но разве можно так скоро вынырнуть из туманного забвения? Нет. Потому лишь сейчас, прерываясь на короткие смешки, их губы соединяются вновь, скрипят половицы, и им вторит обшарпанный кухонный стол, на который садится Гермиона, притягивая женщину ближе, ни на дюйм не позволяя ей отстраниться. Необходимо уничтожить ту молчаливую пропасть, вставшую между ними, да только слова все никак не могут вырваться в темноту этой ночи, задушенные сгустившимся в воздухе жаром, словно они в
ту осень снова вернулись: сперва необходимо почувствовать, что живы, а уже после говорить, выворачивая души наизнанку.
И ведь тела
тоже говорить способны, но вместо слов – дрожь на кончиках израненных пальцев и громкое дыхание в самые губы, которые все так же не знают, что делать в такие секунды. И первые протяжные стоны, когда спина касается колючего дерева, смешиваются с шипением: слишком длинные кудри вечно цепляются за пальцы и пуговицы, но Белла никогда больше не решится собрать их в тугую прическу, с которой пять лет не расставалась. Да и ее девочка смеется, задыхаясь, всякий раз, когда черные – жаль, больше не угольные – кончики касаются ее обнаженной кожи, щекотят. И тонкие руки в ответ тянутся к лицу, гладят сухую от палящего солнца и сильных ветров кожу, спускаются на шею, пробираются под рубашку. Сердце замирает на миг, когда пальцы нащупывают плотную веревочку и привязанную к ней прядь волос, аккуратно заплетенную в тонкую косу, что была свернута в кольцо. Неужели все это время Белла носила с собой то немногое, что девушка смогла ей дать перед отъездом? Наверное, на глаза обязательно навернулись бы слезы, но вместо этого Гермиона лишь вздрагивает, коснувшись первого шрама, что рассекал правое плечо, редеющей россыпью спускаясь на грудь. Женщина лишь улыбается криво: они редко на освещенные ярким солнцем поляны выходили, и ни разу им не повстречались подснежники, лишь дым, взрывы и выстрелы. И от одной только мысли горло сжимается вновь, но не для этого она спешила вернуться – ради несмелых прикосновений ко все еще ноющей ране и потемневшего, полупьяного взгляда за толстыми стеклами очков, что уже через долю секунды остаются лежать на краю стола. Все закончилось, и причин бояться больше нет. Не страшно больше, ни что времени может не хватить, ни что линзы могут разбиться. И, наверное, стоило бы даже о неторопливости вспомнить.
Стоило бы, но не сегодня, не когда Гермиона разводит ноги шире и несдержанно дергает за ворот, стаскивая с плеч грубую ткань, чтобы каждую белесую полосу рукой обвести. Обвела бы и губами, но Белла не позволила, вновь в поцелуй утягивая, наваливаясь на девушку всем своим весом – и плевать на протестующий скрип стола, что вот-вот сломаться грозится. И плевать на всюду снующий холодный ветер и на широкий ремень, неприятно трущийся о нежную кожу: от него все равно скоро избавятся, отбросив куда-то в сторону, а сквозняк и без того незамеченным остается, как бы он не пытался помешать, путая волосы, ледяными языками касаясь пылающей кожи. На все плевать, когда руки, как и прежде, стремительно пробираются вниз, в самом генетическом коде, наверное, храня память о том, какие движения ладони способны свести с ума, лишая памяти, перечеркивая каждое мучительное воспоминание. Шумное дыхание, взмокшие тела, взгляд глаза в глаза, как бы ни хотелось их закатить от томительной пульсации, переплетенные пальцы, погруженные в многолетний слой пыли на столе, погруженные в горячую влагу друг друга, собирающие соки любимой до последнего ускоренного удара истосковавшегося сердца. Рядом, рядом, спустя столько лет они оказались
рядом и теперь желают без остатка впитать столь вожделенные чувства, навсегда сохранить их, раствориться в этих мгновениях, чтобы после возродиться из пепла, как феникс, несущий огонь надежды на то самое сказочное «долго и счастливо». Ведь они заслужили: выстрадали, вымолили, выждали, выстонали на выдохе сбивчивым «
я навсегда с тобой».
И связь с реальностью наконец-то теряется.
Электрический разряд разносится по всем нервным окончаниям, раскаленная судорога конечности охватывает, но глаза по-прежнему открыты – нет, не потому что боятся исчезнуть, лишь чтобы видеть, как лица искажает долгожданная эйфория. И беснующийся ветер, на миг подхватив две только что заново родившиеся души, разогнал той ночью все тяжелые тучи и все же позволил лунным отблескам пробраться в темный дом.
Белла приподнялась на локтях и откинула с лица Гермионы прилипшие ко лбу волосы. Опять все на эмоциях было, без слов почти, необдуманно. Искренне. И от стен вновь отразился смех, наполненный теплом, прерываемый звонкими поцелуями. Дыхание кое-как в норму пришло, по телу озноб пробежался, напоминая, что уже, как-никак, середина октября – ночи холодные, какими бы крепкими ни были объятия. Пришлось вновь одеваться, Белла даже сходила в прихожую, где они оставили верхнюю одежду, и укутала шатенку в свое пальто, недовольно взглянув на ее тонкий плащ, за который тут же захотелось отругать несносную девчонку, но сейчас о другом поговорить стоило:
– Значит, – улыбка была все такой же широкой, лишь взгляд стал серьезнее, – ты не против, что нас внезапно стало четверо?
– Нет конечно, – она по-прежнему сидела на столе, по-детски болтая ногами. – Но ты мне хоть скажешь, как их зовут?
– Дельфини и Полумна. Различать я их пока не научилась, – под внимательным взглядом Гермионы брюнетка развела руками и продолжила, – Не волнуйся ты так, они не обижаются. Наоборот, их это, кажется, даже забавляет.
– Но это все равно не означает, – тонкий пальчик обвиняюще уперся в грудь Блэк, – что их можно и дальше путать.
Белла лишь плечами на это пожала и закусила губу, чтобы сдержать новую волну смеха. Она, пусть и была учительницей, никогда не владела искусством быстро запоминать имена и внешность людей: для этого у женщины всегда был список учеников и длинная указка, а теперь у нее есть Гермиона, так что вдвоем они как-то да разберутся. Да,
вдвоем. Наверное, она никогда не нарадуется этому. Так долго казалось, что судьба отвернулась от них, но вот они снова смотрят в любимые глаза с немым обещанием, что теперь-то все их мечты точно в реальность воплотятся. Но это чуть позже случится, сейчас же губы брюнетки вновь в непонятной улыбке расплылись, а голос приобрел мурчащие нотки:
– На первом этаже довольно большая и даже не проржавевшая ванна есть. Ее лишь от пыли протереть надо, – она склонила голову набок и протянула Гермионе руку. – Не вспомню даже, когда в последний раз ванну принимала.
– Есть, в чем воду греть?
***
Белле было абсолютно все равно, что вода слишком горячей оказалась. Она с выражением полного блаженства несколько раз с головой окунулась. Даже намокнув, ее волосы продолжали курчавиться, потерявшая былой цвет лента, что была привязана к кольцу из кусой косички, теперь и вовсе казалась темно-серой, кожа стремительно краснела. Особенно вокруг шрамов. Плечи, руки, спина, бедра… сколько же раз она была ранена? И ведь, казалось, женщина даже внимания не обращает на замершую у стопки одежды Гермиону. А девушка же все не могла оторвать глаз от белых полос, что покрывали загорелое тело, словно неумело сотканное кружево. Узоры, несущие в себе боль, дивным образом завораживали: они превратились в вечное напоминание о каждом дне, когда смерть прикасалась к женщине, но отступала в последний момент. Собственный шрам ощутимо заныл, будто бы что-то сказать пытался. Что-то о том, что война не только на их душах свои метки оставила. Даже кожа в книгу превратилась – необходимо теперь лишь прочесть и выучить ее наизусть, но только не спеша, аккуратно, шаг за шагом приближаясь к протянутым рукам, что помогли забраться в горячую воду. Не стоит изводить друг друга долгими разговорами и ненужными расспросами – лишь главное узнать, что сильнее всего сердце волновало. И мысленно они в одночасье напомнили себе, что больше незачем торопиться, что можно еще немного помолчать, сидя напротив и лаская взглядом расслабленные тела, окутанные мерцающим теплым светом. Подобрать
правильные слова, чтобы они легко вошли во влажную тишину небольшой комнаты, не разрезая ее пополам, а сливаясь с ней воедино. И, создавая невысокие волночки на поверхности остывающей воды, шатенка начала полушепотом:
– Как давно вы приехали?
– Несколько часов назад, – не громче, чем падение капель воды на покрытый трещинами и выбоинами кафель.
Гермиона закусила губу. Сегодня ее не было на вокзале, ведь весь вечер она провела в библиотеке, без видимой на то причины вчитываясь в учебник по астрологии. Просидела там до самого закрытия, так ни разу и не посмотрев на огромные настенные часы. Хотелось извиниться за это, но Белла бы обязательно снова глупой ее назвала: они ведь встретились, и неважно уже, как и где. Потому ли вместо извинений вырвался лишь очередной вопрос, что все это время ее душу тревожил?
– Но почему так долго? – под конец голос почти совсем затих, а взгляд снова за бледные узоры шрамов зацепился.
– Сначала был госпиталь, – даже без заминки и какого-либо промедления заговорила Белла, – потом в Японию направили, – женщина подняла руку, призывая к молчанию, и мягко улыбнулась. – Мы даже добраться туда не успели, как нас развернули и наконец-то разрешили вернуться домой. Девочки в Девоншире* были, поэтому я сперва их забрала, – она тихо засмеялась и, поймав на себе вопросительный взгляд Гермионы, объяснила, – это не так уж и просто, как оказалось. У меня ведь при себе лишь письмо их отца было и его кольцо-печатка. Я почти две недели там пробыла и даже не вспомню, сколько чая за всеми однообразными разговорами выпила. В какой-то момент даже начала думать, что не получится ничего.
– Но вот вы в Лондоне, – девушка придвинулась ближе и взяла руки Беллы в свои. – И теперь все хорошо, а скоро станет еще лучше, – она мимолетно посмотрела на обветшалые стены и проржавевшие трубы, – особенно когда вы переедете отсюда.
Женщина даже не спросила, куда: горящая в светло-карих глазах уверенность была достаточно красноречивой, а широкая и немного даже загадочная улыбка без слов давала понять, что чета Грейнджеров не станет возражать против такого неоднозначного решения их единственной дочери. Как много они уже знают? И имеет ли это хоть какое-то значение, когда Гермиона так крепко держит ее за руки, обводя каждый шрам от острых камней или колючих ветвей, когда ей сутками приходилось лежать, притаившись далеко не в самых удобных местах? Нет. Важным было лишь то, что девочка, кажется, снова хотела что-то у нее спросить и словно ждала ее согласного кивка, как когда-то на уроках.
– Ты хоть одно мое письмо получила?
– Весной сорок третьего их аж одиннадцать пришло, – Белла невольно прикрыла глаза и прикоснулась к самодельному кулону на груди, вспоминая, как день за днем она ждала, как дни превращались в месяца, а они в года. Но, вглядываясь в горизонт, она точно знала, что одним вечером ей обязательно передадут перевязанную бечевкой стопку конвертов. И после, когда это случилось, она читала и раз за разом перечитывала аккуратно выведенные или в спешке настроченные письма. – А потом еще сорок пятого семь было, – и каждое из них она наизусть выучила, как молитву.
– А ведь я тебе почти каждый месяц писала, – в тихом голосе сквозила ничем не прикрытая грусть, обида даже, – а то и чаще…
– Думаю, я чувствовала это, – она поочередно прикоснулась губами к рукам девушки. – Спасибо, – и перестала покрывать ладони мелкими поцелуями, лишь когда добилась ярко-вишневого румянца на отчасти скрытых очками щеках. – А ты? – Гермиона непонимающе посмотрела на нее, а, когда взгляд осознаннее стал, отрицательно покачала головой. Улыбка вновь спала с ее лица, но Белла тут же успокоить поспешила, – Ничего. Это даже к лучшему, что ты их не получила. Хорошего там мало было, – замерев на миг, шатенка, ни говоря ни слова, потянула ладонь к длинному шраму на плече, повторяя его неровные края. Женщина зажмурилась и слабо кивнула. – Да, в основном об этом. И о том, как мне нравились твои мечты, – она довольно усмехнулась, – но сперва тебе школу закончить надо.
– Ты что-то придумала?
– Я давно об этом думала, – она перехватила руку, что ласкала ее шрам, и вновь поднесла тонкое запястье к губам. – Надеюсь, тебе понравится на юге Франции.
* Де́вон (ист. Де́воншир) — графство в Юго-Западной Англии. На севере омывается Бристольским заливом, на юге — Ла-Маншем.
