Дочь Немертвой Богини

      — Царица Киннари мертва.       Так говорила Орима и глядела в темные глаза вещей Замтару, которая сделалась отныне верховной жрицей Богини. Жрица приняла ее в первом покое храма, не вводя в святилище. Добиться встречи Ориме удалось легче, чем она воображала себе: младшие служительницы Немертвой тотчас пропустили ее, стоило им услышать, что за вести она несет.       — Откуда тебе это известно? — спросила Замтару после недолгого молчания. — Немертвая Чейин не открыла мне этого, хотя я знаю о смерти Лагиши. Не могла же ты видеть это своими глазами?       — Могла, вещая.       Орима сумела не отвести взор, лишь взмолилась всей душой к Богине, чтобы жрица не стала расспрашивать. Впрочем, она станет.       — Царица отправилась в горы Ходрай, — продолжила Орима, — вместе с Лагишей и чародейкой Адор, чтобы вызвать горного духа и в схватке с ним получить бессмертие. Я видела, как они ехали туда, а потом из священной погребальной пещеры послышался грохот камней, словно там что-то обрушилось. Видимо, они не преуспели и погибли все трое. Никто оттуда не вышел, остались только лошади. Я поймала одну из них, чтобы приехать сюда, в город, и принести весть.       Замтару по-прежнему глядела Ориме в глаза, но не расспрашивала. Орима же ждала вопросов, особенно самого коварного: как и почему она оказалась у гор Ходрай. Молчание вещей жрицы тяготило, однако угрозы в нем не было. Поневоле Ориме вспомнились те странные толки, что стаей мошкары вились по всей столице и ее окрестностям.       Говорили, что враги-мужчины завели речь о мире и даже отпустили всех пленных ашраек — правда, в обмен на своих пленников. Говорили, что в столице собирают посольство, чтобы вести дальнейшие переговоры с Зинвором и Квинной. А еще говорили, что переговоры эти поддержали жрицы Немертвой, которые отправились недавно с подкреплением в ставку покойной царицы. О самой же царице толковали, что она просто исчезла из собственного шатра вместе с Адор, тихо, без следа, и никто ничего не знал. Одни шептались, что царица тайно вернулась в столицу и укрылась в неведомом убежище, другие гадали о новых союзниках, которых царица якобы отыскала. Реже всего, содрогаясь, упоминали горы Ходрай и их обитателей — и не подозревали, что угодили точно в цель.       Медленно, словно нехотя, яркие губы Замтару разошлись в улыбке. Ориму бросило в пот: без сомнений, вещая прозрела правду и сейчас обличит ее при всех. «Пусть», — ударило в голове, словно лавина в горах. — «Я свершила месть и не жалею ни о чем. Души матери и отца упокоились наконец с миром, и никто больше не умрет в страшных муках на каменном помосте по прихоти злобной царицы…»       Орима вздрогнула: лишь сейчас она задумалась о том, что ожидает теперь Ашрайю. Киннари мертва и не оставила наследниц; древний род цариц, возлюбленных дочерей Немертвой Чейин, прервался. Как стране жить теперь? Быть может, именно жрицы возьмут временную власть, ведь забот довольно — неоконченная война, едва начатые переговоры, которые Богиня весть к чему приведут, и пустующий престол, до которого в Ашрайе найдется немало охотниц.       Прежде чем Орима позволила укорениться дерзновенной мысли о том, так ли нужна Ашрайе вообще новая царица, Замтару шагнула вперед и взяла ее за плечи, ласково, точно любящая мать.       — Будь благословенна, дочь Немертвой, за ту весть, которую ты принесла, — и за то, что принесла ее именно мне. Ты устала, тебе выпало немало суровых испытаний, я вижу это по твоему лицу и глазам. Ступай и возрадуйся: ты принесла свободу и мир Ашрайе. Да славится вечно лик Богини!       Орима повторила привычное славословие, но голос дрожал и язык едва шевелился. На миг ее вновь захлестнули сомнения, которые тотчас унес неистовый восторг — такой бывает перед долгожданным праздником. Замтару между тем сняла с пальца золотой перстень с янтарем, похожим на огненный глаз Богини, и надела его на руку Ориме. Слова застряли в горле, сил хватило лишь на учтивый, почти благоговейный поклон. Замтару чуть кивнула серебряной головой под черным покрывалом, как будто отвечала безмолвно на невысказанные слова. Орима поняла, что верховная жрица отпускает ее.       Она повернулась, но помедлила уходить. Нечто заставило ее оглянуться через плечо. Верховная жрица Богини смотрела ей вслед — и улыбалась почти счастливо.       Над головой Оримы порхали белые голуби, благоуханный ветерок обвевал щеки. Она миновала светлые жилища жриц, вдохнула с наслаждением пряно-прохладное дыхание темных деревьев у храмовых ворот. Серая кобыла встретила ее, словно родную, пощекотала теплым носом шею, ласково фыркая. Орима потрепала густую шелковистую гриву и взобралась в седло. Она знала, куда поедет.       Светло-желтый, крытый тростником дом целительницы Хайды, что на Дворцовой стороне, выглядел непривычно тихим: ни любопытных прохожих, ни толпы больных, ни суетящихся во дворе помощниц, ни шумных разговоров, ни детских криков. Едва примотав поводья к скромной коновязи, Орима вбежала внутрь.       Две лекарки-помощницы, бледные, с распухшими от слез лицами, оторвались от работы — они перебирали содержимое бесчисленных деревянных ларцов и ларчиков — и обернулись к ней.       — Она умерла четыре дня назад, Орима, — всхлипнув, сказала одна из девушек по имени Чирайя. — Госпожа спрашивала о тебе перед смертью, даже во сне звала тебя, словно надеялась на что-то. Если бы… — Она не договорила и разрыдалась, пряча лицо в ладони.       — Что ж, — глухо проговорила Орима, — значит, мне здесь нечего делать.       Она тупо уставилась на свои руки, на подаренный Замтару перстень. Вся недавняя радость улетела, точно сорванное ветром с головы покрывало. «Как я не почувствовала, как не догадалась раньше? Ведь в болтовне на улицах упомянули раз-другой имя Хайды. Видно, смерть царицы и мир с мужчинами занимают их больше, чем лучшая целительница Ашрайи».       Слез не было, мимолетный гнев ушел. Такого гулкого, вселенского одиночества Орима, казалось, не знала никогда. «Богиня, почему мир устроен так? Почему счастье кратко, а горе подкрадывается нежданно, будто в отместку, и затмевает все вокруг? И даже не с кем его разделить».       Кому она нужна во всей Ашрайе — и кому была нужна прежде, кроме Хайды? Что проку в ремесле, если не сможешь отдаться ему всей душой, выжженной одиночеством? «Нет, вернуться в свой дом и жить, как раньше, я не смогу. Ведь я ни к кому и ни к чему здесь не привязана».       Чирайя и ее товарка молча смотрели на Ориму — они тоже горевали, но им хватало друг друга, чтобы не утонуть в своей скорби. «Они хотят, чтобы я ушла, я мешаю им», — поняла Орима, хотя девушки ничем этого не показывали. На миг шевельнулась в сердце обида — и тотчас улетела. «Я едва знаю их, а они — меня; к чему обижаться? Я пришла к Хайде, а не к ее вещам. Пусть каждый останется при своем».       Орима медленно кивнула и, развернувшись, побрела к двери. Ее распахнул перед нею один из рабов — и при этом дерзко поднял на нее глаза. Орима опешила на миг, готовая взорваться гневом, но все пережитое за последние месяцы переменило в ней нечто. Поэтому она спросила почти спокойно:       — Ты хочешь что-то сказать мне?       — Да, госпожа, — поклонился раб — средних лет, горбоносый, с чуть раскосыми глазами и зелеными узорами на лице. — Госпожа Хайда велела мне передать тебе кое-что. Она говорила, что ты непременно придешь и что это тебе пригодится.       Раб скрылся в темной боковой комнате, где Хайда обычно сушила травы. Спустя миг он вернулся с твердой кожаной сумкой в руках.       Орима взяла сумку, развязала ремешок и подняла крышку из простеганного плотного шелка. И заморгала часто-часто, стряхивая с ресниц слезы, словно увидела воочию добрую улыбку Хайды и ощутила на макушке ее мягкую, сильную руку. В сумке был походный набор лекарств, многие из которых Хайда придумала сама — и передала эти тайны ей, Ориме.       — Спасибо, — сказала она, глядя рабу в глаза, и надела сумку через плечо.       Со всех ног Орима побежала к коновязи и уже не видела изумленно вытаращенных раскосых глаз раба, не слышала тихого робкого благословения на чужом языке. Серая кобыла прянула с места, не нуждаясь в понукании, словно ощутила то, что переполняло сейчас ее всадницу. А всадницей владела одна лишь мысль.       Собственный дом, как и осиротевшее жилище Хайды, показался Ориме унылым и одиноким. С невеселой усмешкой отметила она раскрытые лари, сорванные занавеси, откинутую крышку подпола — Богиня весть, кто тут что искал и зачем. Со вздохом Орима принялась за дело. Ее поиски не продлятся долго.       …Орима неслась по раскаленным от зноя и сплетен шумным улицам. Если кто-то и провожал ее взглядами — изумленными, сердитыми, осуждающими, — ей не было до них дела. На улице Благовоний, из-под навеса роскошной лавки до нее долетел звонкий голос пожилой мастерицы Аифы: «…царица хотела получить бессмертие и сбежать, а нас всех бросить на растерзание врагам — откуда ж ей было знать, что мужчины запросят мира?» Другой голос, не менее звонкий, подхватил: «А я слыхала, что духи разгневались на нее и устроили землетрясение, чтобы поглотить всю Ашрайю, сохрани нас Немертвая! Но царица умерла, и духам этого достало».       «Богиня, чего только люди ни придумают!» — усмехнулась Орима про себя, пока шумные улицы и более тихие переулки оставались позади. Мелькнули темными тенями стражницы у ворот, вслед ей донесся одинокий крик, но никто не подумал остановить ее. «Должно быть, приняли меня за чью-нибудь вестницу», — решил Орима и едва не рассмеялась: а ведь так и есть.       Серая громада столицы, сердца Ашрайи, осталась позади. Орима звонко вскрикнула, подгоняя кобылу, и отвела покрывало с шеи, чтобы жадно ловить сухой встречный ветер. На пальце сверкала золотая искорка перстня — янтарь, «морская слеза», как зовут его на юге. Сверкала совсем как амулет Вьяртана, сокрушивший четверть луны назад в горах Ходрай чародейство Адор.

***

      Кругом падали камни, визжали и скрежетали зубами неведомые твари, взвивалась вихрями пыль, в горло будто вцепились стальные пальцы с острыми когтями, и пришла тьма. А потом тьма рассеялась, посветлела, где-то зажурчала вода, повеяло ветром, полным благоухания летних трав, что растут там, дома, в Андаре. И кто-то тихо заговорил.       «Как же так вышло, сыночек? Что ж с тобой стало? Взглянуть страшно, аж сердце разрывается… Да ты не спеши, родной, успеешь…»       «Прости меня, брат, не дождалась я тебя. Спасибо, что вернул, дорогу показал… Еще свидимся, как придет срок…»       «У-у, непутевый, говорила бабка старая — не выйдет из тебя толку! Ты глянь на себя: весь в рубцах, рожа разбойничья, тьфу! В чем только душа держится… Да пускай держится, сколько отмерено…»       «Иди, сын, иди, брат, за всех нас проживи… Как человек, не как зверь злой… Кланяйся родной земле…»       Голоса стихли, как и плеск воды, и запахи, и ветер. Свет померк, сделался алым, как раскаленное копье Ушту, горного духа. Горячий воздух обжег горло, тело вскричало от боли. «Значит, жив», — мелькнуло во вновь ясной голове.       «Девятая преисподняя, да сколько можно?» — взъярился мысленно Вьяртан и открыл глаза.       Тонкие лучики солнечного света пробивались сквозь щелки в крыше из широких бледно-желтых листьев и в стенах из тростника тинш. Едва различимо пахло сухой травой и почему-то хлебом. Крыша была низкая — протяни руку и достань. А сам он лежал на чем-то мягком, вроде отлично выделанной шкуры, обнаженное тело ощущало прикосновение грубого полотна. Рядом слышался плеск воды — река или ручей — и чье-то пыхтение.       — Очнулся наконец-то, — раздался дрожащий от слез голос Кателлина.       Вьяртан повернул тяжелую голову: мальчишка сидел на земляном полу рядом с низким ложем, на котором лежал он сам. Светлые глаза блестели в приятном полумраке, зато рот разъехался до ушей.       — А мы боялись, что помрешь, — продолжил Кателлин. — Или хуже того — вот так и останешься, не живой толком и не мертвый. Что тогда с тобой делать?       — Подушкой задушить, — буркнул Вьяртан и пошевелился. — Долго я вот так провалялся?       — Четырнадцатый день сегодня, — сказал Кателлин, сосчитав на пальцах. — Уззул, хозяйка, все утро ворчала: мол, не очнется сегодня — выгоню обоих…       — Хозяйка? — Вьяртан опешил на миг. — И постой, как четырнадцать? Не может быть…       — Может — не может, а так и есть. Можешь у бабки Уззул спросить, коли не веришь мне.       — Подожди. Что это за бабка такая, раз пустила к себе двух чужаков, да еще мужчин? Она разве не ашрайка?       — Ашрайка, — кивнул Кателлин. — И пустила, и ходила за тобой… ну, мы вместе ходили. Может, Орима договорилась…       — А Орима где?       Вьяртан вновь пошевелился, не без страха взглянул на левую руку. Вновь теплые пальцы дернулись, сжались в кулак. Все тело вспыхнуло неистовой радостью: хвала богам, рука цела, теперь он ощущал ее. Тогда, после удара огненного копья Ушту, она отнялась и висела, тяжелая и холодная, будто мертвая. Он смутно помнил синие прожилки, похожие на трупные пятна, помнил черное обожженное мясо и белеющую кость — то еще зрелище. Теперь синюшность исчезла, вся чернота была срезана, заживающую рану перехватывали искусно наложенные — работа Оримы, больше некому, — узелки швов. Рука болела, но терпимо, и чесалась, ребра тоже. Собственное тело казалось слабым и будто опустошенным, как после долгой и тяжкой болезни, — и все же он знал, что силы вернутся, стоит ему только подняться.       — Орима уехала, на следующий день после того, как мы прибыли сюда, — рассказывал между тем Кателлин. — Сказала, что в город, что там должны узнать о смерти царицы. Понятно, она не станет говорить, — мальчишка понизил голос, — что сама ее убила. Хотя вряд ли кто-то будет ее оплакивать. Такую злыдню…       Ответить Вьяртан не успел: снаружи послышались шаркающие шаги, и Кателлин вмиг умолк. Груботканая двойная завеса на низенькой двери распахнулась, и вошла сгорбленная смуглая старуха в ветхом, но чистом покрывале и полинявшем желто-красном платье чуть ниже колен. С нею в хижину вплыл запах утиной похлебки с овощами — он летел из большой глиняной миски, которую старуха — видно, та самая бабка Уззул — держала в руках.       — Проснулся, значит. — Уззул поставила миску на низкий тростниковый столик у входа и подошла ближе. — А я сразу сказала этому молокососу: куда денется, очнется. Силен, мужчина. — Цокнув языком, она опустилась на корточки рядом с Кателлином и захихикала. — Эх, мне бы годков шестьдесят скинуть, я бы тебя тогда не упустила ни за что, досуха бы выпила. Сколько бы крепких дочек родила!       — Спасибо на добром слове, хозяйка, — усмехнулся Вьяртан. — Странные ты речи ведешь.       — А мне никто не указ — ни жрицы, ни царица сама! — заявила старуха. — Я вон всего-то года два как похоронила своего раба, он мне всех трех дочек сделал — и жил себе спокойно. Сын еще был, да помер, а то я бы и его вырастила, и никто бы не отнял. Странные, говоришь, речи веду? А кто меня здесь достанет, кому я нужна? Здесь царицыных наушниц нет. Зато я помню другие времена, когда царицы, дочери Богини, не губили собственный народ.       Старуха осеклась, глядя то на Вьяртана, то на Кателлина, который косился на миску и сглатывал слюну.       — Ладно, заболталась я тут. Берите, ешьте. Что, мужчина, сам справишься, или помочь?       — Знаешь, хозяйка, — ответил Вьяртан, — я сейчас, может, меч и не удержу, — он покосился в угол хижины, где лежало его оружие вместе с кожаным поясом, — но с ложкой как-нибудь совладаю. Спасибо тебе и за еду, и за приют. Мне только чуток оправиться, и мы уйдем.       — Да разве я вас гоню? — Уззул словно удивилась, если не возмутилась. — Оставайтесь и живите, сколько нужно. Тебе, мужчина, сейчас не до путей и дорог, сперва сил наберись. — Она прищурилась, не сводя с него глаз — не то дивилась, не то жалела. — Горы никого не щадят, жизнь высасывают — вот и тебя не пощадили. Серебра-то у тебя в волосах теперь поровну с золотом.       — Что ж, подешевел, — усмехнулся Вьяртан в ответ.       Невольно он провел пятерней по волосам: неужто правда поседели? Хотя кто бы удивлялся? Чудо, что вообще выжил — не иначе, впрямь боги родной земли защитили, заступились, или родные на небесном острове вымолили. А бабка Уззул права. Дорогу, да еще такую дальнюю, ему сейчас не одолеть.       — Ты на мою бабку-покойницу похожа, хозяйка, — сказал он ей вслед. — Словом кого угодно разишь, как мечом, а сердце широкое.       Старуха фыркнула, замахала обеими руками, хотя улыбка у нее вышла вправду широкой. Прежде чем завеса закрылась за нею, Кателлин кинулся к миске. Он схватил было ее, обернув руки подолом рубахи, но тут же раздумал и притащил вместе со столиком к ложу Вьяртана — чудом ухитрился не расплескать.       — Поднимешься? — спросил мальчишка, протягивая ложку. — Или все-таки на землю поставить?       — Да уж поднимусь. — Вьяртан осторожно сел: двигаться было легче, чем он ожидал. — Подай сперва мою одежду — она вон там, в углу, рядом с мечом.       — Знаю, я сам туда положил. — Кателлин сунул ему штаны и нижнюю полотняную рубаху, все чистое и починенное. — Бабку Уззул благодари, она все выстирала и зашила. Мне не позволила, сказала: не умеешь.       — Ты-то сам как? — спросил Вьяртан, одеваясь. — Гасить огонь голыми руками — это тебе не горячие миски хватать.       Кателлин чуть покраснел и взялся за ложку.       — Ты бы сказал: бывает и хуже, — фыркнул он. — Вот, гляди — уже затянулось, только шкура облезает. Это все бабкины мази да снадобья…       Он умолк и усерднее заработал ложкой, Вьяртан не отставал от него. Жирная горячая похлебка с душистыми здешними травами и разваренным ячменем будто разливала тепло по всему телу до самых кончиков пальцев, и кровь живее неслась по жилам. Казалось, он никогда не ел ничего вкуснее — и все же заставил себя остановиться вовремя. Кателлин ничуть не возражал: собрал обглоданные кости — для бабкиной собаки, пояснил он — и вышел, прихватив пустую, чуть ли не вылизанную миску и ложки. Вьяртан, сидя у столика, поглядел на запахнувшуюся завесу-дверь и медленно поднялся на ноги.       Голова вмиг закружилась, как бывает, если долго лежишь. Но с каждым шагом идти становилось легче, хотя в хижине было особо не погулять: низенькая, пять на пять шагов. Вьяртан откинул завесу, вышел и с наслаждением распрямился, хрустнув суставами.       В сотне шагов слева плескалась ленивая зеленая Зуровари, оттуда же летел сердитый птичий гомон. Справа расстилалось широкое травяное поле, где паслись, встряхивая длинными гривами, две лошади — буланая и крапчатая. Чуть поодаль от хижины стоял дом бабки Уззул: он мало чем отличался от жилища, которое она отвела непрошеным гостям. В тени дома дремал желто-бурый пес, на плетенном из толстых стеблей тростника заборе сохли шкуры и одеяла. Сама хозяйка, несмотря на свои годы, проворно возилась среди гряд с местными овощами. Лишь на миг она отвлеклась — чтобы кивнуть Кателлину, который возвращался с вымытой посудой. Он занес свою ношу в бабкин дом и зашагал обратно к Вьяртану.       — Хорошо здесь, правда? — сказал мальчишка, едва уселся под навесом хижины.       Вьяртан кивнул.       — Вот я и говорю: разве может человек быть злым, если живет на такой земле? — Он помолчал, слегка помрачнев. — Мы тоже у реки жили, Нени она зовется. Вот так же было рукой подать. Справил домашние дела — и бегом удить рыбу. И не знал большей радости…       Он осекся, отвернулся, чтобы не видеть блестящих глаз Кателлина. Мальчишка, которому было куда и к кому вернуться, жалел его, хотя ни за что не сказал бы этого вслух. И не надо. «Стало быть, не совсем я пропащий, раз чувствую чужое участие». Вьяртан ненавидел такие думы — и знал верное средство от них.       — Давай, бери кинжал, — сказал он Кателлину. — Давно не выпадал такой случай, все недосуг было…       Мальчишка разинул рот.       — Так ты же только-только поднялся! — выдавил он. — Как ты будешь…       — Как всегда после ранений — тело должно быстрее вспомнить все, что умело, и вновь набраться сил. Добрая еда, покой и упражнения — нет ничего лучше. Не ленись, Кателлин, нам скоро предстоит долгий путь. А в пути мало ли что приключится.       Вьяртан зашел в хижину за кинжалом — брать меч он пока не стал. Кателлин же не расставался со своим оружием и носил его с явной гордостью. И не забывал ухаживать за ним, как должно, судя по виду обнаженного клинка.       — А мы как поедем — верхом? — спросил мальчишка, отдуваясь после двух коротких схваток. — Или по реке?       — Можно и по реке. — Вьяртан перебросил оружие из правой в левую, перекрутил раз-другой. — Но сперва надо еще добраться до нужного порта, как мы ехали с купцом. Вряд ли кто из кормчих возьмет на борт коней, за это придется немало заплатить, а с деньгами у нас негусто… Давай, нападай, не стесняйся. И следи за мной — счастье твое, что я сейчас двигаюсь медленнее.       Взмокший Кателлин послушался — и все равно растянулся на земле, упустив подножку. Пока он поднимался, Вьяртан тяжело выдохнул и улыбнулся: память у его тела была, хвала богам, прекрасная, отточенная годами наемничьей жизни.       — Так вот, — продолжил он, вновь вернув кинжал в правую. — Насчет денег. Можно будет продать в порту одну кобылу или даже обеих. Не вздыхай, я понимаю — жаль расставаться, лошадь же порой даже лучше человека. Вспомнить хотя бы нашего Ниврина… Только лошадь надо кормить, причем хорошо. Не везде такое раздолье, как здесь. — Он указал свободной рукой на пасущихся вдали кобылиц.       Занятия не продлились долго: Вьяртан щадил и Кателлина, и пока — себя, зато солнце никого не щадило. Закончив, они вместе сходили к реке, где чистились среди зарослей утки, плескала лениво рыба и дремал над дрожащей удой престарелый раб бабки Уззул. Чуть поодаль они ополоснулись в воде и вернулись в хижину — там было не так жарко.       — Бабка много чего рассказывала, — говорил по дороге Кателлин. — Она вообще любит поболтать, и ничего, что я — мужчина. — Он чуть вскинул твердый подбородок. — Может, слухи, а может, правда. Говорила, что война так ничем и не закончилась, что в столице был заговор против царицы и ее хотели убить. А теперь говорят, что те самые заговорщицы хотят замириться с врагами. Даже с Зинвором, а он же им вроде первейший враг.       — Чего только ни болтают, парень, — ответил Вьяртан, но призадумался. — Слишком уж невероятно это звучит — чтобы ашрайки с кем-то помирились. Хотя не все же они такие, как царица. Даже хозяйку нашу взять…       — Или Ориму, — тотчас подхватил Кателлин и прищурился. — Она ведь не злая, не жестокая и не глупая. Хорошая девчонка, смелая, да к тому же лекарка. Может, отец у нее был из наших, кто знает?       Вьяртан пожал плечами и растянулся на шкуре.       — Может быть. Хотя, судя по чертам лица, откуда-то из Старших княжеств. У них же тут со всей Дейны крови понамешано… Неважно. — Он отчего-то вздохнул. — Теперь заживет себе спокойно. Месть свершила, царицу убила — что ж ей не жить?       — Ты думаешь, — голос Кателлина слегка дрогнул, — она не вернется?       — А зачем ей возвращаться? — Вьяртан приподнялся на локте. — Ее дом — там, в столице, работа опять же. А твой дом, парень, в другом месте.       Больше они об этом не говорили, хотя Кателлин, казалось, порой колебался — не завести ли разговор. Но Орима удивила их обоих. Спустя два дня она вернулась.       Они увидели ее поутру, когда сошли к воде умыться после обычных воинских упражнений: она ехала вдоль Зуровари, словно плыла на своей серой кобыле, рассекая пышные травы. У седла болтались узел и большая кожаная сумка, которых раньше не было. Еще издали, завидев их, девушка громко крикнула и замахала рукой, словно впрямь радовалась встрече. Кателлин едва не побежал к ней, но Вьяртан удержал его.       Бабка Уззул все ахала и всплескивала руками — и отчаянно делала вид, что не желает брать награду.       — Что ты, что ты, доченька, клянусь богиней! Я ж тебе сразу сказала: не нужно мне никакой платы! Ну и пусть старая — скриплю понемногу, да и мужчина в помощь есть, хоть и дряхлый. Много ли нам надо? Ну да ладно, не отказываться же, раз ты просишь!       Кобылу отпустили пастись, и она охотно присоединилась к двум своим товаркам — крапчатой и буланой. А Орима твердым шагом подошла к Вьяртану и Кателлину.       Глаза ее сияли, хотя радость не рвалась наружу — девушка умела сдерживать себя. Она посмотрела на обоих с участием, хотя ничего не сказала о впрямь поседевших почти наполовину волосах Вьяртана. Зато немедля, едва передохнув, пожелала взглянуть на его раны и самолично сняла швы. Лишь слепой не заметил бы в ней перемены — словно она сбросила с себя то, что тяготило ее много лет. Говорить об этом она не стала, лишь поведала столичные вести.       — Власть взяли жрицы, — рассказывала она за утренней трапезой, пока Вьяртан и Кателлин внимательно слушали, а подоспевшая бабка Уззул вновь ахала. — Они собирают посольство, чтобы договариваться о мире с Квинной и Зинвором. Богиня весть, что они там решат — и будет ли это хорошо, — тихо прибавила она.       Бабка Уззул особо не опечалилась. Так и заявила: «Царицы, жрицы — все едино, был бы мир, всходило бы вовремя солнце, не мелела Зуровари, родила земля да плодилась в воде рыба, а на берегах — утки». Орима на это ничего не ответила, хотя Вьяртану показалось, что она чуть помрачнела. Возможно, у нее были на то причины.       «Отчего же ей не тревожиться?» — сказал он сам себе. — «Мир миром, но боги весть, к чему приведет этот мир, — не сейчас, так через десяток-другой лет. Слишком уж ашрайки отличаются от прочих народов — и слишком хотят отличаться. А такому народу помогут удержать независимость только железная рука правителя — вроде Киннари, только мудрее, — и жесткие границы. Нет. Что бы ни делали «дочери богини», рано или поздно их поглотят соседи — либо мирно, либо иначе. Должно быть, она сама это понимает. Или не все нам говорит».       А пока наставало время собираться в дорогу. Кателлин, как оказалось, вместе с крапчатой кобылой разжился кое-какими серебряными ашрайскими побрякушками, которые предложили бабке Уззул. По привычке всплескивая руками, она живо переворошила свою скромную кладовую и вытащила мешок муки, мешок ячменя, связку сушеной рыбы и пару копченых уток. Все это она сдобрила плодами со своих гряд, только наказала съесть скорее, не то испортятся. Вьяртан вместе с Кателлином раскладывал припасы по мешкам, когда заметил, что Орима молча наблюдает за ними, словно с затаенной тоской.       — Когда вы уезжаете? — тихо спросила она, пока довольный Кателлин оттаскивал увязанные мешки в самый темный угол хижины.       — А что тянуть? — ответил Вьяртан. — Отдохнем этой ночью — и наутро в дорогу. Мы поправились, лошади отъелись, так что, даст небесный владыка, одолеем наш путь.       Орима не ответила, но долго молчала, глядя то в землю, то на мешки. Наконец, она глубоко вздохнула. Даже полумрак хижины не скрыл жгучего румянца на ее обветренных щеках.       — Я хочу поехать с вами.       Вьяртан опешил, Кателлин рядом отчего-то заулыбался. А Орима глядела на них обоих. Она не просила взять ее с собой — она просто заявляла, что пойдет с ними.       — Зачем? — заговорил наконец Вьяртан. — Чего тебе не сидится дома, теперь, когда Киннари мертва? У тебя все есть…       — А покоя нет, — ответила Орима, по-прежнему глядя ему в глаза. — Не знаю, почему, но мне сделалось тоскливо на родной земле. А родной дом мне — будто темница, давит. Я здесь одна, не нужна никому. Моя наставница-целительница, единственная, кто любил меня, умерла. Может быть, во мне играет кровь отца — ведь он был чужестранцем, богиня весть, откуда. Вот я и решила повидать другие страны, посмотреть, как живут другие народы. Хочу поглядеть мир.       Кателлин рядом тихонько прыснул в кулак и пробурчал: «Ага, мир — может, что другое?» Вьяртан лишь шикнул на него, а сам посмотрел Ориме в глаза. Она не отвела взора, спокойного и счастливого.       — Хорошо, — сказал он и слегка усмехнулся. — Гляди. Но только не жалей потом.       — Я не пожалею, — заявила она. — И не отступлю, ты знаешь.       — Да, — кивнул он. — Но учти: будет нелегко. Придется мало есть, много ходить, много сражаться и многому учиться. И начать с терпимости к чужим нравам, чужим богам и чужим обычаям, а они всюду разные, и не всегда понятные и приятные для нас. Без этого страннику не обойтись.       — Я понимаю. — Орима улыбнулась. — И я согласна. Надеюсь, ты не откажешься быть моим наставником?       Кателлин опять захихикал и забурчал, но на сей раз умолк сам. А Вьяртан кивнул.       — Не откажусь. А ты, уверен, будешь отличной ученицей. К тому же, у тебя такое полезное ремесло — без хлеба точно не останешься. Женщинам больше пристало исцелять раны, чем наносить их, хотя ты неплохо умеешь и то, и другое.       Орима вновь улыбнулась, слегка ехидно, однако удержалась от колкости. «И впрямь учится быстро», — сказал себе мысленно Вьяртан.       Вечер перед дорогой она провела с ними: они вместе поужинали, вместе обсудили возможный путь. Только о минувшем не заговаривали, хотя Кателлин явно не возражал бы. Но Вьяртан всякий раз обрывал его: пускай Орима не подавала виду, эти разговоры явно были ей неприятны — до поры до времени. Что ж, каждому свой срок, чтобы примириться с прошлым — или похоронить его. Чтобы позволить себе надеяться на будущее.       Наутро же, едва взошло солнце, всадники на трех кобылах двинулись на север вдоль затянутого туманной дымкой русла Зуровари. Бабка Уззул глядела им вслед и махала рукой.