♫ Benson Boone - GHOST TOWN TERNOVOY - Не о любви ♫
А именно что привело нас в это мгновение, В котором мы догораем с тобой в свободном падении? Мы не ждём извинений, слёз и прочей такой ерунды. Прошу, говори о чём тебе будет угодно, но не говори о любви...
Редкие полупрозрачные лучи бронзового октябрьского солнца целуют Антона в лоб, и парень, улыбаясь уголками рта, прикрывает глаза, прислоняясь щекой к автобусному окну. Ненадолго задерживает дыхание, наслаждаясь моментом, и, наконец, собравшись с мыслями, шепчет в трубку, выворачивая наружу самые искренние эмоции: — Соф, я так рад, что переехал... Девушка по другую сторону сети хмыкает со знанием дела. — Заезжай в выходные на чай... Да и вообще, Тох, сдалось тебе это общежитие! Переезжай к нам, ты же знаешь, Олег не против, третья комната у нас есть - не помешаешь, а то как неродной... — Ну не-е-е... — Антон отрицательно мотает головой, даже понимая, что сестра его не видит. — Нужен мне больно ваш постоянный контроль! — он сдержанно смеётся, когда Софа отчётливо пыхтит в телефон. — В общаге весело. Да и вряд ли Артур меня отпустит, — парень усмехается, неловко почесав переносицу и вспомнив своего неугомонного соседа по комнате и одногруппника по совместительству. — Кто же будет ему котлетки жарить в два часа ночи, если я уеду? В картишки рубиться? С тараканами хороводы вокруг стола водить? Мы уже спелись... — Как знаешь, — девушка разочарованно вздыхает, мысленно поднимая белый флаг и размахивая им. — Но на чай заезжай, забудешь - обижусь. Сначала обижусь, потом башку отвинчу! Второй месяц в Питере, а в гостях был всего пару раз, не считая свадьбы. — Давит сразу и на жалость, и на совесть, и Антон нещадно проигрывает ей по всем фронтам, но тут же теряет нить разговора, потому что замечает боковым зрением проскальзывающий за пыльным стеклом автобуса собор Спаса-на-Крови, который оголяет, обнажает нервы, как повреждённые, искрящиеся провода, отправляя в сознание по венам сразу миллион ранящих воспоминаний. Воспоминаний об одном человеке. О "Кустурице", льющейся в тот злополучный день из динамиков. О мокром воздухе, пропахнувшем керосином влюблённости и нежности. О призрачных чувствах, распавшихся на осколки, как нечто хрупкое, как хрусталь. Пытается вдохнуть побольше кислорода, чтобы заполнить эту пустоту в лёгких, эту пустоту в душе, и борется с огромным комом беспросветной печали, вставшим поперёк горла. А ведь ему казалось, что всё прошло, как сон. Что всё рассеялось, как дым, исчезло, как ночной кошмар, заставляющий вскакивать с постели в холодном поту. И он, даже не желая смотреть, неотрывно пялится на этот собор, прекрасный и молчаливый в своём величии, застывший перед ним, как на фотографии, ощущает, как жгут глаза это непривычно беспощадное осеннее солнце и этот свет, отражающийся от позолоченного купола и крестов, как память скоблит сознание, подкидывая всё больше и больше пазлов, складывающихся в единую картинку. В голубые глаза. — Тош, всё хорошо? — обеспокоенно интересуется Софа, и её вопрос пробегает током по коже, вызывая мурашки, и вместо ответа Антон лишь рывком, словно заставляя себя, отворачивается от окна и громко выдыхает, желая одного - закурить. Благо, теперь он будущий журналист, а не действующий спортсмен - никто и слова не скажет. Никакой критики его действий, никаких нотаций, никаких фраз а-ля: "До рака лёгких хочешь докуриться?".. Антон крупно вздрагивает и, зажав гаджет между ухом и плечом, обнимает себя за предплечья вмиг поледеневшими ладонями, закусывая губу. Идиотская привычка, почти селфхарм - губы ни на сутки не заживают, не переставая кровоточить, но Шастуну плевать. Лучше бы в груди дыру залатать. Она кровоточит гораздо сильнее. Сквозная, в конце концов. — Прости... — вымученно извиняется он перед сестрой, кое-как взяв себя в руки, и с трудом принимает нормальное положение, облокотившись затылком о спинку кресла. — Проезжал место, где мы гуляли... гуляли... с ним... Ломает, — тихо признаётся он, силясь, чтобы не вывалить на сестру всё, что наболело, набухло и загноилось. Рассказать, что он скучает по всему: и по столичному смогу, и по тренировкам, и по никогда не тающему льду, на который так больно падать, если прыжок оказался неудачным, и по нападкам Творского и его шайки-лейки, и по Попову, чёрт бы его побрал, который до сих пор приходит к нему в полночных видениях, когда на Санкт-Петербург, такой родной, меланхоличный и серо-драматичный опускается темнота. Рассказать, что всё это время ему адски тяжело и невыносимо больно, что даже вылазки на тусовки журфака и прогулки по неизведанным районам не спасают, что пришлось отписаться от всех спортивных пабликов и сообществ, лишь бы фигурное катание не маячило перед глазами, и оставить в друзьях только Ромку - по старой дружбе и из солидарности. Что ни в одной и ни в одном нет его. Таких, как он, нет. Ни в одной кофейне, ни в одном коридоре, ни в одной библиотеке, ни в одном парке с позолочёнными листьями. Пройди Летний сад хоть вдоль и поперёк, выкупи билеты в Эрмитаж хоть на все ближайшие экскурсии, загляни в любой культовый книжный, будь то "Буквоед" или "Подписные издания", посети хоть тысячу дворов-колодцев, оставь следы своей обуви по всему Невскому, изборозди его от начала и до конца, но его нет нигде. Его. Нет. Нигде. Но по-другому нельзя. — Тош, я понимаю, как тебе трудно, — Софа словно читает мысли, все самые сокровенные, затаённые в глубине, и на другом конце провода ненадолго повисает тягостное молчание, которым Антон мазохистки упивается, стараясь не прокручивать в голове лишний раз обрывки их разговоров. — Я не знаю, чем тебе помочь, как бы сильно этого ни хотела. Правда, — Шастун изнемождённо кивает и, опять терзая губу, разрешает себе всё-таки вновь взглянуть в окно, невольно заметив, что солнце скрылось за стальными тучами. На улице начинается дождь. Сначала - мелкий, моросящий, едва-едва отпечатывающийся на стеклянной поверхности резкими каплями. И вдруг он неожиданно расходится, уныло поливая ещё недавно по-осеннему свежий и светлый город, как из шланга. Погода в Питере - вещь непредсказуемая, это всем известно. И Антону в том числе. Вот только в этот момент парню кажется, что погода мастерски подстраивается под состояние его души. Потому что небо разражается всё новыми и новыми струями, громко стучащими по асфальту и превращающимися в разноцветные лужи разлитого бензина. — Могу только сказать, что время лечит. Серьёзно. Как бы банально ни звучало. Месяц-второй, может быть, полгода ещё будет саднить, а потом постепенно отболит, — продолжает Софа после длинного многозначительного перерыва, и Антон даже слышит, как сестра нервно хрустит пальцами, по-настоящему тревожась за него. — Потому что эта боль - не навсегда. Ничего вечного не существует. Забудется, пройдёт. Нельзя же скорбеть по чему-то или кому-то до конца жизни... — У нас так ливануло, — парень, осознавая, что ему выходить на следующей, набрасывает на волосы капюшон и ловко переводит тему, зная, что Софа всё поймёт и простит его за это. Да и злиться она вряд ли будет. Он ей, конечно, безумно благодарен за все эти поддерживающие слова, но, видимо, чтобы поверить в них, нужно, чтобы всё-таки отболело. — Хм, у нас ни облачка, — сестра с лёгкостью принимает правила этой игры и, судя по всему, через силу улыбается. — Ты выходишь, что ли? — реагирует она на шорох в трубке, и Антон делает шаг вперёд, буквально вылетая из автобуса и сетуя на то, что забыл зонт. — Да, к универу подъехал, — он неуютно ёжится, скакнув под козырёк автобусной остановки и всё-таки выудив из кармана пачку сигарет. Затягивается, невзирая на недовольный взгляд какой-то старушки рядом с собой, и устремляет взор куда-то себе в ноги. — Сейчас дождусь, пока дождь хотя бы немного утихнет, и рвану. Иначе промокну до нитки, заболевать не хотелось бы. — Он запускает дым внутрь настолько глубоко, что закашливается, чувствуя на языке привкус горечи вперемешку с терпкой грустью, и закатывает глаза, когда старушка - заложница ситуации - сдавленно ворчит: "Молодёжь..." — Не кури много, — строго предупреждает сестра с ноткой хорошо скрываемой ярости в голосе, и Антон возмущается такому дару провидения. — Ты как догадалась? — Знаю тебя как облупленного, — ухмыляется Софа, и Антон тоже улыбается, глядя на стекающие с козырька капли дождя, который, кажется, разыгрался с новой силой, неукротимо хлеща по проезжающим автомобилям и зданиям, застывшим истуканами и не имеющим возможности остаться невредимыми в этом мире, охваченном водой. — Ой, Тош, вторая линия, с работы звонят, опять без меня справиться не могут, наверное, — выругивается сестра, пока Антон делает ещё затяжку, хотя и не видит в несчастной сигарете никакого толка. — Обязательно в выходные приезжай! — ещё раз повторяет она, как мантру, и отключается, оставляя брата в давящем, гнетущем белом шуме оглушительного ливня. Старушка, дождавшись своего автобуса, уезжает, и Антон, чувствуя себя самым одиноким человеком на Земле, отклоняется на стенку остановки, не прекращая наблюдать за сердито бьющим по проезжей части дождём. Вдыхает этот влажный аромат, который проникает в организм, отдаваясь там непрерывными, колкими вибрациями, необъяснимо-волнующим трепетом, и, дабы хотя бы немного отвлечься от своей хандры, волнами разливающейся по телу вместе с этим сырым воздухом, заходит в Инстаграм, бессмысленно и беспомощно листая ленту, кишащую знаменитостями и ребятами с журфака, с которыми уже удалось где-то пересечься и переговорить. Обновляет страницу, тыча на значки stories, и даже не вникает в то, что творится у других людей. Пока не натыкается на Ромкину. Ковалёв - единственный фигурист, от которого он не отписался. Потому что его публикации самые что ни на есть безобидные: несколько фотографий с Миланой, пара забавных селфи. Остальное - кадры из многочисленных Ромкиных путешествий, на которых и самого Ковалёва-то нет. Только леса, горы, водопады и достопримечательности. Но история привлекает внимание, и Антон напрягается, пытаясь рассмотреть, что происходит на видео, выложенном семь минут назад. Замирает, не моргая, когда замечает посередине кадра смущённого Арсения Сергеевича, разрезающего торт, пока фигуристы вокруг него дружно скандируют громогласное весёлое: "Поздравляем!" Хмурит лоб, прикидывая в мозгах все варианты. Сейчас октябрь, День Рождения у Попова - в марте. Не сходится... И парень, сам не успевая сообразить, что делает, нажимает на строку сообщения и, отвечая на историю, быстро и сбивчиво, будто загипнотизированный, выводит: @antonshastoon, 10:47 Ром, привет. Что у вас там происходит? С чем поздравляете? Сам не понимает, почему дрожит, почему его трясёт, практически колотит так, будто это - вопрос жизни и смерти, и признаётся себе, что не хочет знать ответа. Каким бы он ни был - не хочет. Потому что это напрямую связано с Арсением Сергеевичем. Потому что боли внутри слишком много, кольни иглой - выплеснется наружу Северным Ледовитым. И, резко передумав, уже готовится удалить сообщение, пока адресат его не увидел, но не успевает. Белый шум разрезается, как ножом, пиликаньем пришедшего голосового. Антон таращится на него не меньше минуты, оттягивая тот момент, когда распадётся в щепки. Он уверен, что распадётся. Даже не зная содержания Ромкиного голосового. Но он жмёт на "play". — Тоха, приве-е-ет! Как здорово, что ты написал, я соскучился! — Ромка старается переорать рокочущий гул чужих голосов и всеобщую радость, пока ещё непонятную Антону, и у Шастуна от этих приятных фраз так теплеет в груди, что он непроизвольно улыбается. — Я в шоке, что ты не в курсе! Новости звёзд спорта не читаешь? Сердце колотится в груди, как бешеное, с такой силой, что того гляди выскочит. У Антона - крайне плохое предчувствие, и что-то ему подсказывает, что интуиция его не подводит. Что ж, по крайней мере, больнее ему уже никто не сделает. В этом и сомневаться не стоит. После фразы "Я тебя не люблю" Шастуна уже ничем не пробьёшь. Не травмируешь. — Эх, придётся тебя просветить, непутёвого такого. Арсений Сергеевич женится, вчера Жене предложение сделал... И у Антона внутри всё переворачивается, бьётся, расшатывается, как верёвочный мост, распускается по швам, подкашивается, крошится, и с таким треском и таким ужасающим грохотом, что у парня в глазах темнеет, отдаваясь острой, физической болью в висках. И он ощущает себя так, будто ему с корнями выкорчевали неспособное зажить сердце, сломали рёбра, кости, позвоночник, потому что просто сделать вдох кажется чем-то невозможным, даже запредельным, и вместо адекватной реакции в голосовом вырывается лишь хриплое, настороженно-страдальческое: — Правда?.. Сообщение мигом оказывается прочитанным, а спустя пару секунд собеседник присылает ответ. — Конечно, правда, Тох, ты что! Думаешь, я шучу? — Рома безудержно хохочет, а Антон чувствует, как к глотке подкатывает фантомная тошнота и желание истошно, надрывно закричать. — Мы как узнали - сразу списались, чтобы его поздравить. Он так счастлив, Тох, он так счастлив! У него аж глаза горят, представляешь? — Ковалёв буквально захлёбывается этими эмоциями, своей эйфорией, и у Антона останавливается сердце, до этого на диких скоростях скачущее в груди. — Жалко, тебя здесь нет, я бы очень хотел, чтобы ты разделил с нами этот момент. А вообще... Антон уже не различает ни буквы из последних секунд голосового, где Ромка продолжает сбивчиво бормотать что-то странное, сливающееся для Шастуна в полосу ультразвука, потому что звуки всего мира тонут для него, снова возвращая в этот белый шум, которым Антон давится, как мокрой ватой, в котором задыхается, в котором увязает, не предпринимая ни единой попытки выбраться наружу. Нет. Антон точно не умирал, когда Арсений его, полупьяного, из участка забирал. Не умирал, когда выяснилось, что Лёша погиб. Не умирал, когда тренеру в плечо рыдал. И когда Арсений ему сказал, что не любит его, не умирал тоже. А вот теперь, наконец, умер. Потому что до этого связь Арсения Сергеевича и Жени казалась ему чем-то, не имеющим продолжения. Чем-то, что происходит понарошку. Чем-то вроде игры. Игры в любовь. Антон прикрывает глаза и всхлипывает, закусывая костяшки пальцев. Рано или поздно это должно было случиться. Рано или поздно это должно было всплыть. Потому что оно всегда имело продолжение. Потому что оно происходило не понарошку. Потому что это никогда не было игрой. В отличие от отношений Антона и Арсения. У Арсения и Жени всегда было будущее. И как бы Антон ни пытался отрицать это, он всегда знал это. Всегда знал, насколько Женя нужна Арсению, а Арсений - Жене. Всегда знал, каким необъятно счастливым был Арсений рядом со своей девушкой и как загорался ёлочной гирляндой, когда Женька обнимала его со спины тоненькими изящными руками. У Арсения и Антона осталось только прошлое. Прошлое, в котором Антон ещё способен по-настоящему улыбаться и нестись Арсению Сергеевичу навстречу, будучи убеждённым, что тот всегда поможет ему, ото всего спасёт и не даст в обиду. Прошлое, в котором Арсений не закрывался от него и, хоть и с опаской, но показывал Антону свои старые шрамы, доверяя ему историю каждого из них, разделяя с подопечным всю свою личную боль, которую Антон принимал и берёг. И хранил, как свою собственную. Всё, что осталось от них двоих, - километры льда, пролёгшие грубыми пластами между юношей и мужчиной, полопавшиеся, образовавшие пропасть и не готовые таять даже при аномально высоких температурах. От них не осталось ничего. Кроме айсбергов. Теперь уже высящихся в глазах обоих. Парень чувствует, как непрошенные слёзы, удерживаемые внутри с того прощального, холодного апреля, ни разу не прорывающиеся наружу за всё это время, впитываются в щёки, как яд, как глаза опять и опять наполняются литрами влаги, как удушливое чувство полнейшей безнадёги напару с безграничной, разрывающей грудную клетку ненавистью к себе ещё сильнее сцепляют его шею, стремясь уничтожить его. Сделать так, чтобы Антон сгорел и рассыпался в пепел. И Антон жалеет, что и не может и вправду сгореть и рассыпаться. Почему никто никогда не рассказывает, что влюблённость - это тоже вредная привычка? Ещё хуже, чем алкоголь, сигареты или наркотики. Потому что убивает медленно, не затрагивая ни крови, ни органов. Кроме сердца. И даже таблеток и уколов от этой расцветающей болезни нет, к каким врачам ни обращайся - никто на таких расстройствах не специализируется. У этой болезни нет ремиссии. Только рецидив. И Антон, осознав, что снова разорвал бедные губы до кровоточащих ранок, с трудом разлепляет глаза, устремляя взгляд в недостижимое небо базальтово-серого цвета, плачущее ледяным дождём, и не обращая ни малейшего внимания на скопившихся на остановке людей, произносит на грани слышимости, утерев слёзы тыльной стороной ладони: — Я надеюсь, Женя любит вас больше, чем я. Но одно я знаю точно: вы любите её больше, чем меня...***
Арсений, облокотившись о дверной косяк, наблюдает за тем, как Женька пританцовывает в наушниках, готовя блинчики. Как периодически поправляет волосы, заправляя их за ухо, как поблёскивает аккуратненькое колечко на её безымянном пальце, и на его губах застывает трогательная, исполненная нежности и какой-то по-детски наивной влюблённости улыбка. Оглядывает её с головы до пят, любуется, щурясь и даже не стараясь спрятать своё восхищение девушкой, которая вскоре станет его женой. И, осторожно подкрадываясь к ней со спины, прижимает к себе, заставляя хрупкое, совсем лёгкое тело вздрогнуть от неожиданности, но тут же поддаться его крепким, сильным рукам, обнимающим с таким теплом, с такой заботой, что в глазах зажигаются звёзды. Женька ловко разворачивается, целует его - страстно и горячо, не отпуская ни на мгновение и будто боясь, что он испарится, а Арсений отвечает - так же страстно, так же горячо, и вокруг них расползаются фейерверками брызги взаимной любви, оплетающей своими чарами двух людей на уютной кухне, залитой светло-оранжевым сиянием лампочек. Женька отрывается первой, услышав шкворчание забытого на сковороде почерневшего и прорванного блина, и, наклоняясь и упираясь ладонями в колени, смеётся, демонстрируя Арсению этот шедевр кулинарии с огромной зияющей дырой посередине. — Ну... первый блин комом, — обескураженно усмехается Арсений и виновато жмёт плечами, прекрасно понимая, что именно он - предатель - отвлёк Женьку от готовки. — Он не первый, а последний, — всё ещё посмеивается девушка, не без усилий успокоившись, выключает электрическую плиту и присаживается за стол, закидывая ногу на ногу. — С чем будешь? — А варенье вишнёвое есть? — Арсений, помыв руки, устремляет на неё пронизывающие насквозь голубые глаза и подбирается ближе, устраиваясь напротив и не отрывая от неё взора. И мысленно размышляет о том, какая же она, чёрт возьми, красивая. Даже в этом несуразном фартуке, с мукой на лице и со спутанными волосами, собранными в небрежный распадающийся пучок. И как он только умудрился её - такую - заслужить?.. — Должно быть. Надо поискать в кладовке, — задумчиво роняет Женька и уносится в сторону другой комнаты прежде, чем Арсений успевает её остановить. Мужчина хмыкает, облокачивается на спинку стула и выдыхает. Она - его. И ничья больше. А он - её. От этого осознания у рёбер разгорается пожар искреннего счастья, и Арсений отдаётся ему целиком, без остатка, погибая в этом пламени. И огорчённо шипит и хмурит лоб, когда эта идиллия нарушается звуком уведомления. Открывает мессенджер, видя лишь одно сообщение - от неизвестного номера, и без колебаний жмёт на него, уверенный в том, что это - лишь очередная реклама банковских услуг. И невольно цепенеет.+7910... Поздравляю. Только на свадьбу не приглашайте. Я не люблю свадьбы)
Арсений напряжённо пялится в экран смартфона, не мигая, и клянётся себе, что знает, от кого это смс. От того, кто сменил все номера. От того, кто, видимо, никогда не простит Арсения за то, что тот с ним сделал. От того, кто так доверчиво и безотчётно влюбился и поранился об острые льдины чужого равнодушия. Арсений склоняет голову набок, сглатывая. Перебирает в пальцах телефон, собирающийся погаснуть от бездействия, и тычет в посеревший экран подушечкой пальца, снова и снова вглядываясь в сообщение и ища там что-то. Что-то, что могло бы всё объяснить. Что-то, что могло бы починить то, что сломалось, начав разрушаться ещё в прошлом октябре. — Боже, ровно год прошёл... — Арсений не сразу осознаёт, что произнёс это вслух, и пугается тяжести своего голоса, дрожанием разошедшегося по полу. Ещё раз перечитывает смс, воюя с разрастающейся в душе печалью. Печалью о чём-то ушедшем. О чём-то неслучившемся. О чём-то болезненном для них обоих. Медленно набирает короткое, ёмкое, ни капли не красноречивое "спасибо", в действительности желая добавить что-то ещё, и даже не изумляется, когда перед ним появляется надпись: "Пользователь ограничил круг лиц, которые могут писать ему сообщения". "Так по-детски, — думается Арсению, и он вздёргивает бровь. — Так по-детски и так правильно. Так, как и должно быть". — ...Я нашла! — торжествующе вопит Женька, с дребезгом ставя перед Арсением банку, до краёв заполненную чем-то вязким, сладким и ароматным. — Случилось что-то? — изучив его сосредоточенное, посерьёзневшее лицо, растерянно вопрошает она, и Арсений, мотнув головой и отогнав от себя все ненужные рассуждения, ободряюще улыбается ей, зная, что никогда не расскажет ей об этой странице своей жизни. — Всё хорошо. Давай ужинать, — он умело открывает банку и кропотливо раскладывает по тарелкам блины, кладя себе варенье, а Женьке - сметану. Старательно сворачивает блины в треугольнички, не забывая о том, что она любит есть их именно в таком виде, как истинный джентельмен, ухаживает за девушкой, разливая чай по чашкам, и через несколько минут уже заливисто смеётся вместе с ней над какой-то глуповатой, но до неприличия забавной историей. И больше не вспоминает ни о сообщении от неизвестного номера. Ни о лохматой русой шевелюре. Ни о чужих зелёных глазах.