Эскапизм

— Не смотри не меня так, Костян, — он мял в руках очередной невьебенно уродливый свисток и искренне смеялся, жмурясь, — ты сам установил эти правила, могу пиздеть, что захочу, но логично. — Да, Саша, у нашей передачи огромное окно Овертона. — Костя честно пытался поддерживать интеллектуальный оттенок передачи, но Малой это дело смело шлёт нахуй: — Мне показалось ты… — Саша закрыл глаза ладонью, есть такая стадия смеха, когда он становится немым: — показалось ты сказал «очко» Овертона… — «Очко» Овертона? — Костя устало выдохнул через нос, поправил очки и добил Малого спокойным, чуть хрипловатым голосом: — минус балл за терминологию из порно для политологов. — Нет-нет-нет! Ну за что!.. — Саня, искренне страдая, сполз по креслу вниз. Санек сама искренность, — кто ещё так громко смеётся, радуется абсолютно любой мелочи, словно ребёнок; страдает и возмущается от чистого сердца, даже нотки сашиного самолюбования на сцене выглядели мило и непосредственно. В сложной системе координат своей соционики Костя не мог найти ему места. Малой чувствительная, эмпатичная натура с большими, честными-причестными глазами, которая может уебать с пол-оборота. Это чудесное превращение порой происходило в секунду: от трепетного Санька до язвительной суки. — Вы замечательная публика, я весьма благодарен, намасте, и да прибудет с вами господь, но… — Саша уже заканчивал выступление в клубе, когда его указательный палец вдруг осуждающе ткнул в ту сторону зала, из которой несколько минут назад была выпущена низкопробная шутка о зубах ведущего. — Слышишь, пидор? У Пушкина потрясающий рот. — Знакомые угрожающие интонации завибрировали в динамиках. Зал откликнулся смехом, Костян подавился пивом у бара и перевёл взгляд на сцену. — Настолько потрясающий, что я готов его засосать прямо здесь и сейчас, ты понял? — Лизок под зад засчитан, — за сценой Костя с привычной улыбкой удава отбил пять узкой ладошке. Саша посмотрел на него, как на дегенерата: — Какой лизок, Костян, я от чистого сердца. Пушкин ощутил противоречивую тревогу, в груди будто включили обогреватель Витёк, а живот скрутило холодным сентябрьским утром. Костя тоже человек, терпеть такой преданный взгляд ему сложно. Не совсем понятно, что с ним делать, особенно, если до этого тебе жизнь на каждом повороте хуи совала, и возможности подготовиться к таким искренним эмоциям в свой адрес не представилось. Артём после выпуска «сук» улыбался хитро и смотрел на брата как-то особенно по-блядки загадочно: — Он так на тебя смотрит… — Как? — Ну… Сам знаешь… — Нет, давай поясни. — Как будто ты идеальный. — Мудила грешная, почему «будто»? Комедия — пик человеческой разумности. Не наука, не медицина, не философия и даже не искусство. Познать можно познаваемое, пошутить — над чем угодно. Когда человек впервые осознал, насколько ограничен, он сел и заплакал. А потом встал, вытер слёзы, и придумал первую шутку про твою мамку. Костя верил в своё дело, любил его, уважал тех, кто шёл по этой дороге вместе с ним. Но сблизиться не удавалось ни с кем из-за неизбежной девальвации ума. В глазах проницательного Пушкина обесценивание собеседника происходило быстрее инфляции РФ. Но Малой не пытался выглядеть умнее, не скрывался за «хорошим впечатлением», он вообще редко задумывался о том, что говорил. Он походил на пламя свечи, горячее, нервно подрагивающее, потрескивающее недовольными искрами. — Мне нравится, как ты говоришь, — Саша остался в его квартире вечером после обсуждения грядущего выпуска «сук» легко и непринуждённо. — Уверенно, спокойно, будто знаешь, что каждое твоё слово золото и точно зайдёт. — Так и есть, — глаза Пушкина не видно, блики от закатного солнца преломляются в толстых линзах, отсвечивая, делая своего и без того загадочного хозяина, словно персонажем сказки. Не самым добрым. — Никогда не планировал продаться ТНТ? — Я слишком интеллектуален для прайм-тайма. — Думал ты ответишь что-нибудь в духе оппозиционной постиронии. Мы же андеграунд, Костян, мы хеви метал комедии в этой отсталой, но культурно богатой стране. — Саня, не мудри. Ты не распознаешь постиронию, даже если она кончит тебе на лицо. Саша смеётся, как живёт, на сто процентов. Отрабатывает каждую эмоцию до самого конца. Если Саня счастлив — это эйфория, а если наоборот… Смотреть на Костю бывает обидно, потому что Костя не смотрит в ответ. Он улыбается редко, может просидеть весь сет со слабой улыбкой, потом подойти, пожать руку и сказать: «Сегодня смешно, молодец». Саше хочется встряхнуть его за плечи или двинуть в челюсть, но плечи и челюсть Пушкина на недосягаемой для его роста высоте. Костя может его достать, посмотреть с немым вопросом «ты дебил?», перебирая длинными пальцами сухие листы, и величественно наградить отсутствием балла. Может тепло сощуриться и сказать, словно волшебное заклинание: «Ты мой маленький…», и Саша тут же ощущает себя действительно маленьким. Но достать Костю невозможно. Он непробиваемая скала эмоционального спокойствия. Если в соционике есть параметры: защищать и быть защищённым, то Саша знает с кем хотел бы сочетать этот союз. — Окей, давай обсудим, — Малой расставляет руки в широком жесте и садится на самый край дивана, разгонять разгоны питательная среда любого комика. — Существуют нерабочие понятия в психологии, нерабочие понятия, которые имеют слишком широкий э… Спектор, назовём это так, — он широко улыбается и нервно поправляет волосы, оглядывая Вована, Диму, Эла, останавливает взгляд на Косте и дальше рассказывает только ему: — Если вы до сих пор не обвинили никого в газлайтинге, я вам искренне советую. Что бы он ни ответил, он всё равно окажется газлайтером. «Этот образ жизни, только твой выбор», «Это твоя жизнь, бери всё в свои руки», «Это ты сам себе придумал», о… Погоди… — Малой искренне вздыхает, наглядно раскрывая суть теории, но тут же продолжает, не дожидаясь возражений: — И получается, что любые правильные слова и советы можно трактовать, как насилие над личностью. Костя задумчиво трёт подбородок, он думает, что выносить свою соционику на разгоны точно не будет, но обсудить её с Сашей было бы супер. — Потому что люди считают своё субъективное отношение решающим в любом конфликте, — Эл пожимает плечами. Костя неторопливо поворачивается к нему: — Пускай перечитают, я тебе так скажу… — По залу пробегает смешок. — Объективно мы все мудаки, а субъективно принцы. — Кроме меня, — Саша широко распахивает и так неприлично огромные глаза. — Я всегда принц. Пушкин не может сдержать улыбку: — Кроме Санька, конечно. Костян боялся показаться педиком, как и любой сознательный мужчина, проживающий на необъятных широтах нашей родины, но Костян не из пугливых. В постели Саша наверняка страстный, даже чересчур, его нужно нежно гладить по спутанным мягким волосам и шептать что-нибудь вроде: «Тише, маленький, не торопись… Иди ко мне…». Саша наверняка любит контроль, не грубый, но властный. Тогда он станет послушным, тихим, наконец, спокойным. Косте нравится об этом думать, нравится представлять какую власть он мог бы иметь над другим человеком, и в чём он сознательно отказывает себе. В этом было что-то мученическое, благородное. — На чём держится комедия, какие основные темы? Их, кстати, не так много, — Эл выставляет вперёд руку, готовясь загибать пальцы. Вова реагирует первым: — Белые христиане расисты среднего класса и… — Неприятные вещи о геях, — Коваль выглядет убежденным. Саша улыбается немного удивленно: — Неприятные вещи? Это что за формулировка с утренника? Пушкин добивает с невозмутимым лицом: — Неприятные вещи о геях. Ты вставляешь в монологи цитаты из библейских стихов? Саше порой трудно даже смотреть на него, обожествлять людей глупо, но он ничего не может с собой поделать. Будто у Кости карт-бланш, и он никогда не разочарует. После записи они курят на крыльце в легком молчании. — Тебе не идёт курить, завязывай, — Пушкин давит окурок носком ботинка. Саша устал и не огрызается. — А что мне идёт? Костя улыбается краешком рта: — Много чего. На заблокированном экране телефона всплывает желтая фигурка яндекс такси, сейчас Сашу увезут на Дмитровку. А Костя останется здесь. — Поехали? Саша плохо представляет, зачем это говорит, когда из-за поворота выглядывает белый Шевроле с шашечкой такси. Костя смотрит непонятно из-за толстых стекол очков, пожимает плечами, будто в этом предложении, больше смахивающем на просьбу, нет ничего особенного, и открывает заднюю дверь такси. Обсудить соционику с Сашей было бы супер. Да и вообще с Сашей супер, а копаться в природе отношений и привязанностей не обязательно. Эскапизм — тоже выход.