Pov Бинх
6 мая 2021 г. в 23:42
Каждый новый день похож на предыдущие. Из года в год это не менялось и постепенно вошло в привычку. Сколько уже прошло недель, месяцев, лет? Я перестал считать. Надежда на милосердие и помилование давно умерла. А ведь утверждают, что она умирает последней. Неужели всё настолько плохо, что уже и надежда покинула это гиблое место? Похоже на то.
Справедливости нет. Понятие чести давным-давно стало чуждым для людей. А люди ли это, вообще? Что-то непохоже. Я вижу вокруг себя лишь пустые бездушные тела. В них нет ничего, кроме алчности, жадности и гнева. В них не осталось доброты, честности, милосердия. В людях не осталось людей. И это так иронично. А ведь и я не исключение.
Я умер гораздо раньше, чем меня сослали в эту чёртову Диканьку. Гораздо раньше, чем меня сослали служить на Кавказ. Я умер в тот момент, когда осознал, что даже самый близкий человек может оказаться предателем. Было больно. Такие раны никогда не заживают. Они лишь обрастают гноем и обрекают душу на вечные муки. И от этого никуда не денешься. Уже давным-давно я сам себе это доказал.
Осознание, что некогда лучший друг моей рукой убил невинного, накрыло меня, как цунами. Я многое бы отдал, дабы повернуть время вспять и самому расследовать те "государственные" растраты, на которых и поймали моего "друга". Возможно, не будь я ослеплён своей гордыней, я бы смог раскрыть это дело. И тот "правдолюб" остался бы жив. Но он получил за свою любовь к правде лишь смерть. Смерть от моей руки. От руки ослеплённого своим доверием ко всем и вся.
Уйти от прошлого у меня не вышло. Забыть его тоже оказалось невозможным. Чего я только ни делал. Отчасти с этим справляется выпивка, но стоит утру наступить, и старые боли возвращаются и терзают гораздо сильнее, чем раньше. Я устал. Я очень устал. Но отдыха мне не положено. Это наказание за содеянный грех. Я был грешен тем, что позволял доверию безгранично хозяйничать в моём разуме.
Вот уже больше двадцати лет я живу с этим. Где я только за это время ни побывал… даже вспомнить страшно. Судьба бросала меня по всей Российской Империи. Я был и на войне, и в плену, и на каторге. И мира я нигде так и не увидел. Быть может, я уже ослеп за эти годы. Лишь кровь, голод, мор и смерть ходили за мной по пятам. Они добирались до самых потаённых уголков и раздирали на части всё, что могли. И меня они раздирали, аки медведи бешеные. Но я уже привык. Мы с болью стали «хорошими» друзьями. И «дружим» до сих пор.
Волею той же коварной госпожи судьбы меня забросило в юго-западную часть России. Довольно странную игру судьба ведёт со мной. Она бросает кости и делает ход, а я лишь выполняю её немые приказания. Но когда же придёт черёд бросать кости мне? Или я всего лишь безликая шахматная фигура, управляемая чьей-то рукой? Как мне выбить кости из её безжалостных рук? Ответа на этот вопрос я так и не смог найти.
Диканька тоже не встретила меня с распростёртыми объятиями. Я и не ждал от этого местечка гостеприимства. Я лишь выполнял возложенный на меня долг. Это была ссылка. Я должен был принять это. И опять мы с болью встретились и ступили на эту дорожку вместе.
Служба не приносила радости. Да она и не должна, насколько я знаю. Изо дня в день, из недели в неделю я погружался с головой в бумаги и исчезал в нескончаемых рапортах, протоколах, отчётах. Белый свет пропал из виду. Я жил лишь этими бумажками. Это было моё временное спасение от самого себя.
Но далеко не всегда я мог себя спасти. Мой вездесущий писарь Тесак постоянно оказывал мне медвежьи услуги, заполняя рапорты за меня. И он действительно получал удовольствие от всего, что делал. С одной стороны, его рвение меня раздражало. Да и с другой, и с третьей стороны тоже. Он отбирал у меня способы временного побега из тюрьмы, в которую я сам себя загнал. Но я молчал. Ещё не хватало посвящать писаря в тайны моего ужасного прошлого.
Я не был удивлён начавшимся в Диканьке убийствам. Можно сказать, что я с нетерпением их ждал. Мне так опостылело всё, что связано с этим местом, что я, признаться, даже обрадовался этим трём убитым девкам. Работа снова стала тем звеном, которое худо-бедно давало мне возможность забыть о прошлом. Однако и эту связующую у меня отобрали. Эти напыщенные петербургские дознаватели.
С господином Гуро я был знаком лично. Когда ещё моя беззаботная жизнь проходила в Петербурге, мне доводилось по долгу службы видеться с ним. Уже тогда у нас зародились довольно тесные дружеские отношения. Я многим ему обязан. Он был первым, кто поверил в то, что я смогу построить блестящую военную карьеру. Он поверил в меня. Действительно поверил. О большем я не мог тогда и мечтать. Но Яков Петрович смог удивить меня ещё больше. Оказалось, я стал ему по-своему дорог, и он совершенно не стеснялся это показывать. Поначалу мне было до ужаса неловко, но постепенно я привык и даже находил в этом свою прелесть. Мы доверяли друг другу всё: наши сокровенные тайны, наши переживания, наши мысли, а впоследствии – и наши чувства и тела.
Однако даже мой возлюбленный старший следователь не смог спасти меня от мышеловки, в которую я сам себя загнал. А всё оттого, что я хотел своим доверием привлечь к себе людей. А привлёк пиявок. Злобных пиявок, выпивших у меня почти всю кровь и обрёкших меня на самые настоящие муки. Но я благодарен Яше за то, что он не отвернулся от меня тогда и сделал всё возможное, чтобы помочь. Это дорогого стоит. И я этого не забыл. Да, у него ничего не вышло. Но он пытался. В отличие от остальных.
Когда для расследования убийств мне зарекомендовали Яшу, то поначалу я, право, и не знал, что и думать. Меня терзала глубокая ревность, ведь он отберёт мою работу, и я не смогу укрыться с её помощью от прошлого. С другой стороны, я хотел увидеть этого человека ещё раз. Я хотел понять: жива ли ещё та благодарность, которую я к нему испытывал в те годы? Живы ли ещё мои чувства к нему? Смогу ли я вновь прочувствовать то тепло, которое разливалось в моей груди при одном только взгляде на него? Смогу ли я просто подойти и сказать ему об этом? Наверное, я хотел на все эти вопросы ответить самому себе «да».
Я ошибся. Возможно, годы войны, каторги и ссылок заставили мою душу огрубеть, а сердце – превратиться в камень. Я увидел его выходящим из экипажа. И не почувствовал ровным счётом ничего, кроме презрения. Все мои слова звучали неискренне, хотя, возможно, этого так никто и не заметил. Но я не был рад видеть ни его, ни его странного попутчика, оказавшегося всего лишь писарем. Перво-наперво, меня донимало неимоверно сильное желание, чтобы они уехали отсюда прямо сейчас и больше никогда не появлялись в этих окрестностях. Ревность горячила мне кровь, когда Яша начал свободно и даже нахально распоряжаться моими людьми. Я жаждал собственноручно заставить его замолчать, чего бы мне это не стоило.
И всё же я этого не сделал. Что-то внутри останавливало меня. Возможно, это были отголоски тех самых чувств, которые я за годы одиночества так успешно задавил и загнал глубоко в себя. Но это был не страх перед высокопоставленным лицом, нет. Яшу я не боялся никогда. И теперь тоже не боюсь. И всё же я нахожусь в неведении. Я не знаю, что я хочу чувствовать, а что мне чувствовать необходимо. С его приездом я осознал, что окончательно запутался в себе. И где мне себя искать, я даже не представлял. Не представлял я и то, что могло бы мне в этом помочь. Однако я много над этим размышлял, пока приезжие господа скакали от запруды до сарая и обратно. У меня было много времени, дабы всё обдумать.
Писарь Яши мне сразу не понравился. Слишком тихий. А в тихом омуте, как говорится… Мало ли, что он выкинет ещё, кроме своих странных обмороков и общения с мертвецами. Приставить за ним Тесака что ли? Так и мне спокойнее будет. Или ну его, этого припадочного? Загадок, поди, много, а времени на их решение, поди, мало. Ладно, пущай живёт. Больно он мне нужен…
Несколько дней расследование не двигалось с мёртвой точки. Меня это раздражало, Николая Василича – пугало. Николая Василича, как мне показалось, пугало всё подряд. А вот Яша, напротив, всему был рад и всем был доволен. Я видел его то в шинке, то на окраине села, то неподалёку от усадьбы господ Данишевских. И везде он, казалось, лишь наслаждался видами. Это меня раздражало ещё больше. К чему все эти променады и прогулки, ежели они смысла не имеют ни для расследования, ни для всего остального? И я злился. О да, господа, ярость переполняла меня, как креплёное вино переполняет стакан. И начала она заполнять меня с того самого момента, как Яша отказался жить в моём доме. Я так и не решился за все эти дни спросить его об этом. И с каждым днём я всё сильнее желал, дабы они собрали свои вещи и уехали восвояси.
Беспечность Гуро и суетливость Гоголя действовали мне на нервы. Я начал замечать за собой, что срываюсь всё чаще. Под горячую руку практически всегда попадался Тесак. И он мужественно терпел всё. Никогда бы не подумал, что на свете существует хотя бы один человек, способный выносить меня так долго, как это делает Тесак. Либо же он слишком мягок, дабы противостоять мне. Хотя и это совсем неплохо. Теперь я это понимаю. Но остановить себя не могу, когда моя рука с зажатым в ней кнутом опускается на его страдальческую спину. Испытываю ли я за это вину? Нет. Это подло? Возможно.
Меня измотали. Крестьяне недовольны работой полиции, казаки недовольны своим руководством, господа из Петербурга недовольны тем, что местные власти в моём лице препятствуют им в расследовании. Меня умудрился измотать даже Тесак. Его нескончаемые откровения с высокопоставленными лицами подвели меня к краю пропасти и столкнули вниз. Но я уже не знал, куда девать всё это напряжение. Я устал извергать его на окружающих. До них всё равно не доходит. Особенно до глупцов-крестьян. Конечно, чтоб быть недовольным властью, много ума не надо. А посади хоть кого из них на моё место, тут же портки осквернят со страху. Вот и лают со стороны, аки собаки подзаборные.
Я чувствовал лишь удовлетворение, когда взял в руки мушкет и разнёс голову ведьмы на клочки. Отчасти я, конечно, хотел, чтобы она для начала придушила Гоголя. Но его смерть, как и смерть Гуро, нанесла бы мне гораздо больший ущерб. Признаю: камень, играющий в моём теле роль сердца, неприятно задрожал, когда я увидел упавшего на крышу сарая Яшу. Видимо, это и побудило меня на хладнокровное убийство Ганны. Моя честь вновь начала орудовать мной, как раньше. Что-то выпустило её наружу. Полагаю, это был страх за Яшу. Не будь рядом Гоголя, я бы, возможно, и сам бросился к нему на помощь. Но я не мог компрометировать самого себя. Особенно при Гоголе. Ещё не хватало слухов по селу.
Мне было сложно принять старые чувства. Уж очень давно я сделал всё, чтобы избавиться от них. Вернее, я думал, что избавился. Но чувства никуда не уходят. Их можно залить вином или горилкой, можно упрятать глубоко в себя, заменить на совершенно противоположные чувства и мысли, отвлечься от них на думы о службе. Но избавиться от них навсегда невозможно. Это как избавиться от самого себя. А от себя не убежишь. Себя можно только запереть. Кому как не мне об этом знать.