Дочь Немертвой Богини

      «Тсс, тише, спугнешь!»       «Сама не шуми! И держи крепче свою Раву, а то мы точно останемся без обеда!»       Две загорелые девчонки лет по пятнадцать замерли в шумных зарослях тинш, сжимая в руках луки. Одна из них, с поблекшими от солнца русыми волосами и веснушчатым лицом, держала свободной рукой за ошейник желто-пеструю собаку. Не выше колена хозяйки, с короткой шерстью, удлиненной головой и мощными лапами, собака вертелась и поскуливала, словно ей не терпелось кинуться на добычу — десятка полтора диких уток, что мирно чистили перья у берега чуть поодаль. Впрочем, пусть лучше кидается на них.       «Пора!» — чуть слышно шепнула вторая девчонка.       С резким криком хозяйка собаки отпустила плетенный из кожи ошейник. Река подхватила заливистый лай, затрещал тростник на берегу, где-то лениво шевельнулась трава — не иначе, дремлет под жарким солнцем сытый ходош. Пронзительно крякая, утки вспорхнули. А девушки уже бросили стрелы на тетивы.       «Рава, принеси!»       Счастливицы-утки кружили высоко над берегом, словно выискивали место поспокойнее. Но посчастливилось не всем: несколько плюхнулись в воду, подбитые стрелами юных охотниц. Поднимая брызги, Рава бросилась за добычей, и вскоре на берегу очутились две взрослые утки и два утенка. Один из них, видимо, едва научился летать — его и облюбовала себе собака.       «Эй, Рава, брось эту гадость! — крикнула хозяйка. — Там даже есть нечего, перья да кости. Ты заслужила кое-что получше». — Девчонка помахала тушкой другого утенка, поувесистее.       Нехотя Рава оставила свою трапезу. Но не прельстилась даром хозяйки, а навострила уши и, принюхавшись, кинулась в другую сторону. Там берег поднимался, его покрывала густая трава — неважное убежище, как понял лежащий там.       «Чего это она? — спросила другая охотница; сумка оттягивала ей плечо, из нее торчали обмякшие утиные лапы. — Может, почуяла что-то? Вдруг там ходош или еще кто…»       Русая хозяйка Равы фыркнула.       «Просто дурит, — бросила она. — С нею всегда так, лишь только окажется у воды. Идем скорее. Дома все лопнут от зависти, когда увидят, каких жирных уток мы добыли. — Она засвистела. — Рава, Рава, сюда!»       Нехотя собака послушалась и, повесив хвост, поплелась прочь от реки вслед за охотницами. Обещанное угощение ее как будто не радовало: она оглядывалась то на растерзанного утенка, то на густые заросли травы, и порыкивала, скаля белые зубы. Наконец, все трое скрылись вдали.       Зеленоватая, блестящая на солнце вода маняще колыхалась в нескольких шагах впереди. Зашуршала под руками и коленями трава — незачем было подниматься на ноги. Скорее ползти вперед, к воде, вцепиться пальцами в илистую грязь и пить, пить, опуская обожженное лицо в воду. У берега вода мутная — неважно, зато это вода, это жизнь. А потом можно будет набрать в бурдюк про запас, который неизвестно когда и где удастся пополнить снова.       На смену утоленной жажде пришел голод, раскаленными крючьями впился в пустой желудок. Сознание плыло, едва хватило сил привстать и оглядеться. Где там была та падаль, недоеденная собакой? Да, все еще валяется на берегу, только стрелу девчонки забрали. Два десятка шагов вмиг остались позади, скуповато улыбнулась удача: собака сожрала не так уж много — выела потроха да отгрызла голову и лапы. Отряхнуть от перьев, ополоснуть в реке — и чем не обед? Этот мелкий, костлявый, жесткий утенок не так уж плох по сравнению с жилистыми крысами в темницах и, в отличие от крыс, не норовит сожрать тебя.       В животе по-прежнему урчало: сейчас бы десятка два таких утят! В зарослях тинш впереди мелькнуло что-то темное — так и есть, гнездо. И не пустое, целых четыре яйца. Разломать пальцами, разгрызть зубами неподатливую скорлупу и выпить, жадно, задыхаясь, почти не разбирая вкуса. Раздобыть пищу здесь едва ли не труднее, чем воду…       Вьяртан дернулся всем телом — и вырвался из очередной мутной дремоты. «И какая тень посылает сны о том, что уже было?» — подумал он и усмехнулся: — «Обедом во сне сыт не будешь».       Он сидел в тени валуна, привалившись к шершавой, уже нагретой поверхности из слежавшегося песка. Тени было недостаточно, чтобы вытянуться лежа во весь рост или просто сесть, распрямив ноги. Поэтому он подобрал их под себя, хотя от такого сидения люто болел и дергал ожог на бедре — как и все прочие. От жажды тень ничуть не спасала, Вьяртан чувствовал себя колбасой, подвешенной на солнцепеке вялиться, как делают в том же Зинворе или Лароке. Мех был полон на две трети, и боги весть, доведется ли вновь наполнить его.       Злое ашрайское солнце не знало милосердия, сколько бы ни прошло времени после рассвета. Вдали слева посверкивала змеей Зуровари, маня к себе, но путь туда был заказан — слишком много поселений вдоль реки. Местность кругом напоминала нечто среднее между пустошью и настоящей пустыней: среди бескрайних песков — участки жесткой травы и колючек, кое-где виднеются следы узких изящных копытцев, оставленных стадами иашхай, торчат из песка неровные валуны, похожие на редкие острова, что рассыпаны по морю. И хвала небесному владыке, что они здесь есть.       Шел второй день после побега из столицы Ашрайи — порой Вьяртан сам удивлялся, что жив до сих пор. Зелья, которым напоила его Орима, хватило, чтобы вплавь миновать город, выбраться из реки и шагать почти до рассвета вдоль поросшего густой травой и тростником тинш берега. Ни хищники, ни травоядные иашхаи не приходили на водопой по ночам, так что Вьяртан не боялся ненароком спугнуть их — и тем самым привлечь чье-нибудь внимание.       За прошедшие две ночи и день он передумал все, что только можно. Да, задание провалено — сам виноват, зачем согласился, знал же, что так и выйдет. Впрочем, о минувшем он думал недолго: больше его тревожило будущее. Быть может, то, что случилось, — это знак богов-сердцеведцев, знак оставить ремесло, которое он сам же давно ненавидит в глубине души. С его навыками нетрудно будет получить место в чьей-нибудь охране или в войске — лишь бы только выбраться из Ашрайи. А потом поправиться, благо, заживает все на нем, как на собаке. Бывало и похуже.       На вопрос, куда податься, Вьяртан отыскал самый очевидный ответ: Зинвор. Ему доводилось прежде бывать там, и он знал, что земля эта — давний враг Ашрайи, к тому же ближайший. Проще всего было бы идти вдоль реки до самой зинворской границы, не будь там ашрайской крепости Хид, мимо которой не пройдешь незаметно. Дальше, к северо-западу, есть еще крепости, поменьше. Остается пройти между ними — и молиться богам, чтобы не налететь на разъезд.       Правда, река давала больше возможностей: и вода, и пища, и укрытие. Ходошей Вьяртан не опасался, хотя по дороге зорко вглядывался в каждое бревно или корягу, что валялись по берегам. Гораздо опаснее оказались охотницы, которые приходили из окрестных поселений бить диких уток. Двум таким охотницам он едва не попался — это воспоминание до сих пор тревожило его во время каждой короткой дремоты.       Путешествие днем по раскаленным пескам вмиг опустошило наполненный в реке мех, как ни старайся беречь воду, а попавшийся на пути оазис был обитаем. Остаток дня Вьяртан пролежал, скорчившись и страдая от боли и жажды, в тени такого же песчаного валуна. Лишь когда стемнело, он осмелился подобраться к источнику, что сладостно журчал между льняным полем и зарослями травы. Потому он и жив до сих пор, а не сохнет, бездыханный, под злобным солнцем.       Солнце поднялось выше и сорвало тени с земли. Теперь валун не спасал от жары, и Вьяртан с трудом поднялся. На исполосованные хлыстом плечи мех с водой не закинешь, поэтому его приходилось нести в руках, и он становился все тяжелее, как бы часто Вьяртан ни прикладывался к нему.       Сзади налетел на миг ветер, растрепал слипшиеся от пота и грязи волосы и слегка освежил иссушенное зноем тело. Вьяртан поневоле обернулся, ожидая порыва в лицо — напрасно. Зато заметил, что небосвод на севере странно темный, хотя тьма понемногу рассеивалась. «Песчаная буря», — понял он — и возблагодарил небесного владыку за то, что не попался ей на пути. Или лучше было бы попасться?       Подобные мысли приходили все чаще. Вьяртан отогнал их вслух самыми грязными ругательствами, какие знал. Нет, не для того он выбрался живым оттуда, откуда еще никто не выбирался, чтобы бесславно умереть в пустыне от жажды или оказаться погребенным под толщей песка. Собственный хриплый голос резал слух ему самому, и он тотчас пожалел о гневной вспышке, ибо жажда разыгралась с новой силой. Обещая себе, что всего лишь смочит водой губы, он вынул из бурдюка пробку — и остановился только тогда, когда тот сделался смехотворно легким.       Вьяртан заставил себя идти дальше. Казалось, вода в желудке вмиг испарилась, словно он и не пил. Ветра больше не было, зато солнце словно упивалось его мучениями — совсем как царица и ее прихвостни, со злобой подумал Вьяртан, хотя старался не вспоминать о пережитом. Впрочем, позабыть он не мог — тело напоминало само. Без лекарств и перевязок раны воспалились, и оставалось лишь молить богов уберечь его от лихорадки.       На обнаженных руках и ногах уже вздулись корявыми пузырями солнечные ожоги — словно недавних было мало. Раскаленный добела молот без устали бил прямо по темени, так, что перед глазами носились желто-зеленые круги, живот крутило от дурноты, тело сделалось невыносимо тяжелым, а череп, казалось, вот-вот лопнет изнутри. Вьяртан зубами оторвал от ветхой рубахи пару лоскутов и прикрыл голову и затылок, но не помогло. Тратить воду на то, чтобы смочить тряпки, не хотелось — тем более, на таком солнце они вмиг высохнут. Пришлось обойтись собственной мочой, хотя Вьяртану казалось, что в его теле не осталось уже ни капли влаги.       Валунов больше не попадалось: либо идти вперед, либо лечь и умирать. Вьяртан шел, время от времени орошая губы и язык теплой, вонючей водой из меха. Раненая левая нога с каждым шагом болела все сильнее, словно с нее заживо срезали все мясо, а потом принялись скоблить ножом кость. И настал миг, когда Вьяртан не смог больше сделать ни шагу.       Он лежал ничком на раскаленном песке, точно на сковороде, раскинув руки и ноги. Пальцы ослабели, он зубами вытащил пробку и допил жалкие остатки воды. Кругом, куда ни взгляни, расстилалась все та же опостылевшая тускло-желтая равнина, так прокаленная солнцем, что глаза слепило до рези в голове. «Вот теперь это впрямь конец», — подумал Вьяртан.       Он с досадой выдохнул, у самых губ взметнулся крохотный песчаный вихрь. Глупо и обидно: взялся за безнадежное задание, чудом спасся от мучительной смерти, чтобы потом встретить другую, не менее мучительную — заживо иссохнуть здесь, среди безлюдных песков. Хотя на такой случай у него имелся нож: как бы ни был постыден такой выход, ни к чему напрасно страдать. Вьяртан с трудом вытащил оружие и пополз вперед, подтягиваясь на руках. Песок рассыпался в пальцах, набивался в нос, в глаза, в рот, раздирал израненное и обожженное тело. Кое-как он приподнялся, протер лицо, часто заморгал — и мир перед глазами вновь поплыл, и время тоже поплыло.       …Что мог знать одиннадцатилетний мальчишка о случившемся? Он видел то, что видел: как зарубили отца, мать и старших братьев, вздумавших сопротивляться, как рубили других, как поджигали дома. Никого не мучили, ничего не грабили, словно надеялись утопить, скрыть нечто в крови и пепле. Но что оставалось убийцам делать с перепуганной, грязной, едва одетой стайкой осиротевших детей?       Шестилетняя Олура так крепко вцепилась в него, что налетчики не смогли потом оторвать, как ни лупили хлыстами обоих. А перед тем он сжимал мокрыми от пота пальцами вилы и кричал: «Отцепись, малявка, не мешай!» И, несмотря на испуганный до смерти русоголовый комочек в белой рубашонке, он сумел вонзить вилы под ребра одному из них, и руки не дрогнули. На беду, вилы застряли, как он ни дергал их, а горячая кровь убитого полилась ему на руки и на макушку Олуре.       Дикий визг, режущий уши, прозвучал словно наяву. Метались черные тени, сверкали алым копья и мечи, облитые кровью и отблесками пламени. Сильные руки вцепились в локти, завернули за спину чуть ли не до самой шеи — куда мальчишке против взрослых мужчин? А Олура все так же вжималась в него всем телом, словно верила, что он, старший брат, сможет защитить ее.       Он не смог. Не защитил. И теперь метался, заблудившись во тьме, тщетно пытаясь отыскать маленькую растрепанную девочку в белой порванной рубашке…       Нет, это не огонь — это солнце, проклятое ашрайское солнце. Оно жжет и карает всех, кто не склоняется перед волей здешней богини, которую метко прозвали «немертвой». Немертвые — это нежить, встающая по ночам из могил и сосущая кровь живых, бродящая по лесам и болотам в поисках неосторожных путников. Обычно нежить боится солнца, животворящего ока Ва-Катоа. А здешнее покровительствует немертвым…       «Олура!..»       Он кричал, срывая глотку, до слез, до хрипоты, до крови во рту, и рвался с привязи, как забытый пес. И все тише делался ответный крик: «Брат! Помоги!» — будто она все еще думала, что он может помочь. Те купцы выбрали среди юных андарианских рабов всех девочек — от едва научившейся ходить малышки Нири, соседской дочери, до хорошенькой двенадцатилетней Гатти, которая насмешливо фыркала при встречах с ним, а потом глядела вслед, не обернется ли он на нее. Она и плакала громче всех, и билась, как безумная, так, что ей связали руки, чтобы не расцарапала лицо. Видно, понимала, что ее ждет. Боги весть, куда они все попали. Уж лучше наложницей в зинворский или ларокский гарем, чем под злое солнце немертвой богини.       Оно сожгло ее — маленькую девочку с растрепанной русой косичкой, со шрамами на обеих руках, полученными по его вине: не досмотрел за сестрой. Теперь он сам весь в шрамах, и душой, и телом. А тело останется здесь, пока его не занесут пески — или не найдут более удачливые путники, вроде тех, чьи шаги несет новый морок… Нет, понял Вьяртан и последним усилием вырвался из предсмертного бреда. Не морок. Явь.       С трудом он поднял запорошенные песком веки. Вокруг словно потемнело. Нет, это у него темно в глазах — видно, конец близок. Пальцы проскребли по песку, пытаясь сжать нож. И тогда вновь налетел на миг ветер и принес запахи и звуки: лошадиную и человеческую вонь, скрип колес, щелканье хлыстов, отдаленные голоса — а потом крики. Они сделались громче, и Вьяртан вскинулся им навстречу. Это движение отняло у него последние силы. Уронив тяжелую, как горячий котел, голову на песок, он словно провалился в темную муть, на сей раз без всяких видений и призраков прошлого. Но муть недолго властвовала над ним. Ее прогнало самое восхитительное в Дейне ощущение: льющаяся в рот вода.       Вьяртан глотнул, закашлялся и жадно отхлебнул вновь, чувствуя себя бездонной бочкой из старой сказки. Совсем недавно его, потерявшего сознание, вот так же поили водой, и резкий девичий голос сказал по-ашрайски: «Не спеши». Сейчас же над ухом раздалось совсем другое наречие — и другой голос, странно знакомый.       — И что за находки порой попадаются в пустыне! — сказал по-квиннийски голос, затем кто-то хлопнул в ладоши. — Откуда ты взялся? Тебя же должны были казнить.       — Я удачливый… — прохрипел кое-как Вьяртан и открыл глаза, вмиг отыскав мутным взглядом Эддемоза.       Купец, закутанный в широкую накидку непромокаемого сукна, стоял над ним. Мех с водой держал у губ растиец Кеадо, который, как помнил Вьяртан, был еще и лекарем. «Если так, то, может, и выживу», — улыбнулся он мысленно.       — Верно, клянусь Единым, — хохотнул в ответ Эддемоз и присел на корточки, хотя скривился от вони. — Не каждому вот так повезет — выбраться живым из этого безумного бабьего царства, да еще все сберечь. — Он покосился на драные штаны Вьяртана. — Нам вот тоже повезло, убрались вовремя — спасибо тебе, что не выдал. Да задержала на беду песчаная буря, только нынче утром угомонилась. Когда бы не она, мы бы с тобой сейчас не разговаривали.       Вьяртан кивнул растийцу, затем купцу и приподнялся на локте.       — И что ты собираешься делать? — спросил он.       — Не тревожься, не брошу тебя, — сказал Эддемоз. — Не скрою, хотел я взять себе твой самоцвет, но коли уж ты жив, так заберешь, когда поправишься. — Он вновь оглядел Вьяртана: жалкая одежда не скрывала следов пыток и путешествия по пустыне.       — Спасибо, — вполне искренне сказал Вьяртан. — Я отслужу тебе, когда встану на ноги…       — Брось, наемник, какая служба! — замахал руками Эддемоз. — Помнишь тех разбойниц на реке? Так что мы, можно сказать, в расчете. Хотя я могу задержаться в Зинворе — как дело пойдет. Если успеешь оправиться и не отыщешь другой работы, с радостью тебя возьму.       Эддемоз махнул двум слугам. Те помогли Вьяртану подняться и кое-как дотащили до последней повозки, куда и взгромоздили его с горем пополам. Кеадо срезал вонючие, пропитанные кровью и гноем тряпки и взялся за работу. Вьяртан почти не ощущал боли от ножей и едких настоек, его охватило странное, тупое оцепенение, и он мечтал лишь об одном: спать. Но говорливый купец, зачем-то стоящий рядом, не позволил.       — Видишь, женщин всех я распродал ашрайкам, зато набрал мужчин да мальчишек. Сам понимаешь, после всего, что было, ни к чему здесь задерживаться. А царица-то так испугалась, что запретила чужестранцам торговать в столице, можешь поверить? Куда пойдем, говоришь? Двинемся между Хидом и Мафари, там и дорога короче, и меньше поселений этих безумных баб. Конечно, оазисов нам не избежать, будем в одном из них завтра поутру. Там отдохнем как следует. Да и помыться не помешает, — прибавил Эддемоз, вновь скривившись.       Вьяртан лишь махнул рукой: ему было все равно. Хотя мысль о том, чтобы броситься в прохладную воду, нырнуть поглубже, позволить реке или ручью унести всю грязь с тела, души и разума, так навязчиво лезла в опустевшую голову, что едва не вызвала очередной приступ бреда. Он вздохнул, вновь напился из протянутого лекарем меха и убедил себя набраться терпения.       Засыпая, он думал, отчего Эддемоз так лебезит перед ним. «Должно быть, не теряет надежды заполучить-таки мой камень», — усмехнулся Вьяртан. — «Больше с меня нечего брать». Заодно ему вспомнились молчаливые взгляды, которыми награждали его охранники купца. Теперь не будет отбою от смешков и шуточек, особенно насчет отрезанных яиц. Ни один взрослый мужчина не опустился бы до такого, зато всяких глупых мальчишек, не знающих толком жизни, хлебом не корми — дай только понасмешничать.       Кеадо наконец закончил, перевязал с помощью слуг все раны и ушел к хозяину. Вьяртан осторожно повернулся, устроился поудобнее на соломенном тюфяке, крытом грубым полотном, — впрочем, это ложе казалось ему сейчас мягче пуховой перины, хотя с перинами он не был знаком. Повозка тихо поскрипывала, возница покрикивал на лошадей и порой щелкал кнутом. Позади тоже слышалось такое щелканье и звенели цепи — Вьяртан ненавидел эти звуки, как и то, что они сопровождают. Кто знает рабство не понаслышке, тот никогда не смирится с ним. Пожалуй, насчет службы у Эддемоза он погорячился.       В повозке было душновато, но под рукой у Вьяртана лежал мех с водой: Кеадо сказал ему пить вволю. Все думы постепенно уплывали, все дальше оставалось позади злое сердце Ашрайи. Последней в затянутое дремой сознание пробралась мысль: «Вряд ли я вернусь сюда, вряд ли мы встретимся, маленькая. Я все еще верю, что тебя не было среди тех, кого я убил… Нет, не было, ведь боги тотчас карают за пролитую родную кровь, даже пролитую невольно. А меня они сохранили. Может быть, мы все же…» И милосердный сон пришел, набросив покров забвения на все думы, сомнения и надежды.       День проходил за днем. Кеадо дивился, как быстро заживают раны Вьяртана, и не жалел лекарств — видно, так распорядился Эддемоз, боги весть, почему. Следы от ожогов постепенно превращались в грубые рубцы, которые, конечно, еще будут напоминать о себе. Лицо свое Вьяртан увидел лишь раз, в прозрачной воде озера в одном из оазисов, когда впервые поднялся на ноги. Впрочем, он не придавал значения своей внешности: одним шрамом больше, одним меньше, хотя меченое лицо легче запомнить, что для наемного убийцы — существенный изъян.       «Неважно: с убийствами за деньги покончено навсегда», — сказал себе Вьяртан. — «А увечья бывают и пострашнее. Повезло мне, что глаза, нос и рот целы». Думая так, он невольно вспоминал о ране, которую его кинжал оставил на прекрасном лице Киннари — вот уж кому сейчас тяжко, много хуже, чем ему самому. Он помнил ее в подземелье, когда она явилась допрашивать его, и потом, когда ехала, гордая и разодетая, смотреть на его казнь, — только слепой не разглядел бы тщательно замазанный белилами след от кинжала. А что может быть хуже для красивой и тщеславной женщины, чем страх лишиться красоты?       Зрелище не впечатлило Вьяртана. Он зачерпнул горстью прохладную, удивительно вкусную воду, напился и умыл лицо. Скромной одеждой — рубахой, штанами и простыми башмаками грубой кожи — его снабдили слуги Эддемоза, разумеется, за деньги. Купец оказался честным и вернул ему все имущество — полученное в Квинне золото, серьгу, второй кинжал и меч, которым Вьяртан особо дорожил, хотя в последние годы редко пускал в дело. Думы об этом вызывали невольную горькую усмешку: кто знал, куда заведет его заказ того низкорослого квиннийца, так и оставшегося безымянным?       Вьяртан шел мимо составленных вместе повозок, мимо костров, где слуги Эддемоза варили обед. Тут же, рядом с кашеварами, теснились охранники, которые мигом заржали при виде него. Он не повернулся в их сторону, и тогда задиристый Коддр протолкался к нему и ухватил за рукав.       — Что, легче стало ходить? — сказал он, прочие снова заржали.       — Не думал, что тебя так тревожит мое здоровье, — ответил Вьяртан и высвободился. Но настырный парень не отстал.       — Бедняга, — вздохнул он с притворным сочувствием. — Хотя не горюй. На твою рожу все равно не посмотрела бы ни одна баба, даже если посулить ей золотые горы.       — Зато подумай, сколько денег сбережешь! — подхватил другой охранник и сделал движение, словно потряс полным кошельком.       — Да вы смеетесь, парни, — растолкал всех Голлан, приятель Коддра. — Даже будь у него все на месте, какие ему сейчас бабы? Поди, до сих пор страшно вспоминать! Так недолго и на мальчишек перейти, как в Лароке.       Охранники рассмеялись — и тотчас осеклись, когда услышали, что Вьяртан смеется вместе с ними.       — Такого мне еще не приходилось слышать, — сказал он, отсмеявшись. — Женщины обычно говорят прямо, а ты решил намеками. Нет уж, мальчишка, найдешь себе дружка там, в Зинворе — тебе же, видно, не привыкать.       Голлан опешил, разинув рот. Вновь грянул хохот — теперь охранники смеялись уже над ним. Вьяртан же развернулся и пошел прочь, кляня себя. Невыносимо хотелось вернуться к озеру и еще раз умыться. Зря он ответил, надо было промолчать и не уподобляться этим горластым петушкам. Хотя иного языка они не понимают.       Эддемоз отдыхал в своей повозке, как и слуги, не занятые обедом и присмотром за лошадьми. Вьяртан прошел мимо. Как ни просила об отдыхе раненая нога, он зашагал дальше и сам не заметил, как поравнялся с сидящими на земле рабами.       Цепей с них не снимали никогда, только меняли полотняные обмотки под оковами, чтобы нагретое здешним солнцем железо не сожгло руки и ноги. Надсмотрщики же не ослабляли бдительности ни на миг. Вот и сейчас они стояли, несмотря на знойный день, окружив рабов, и теребили хлысты. При виде Вьяртана некоторые чуть нахмурились, хотя он не дал им повода — лишь молча разглядывал тех, кто волею людей лишился дара богов.       Женщин в самом деле не было, они остались в Ашрайе. Неловко сгорбившись, здесь сидели мужчины всех возрастов — юноши, молодые, зрелые. Почти все невольно вскинули головы, чтобы посмотреть, кто и зачем подошел, и Вьяртану показалось, что на него глянула такими разными глазами вся Дейна.       Кто-то при виде него тихо засмеялся, кто-то глядел с любопытством, кто-то лишь поднял взор и тотчас отвернулся. Эддемоз запрещал своим охранникам говорить с рабами, те и не говорили, разве что языком кулаков и хлыстов. «Я ему не охранник», — сказал себе Вьяртан, вглядываясь в худые, изможденные лица, темные, смуглые и светлые.       Тогда он и заметил мальчишку. Лет пятнадцати на вид, он отличался необычайной красотой: бывают на свете юноши с такими тонкими, почти девичьими лицами. Обычно подобные лица прячут под бородой, но у этого парня она еще не росла, даже усы не пробивались. Бритая, как положено в Ашрайе, голова уже покрылась черной щетиной, такими же черными были брови, резко взлетающие вверх к вискам. Щеки, лоб и нос успели загореть, и на лице, словно освещенные окна в доме, выделялись светло-серые прозрачные глаза.       Поневоле Вьяртан замер на месте, глядя на мальчишку. Вспомнилось почти позабытое детство, ярмарка в соседнем селении — будто побывал в самой Исинде, столице, как казалось ему тогда. И вспомнились два торговца из соседнего княжества: без привычных бород, с длинными черными усами и вот такими же светлыми, прозрачными глазами. Вспомнилось, как он таращился на них, точно на крылатого змея из сказки про Арвасинскую волшебницу, — совсем так же, как сейчас таращился на него этот мальчишка.       Хотя нет, не так: в глазах мальчишки, во всем его облике застыло немое отчаяние и мольба. И тогда Вьяртан обратился к нему на языке севера:       — Ты из Земли Богов, братец?       Подвижное лицо мальчишки за миг сменило с десяток выражений. Самой живучей оказалась надежда, она подбросила его на ноги и заставила податься ближе к Вьяртану, чуть ли не хвататься за его колени. Мальчишка на мгновение оглянулся на надсмотрщиков, которые зашевелились и крепче взялись за хлысты, и быстро заговорил:       — Прошу тебя, умоляю, спаси меня! Пресветлым Ва-Катоа, милосердной Тэ-Тамау заклинаю! Ты ведь тоже оттуда, ты мой земляк, прошу, выручи меня!       Прочие рабы рассмеялись, звеня цепями, — чтобы понять речь мальчишки, не было нужды знать язык. Надсмотрщики тоже скривились и оставили в покое свои хлысты. Видно, они хорошо знали цену этому юнцу, как и судьбу, уготованную ему Эддемозом.       — Ты из Ботара, да? — Вьяртан присел на землю рядом с мальчишкой. — Я понял по лицу и по говору. Недавно в плену?       Мальчишка закивал, по лбу и щекам, вмиг побледневшим, покатился пот.       — Меня зовут Кателлин, я жил с матерью в Вандре — знаешь, это почти у андарианской границы…       — Знаю, слышал, — кивнул Вьяртан. — Я сам родом из южной Андары.       — Ну вот… — Кателлин облизал сухие губы. — Отец мой умер, а дядя — из купцов, вот мать и решила пристроить меня к нему, чтобы я учился торговому ремеслу. Я и учился, пока дяде не вздумалось взять меня с собой в одну из поездок… — Мальчишка опустил голову. — На нас напали разбойники, кого убили, кто спасся, а меня и еще нескольких взяли в плен и продали работорговцам. Так вот я оказался сперва в Ашрайе, а потом здесь.       Он помолчал, переводя дух, и вновь продолжил:       — Прошу, спаси меня! Ты знаешь, что они хотят со мной сделать?       — Догадываюсь…       Вьяртан медленно выдохнул, подавляя невольный гнев. Этих южных нравов он не понимал никогда, хотя позволял себе порой шуточки, как недавно с тупицей Голланом. Ладно женщина-наложница — но мальчишка? А беднягу Кателлина угораздило родиться красивым: именно таких женоподобных юношей ценили в Зинворе и в Лароке. В который раз Вьяртан возблагодарил богов за то, что сам никогда не отличался красотой — ни в детстве, ни в юности, а сейчас и подавно. А ведь некоторых мальчишек тоже тогда забрали работорговцы — уже после того, как забрали всех девочек. Воистину, для них было бы лучше умереть в пути.       — Дурак ты, парень, — бросил сидящий неподалеку темнолицый раб-броассарец на ломаном квиннийском. — Кому сдалось тебя спасать? Да и у кого завалялись такие деньжищи, какие заломит за тебя Эддемоз? Только у жирных южных богатеев…       — А ну, заткнулись! — рявкнул один из надсмотрщиков и звонко щелкнул хлыстом в воздухе.       Вьяртан глянул на него, прищурившись, и тот вмиг шагнул назад. Сам же он протянул руку и сжал грязную, но изящную ладонь Кателлина.       — Я подумаю, — сказал он быстро. — Может быть, смогу что-нибудь сделать. Как понимаешь, он прав, — Вьяртан кивнул на броассарца, — я не богат. Ты только не теряй надежды.       С этими словами он поднялся — нога затекла и вновь заныла, — и зашагал в сторону повозки Эддемоза. Лагерь понемногу просыпался, от костра тянуло готовой похлебкой из копченых свиных ребер и свежими пресными лепешками. Судя по пронзительному шуму неподалеку, купец тоже проснулся. Он как раз выглянул из своей повозки и тотчас заметил Вьяртана. Глаза купца неприятно сверкнули.       — Эй, ты, иди сюда! — Эддемоз махнул рукой, подзывая его, и понизил голос. — Я все слышал. Зря ты это затеял, только обнадежил мальчишку понапрасну. И не надейся, я его никому не уступлю. В Зинворе и Лароке найдутся такие, кто отсыплет за него столько золота, сколько в нем весу, так-то! Вряд ли ты сможешь заработать столько даже за всю жизнь.       — Так корми его получше, — желчно бросил Вьяртан и прибавил, выдохнув: — Ты прав, заработать столько не смогу. И все же подумай.       — Разве что уступишь мне свой самоцвет, — долетело ему в спину.       Вьяртан обернулся.       — А над этим подумаю я.       И он ушел думать в повозку. К костру он не пошел, сославшись на боль в ноге, и его долю принес ему один из людей Эддемоза — они часто оказывали ему мелкие услуги, зная, что непременно получат пусть скромную, но награду. Для этого Вьяртан разменял у Эддемоза одну из золотых квиннийских монет на медь.       «Вечно тебе до всего есть дело», — зудел в глубине души противный голосок, зовущий себя голосом разума, тот самый, что уговаривал тогда в пустыне покориться судьбе и умереть. — «Сперва давно потерянная сестра, потом царица Ашрайи, а теперь этот сопляк. Что тебе за горе, кому он достанется и что с ним будет? Лучше подумай, на что будешь жить, когда золото закончится».       «Провались ты в девятую преисподнюю!» — ответил мысленно Вьяртан и стукнул ложкой по краю опустевшей миски. Даже если этот мерзкий голос тысячу раз прав, он ничего с собой не поделает. Странно в жизни бывает: с тех пор, как Земля Богов разделилась на княжества, народы Андары, Каллиса и Ботара всячески стараются подчеркивать свои отличия друг от друга и даже соперничают, порой доходя до военных стычек. А здесь, вдали от родины, ботарец и андарианец видят друг в друге чуть ли не кровных братьев. «Быть может, потеряв сестру, я в самом деле обрету брата?»       Много лет назад ему повезло самому встретить такого человека, который сделался ему если не отцом, то старшим братом. Именно ему он обязан всем, что умеет и знает. Быть может, пришла пора вернуть долг богам и стать наставником для Кателлина?       Впрочем, своей судьбы Вьяртан бы ему не пожелал.