♫ FINNEAS - Love is Pain Conan Gray - Astronomy Володя Котляров (Порнофильмы) - Признаться в любви ♫
Признаться в любви — добровольно шагнуть назад, Свернуть все посты и расформировать полки, И безоружно сдать твоим губам и глазам, Радостно сунуть шею в твои силки.
— Шастун так и не появился? — Пётр Николаевич неодобрительно хмурит брови, захлопывая ежедневник, и Арсений не находит в себе ни сил, ни смелости, чтобы ответить полноценно. Только заторможенно кивает и отводит растерянный взгляд от катка, от которого его, мягко говоря, уже подташнивает. От этого льда, этих спортсменов, с бешеной скоростью мельтешащих в глазах, от этих софитов, бьющих по зрению. — Неужто зазнался после Чемпионата? Уже третью тренировку подряд пропускает. Когда, интересно, он соизволит прийти?.. — И придёт ли вообще?.. — тихо спрашивает сам у себя Арсений. С горечью. На грани слышимости. А потому - совершенно незаметно для второго тренера. Неуютно ведёт плечами, чувствуя себя виноватым во всех существующих смертных грехах, и, по правде сказать, даже не может объяснить, в чём именно заключается его вина. То ли в том, что изначально не выявил эту запретную и нездоровую привязанность к нему Шастуна, то ли в том, что так жестоко разбил и без того настрадавшемуся парню его хрупкое сердце. — Выйду в коридор - попробую дозвониться, — Арсений чуть дёргает отвлёкшегося на Творского Петра Николаевича и покидает арену, на деле не собираясь никому звонить. Потому что брюнет не знает, как оправдываться, как извиняться перед Антоном, который, будучи слишком искренним, наивным и чистым, так некстати обманулся и обжёгся холодом Арсения. Да и потому, что Антон бесцеремонно сбрасывает каждый божий звонок. А вчера, видимо, ещё и в чёрный список занёс, не выдержав, - теперь каждая попытка Арсения увенчивается лишь роботизированной фразой: "Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, перезвоните позже". Да и что утаивать? Если подопечный всё-таки возьмёт трубку, его голос будет слушать невыносимо. Боль постепенно опутывает каждую клетку, и Арсений вздрагивает, ощущая напряжение во всём теле. Присаживается на длинную скамью, не обращая ни малейшего внимания на бродящих туда-сюда теннисистов, и долго, беспомощно вертит в руках телефон, от которого нет никакого толка. Заходит в мессенджер, бездумно пролистывая строчки контактов, и, находя нужный, аккуратно выводит, собираясь с духом перед каждой буквой:Арсений, 10:28 Антон, почему на тренировки не приходишь?
Понимает, что это и выглядит, и звучит дико, учитывая всё то, что между ними произошло, но старается, правда, всеми силами старается сохранять невозмутимость. Может быть, хотя бы такими словами получится вывести Шастуна на контакт? Может быть, парень в конце концов взорвётся и всё-таки напишет ему, что он о нём думает?.. И Антон действительно отвечает. Спустя несколько секунд, будто сидел над телефоном и ждал этого сообщения несколько часов подряд. Арсений аж замирает и невольно сжимается, с тревогой сдвигая вниз строку уведомлений и подмечая, что собеседник печатает ещё что-то. Антон, 10:28 Арсений Сергеевич Антон, 10:28 Идите к чёрту со своими тренировками Попов выдыхает на автомате, покрепче сжимая гаджет во вспотевших ладонях. Его посылают на все четыре стороны, а он даже ругаться на парня не в состоянии. Потому что ни к чему хорошему это не приведёт. Да и за что отчитывать? У Шастуна, похоже, душа вдребезги, а он - всё о тренировках. Заслужил. Заслужил, мать вашу. Погрузившись в раздумья, Арсений даже не сразу чувствует очередную вибрацию телефона. Мотает головой из стороны в сторону, дабы вернуть зрению чёткость и сфокусированность, и поджимает губы, видя очередное сообщение. Антон, 10:29 И простите меня Собирает в кулак всю свою храбрость, несмотря на то, что поджилки трясутся, словно струны, на которых играет профессиональный арфист, и во рту пересыхает, и набирает ответное смс:Арсений, 10:29 За что, Тош? Ты не виноват
Ждёт. Сначала десять секунд, потом - сорок. Минуту, две, пять. Десять. Никакого ответа. Ни единой строчки. Только две подсвеченных синим галочки, оповещающих о том, что собеседник прочёл сообщение. И то ли решил проигнорировать, то ли не смог ответить. Арсению до колик обидно, что они оба оказались в тупике где-то посередине гигантского лабиринта и что ни один путь не приводит их друг к другу. И ему кажется, будто всё, что случилось с ними за последние несколько месяцев, случилось зря. И никто из них не выиграл - только проиграл. Причём с таким разгромом, что становится жутко. Нельзя это так оставлять. Пускай хотя бы Антон выйдет из этой безжалостной игры на выживание безболезненно. Пускай выпустит пар, пускай наорёт и осыплет проклятиями, пускай будет ненавидеть его - Арсений потерпит. Он сдаваться не привык, но за Антона готов голову сложить, даже если тот после этого и взором его не удостоит. Арсений подрывается с места раньше, чем успевает сообразить, зачем. Несётся вверх по лестнице, едва ли не сбив с ног юную гимнастку лет восьми, и залетает в кабинет, так и оставив дверь нараспашку. Перебирает всю документацию, расшвыривая листы и разноцветные папки по всему рабочему столу, и, наконец отыскав то, что надо, вновь хватается за телефон, набирая комбинацию из одиннадцати цифр дрожащими пальцами. И аж непроизвольно задерживает дыхание, прислушиваясь к бесконечно тянущимся противным гудкам. — Алло? — раздаётся в трубке напряжённый, но мягкий, бархатистый голос. — Алло, я вас слушаю. — Д-доброе утро, — Попов, ненадолго впав в шок, словно пробуждается ото сна, собирая в кучу все остатки самообладания. — Майя Александровна? Вас Арсений Сергеевич Попов беспокоит. — Ой, Арсений Сергеевич, здравствуйте, — женщина по ту сторону, по всей видимости, чуть ошарашенно улыбается, не понимая, чем обязана такой чести. — Что-то с Антоном? — Нет, точнее, да, — Арсений присаживается в кресло, пытаясь контролировать собственные мысли, которые сплетаются друг с другом в морские узлы. — Его уже трижды не было на тренировке, — в трубке разочарованно вздыхают, и Попов вымученно прикрывает глаза, силясь не думать ни о чём плохом. — Он дома? С ним всё хорошо? — Значит, у него всё-таки что-то стряслось... — вместо внятного ответа произносит мама Антона, снова тяжело вздыхая и вкладывая в этот вздох столько немой печали, что у Арсения по коже ползут мурашки. — Вы знаете, Антон - парень закрытый. Никогда не расскажет, что у него что-то не так, даже если у него это на лице написано, — Арсений безрадостно хмыкает, соглашаясь с Майей. Шастун и вправду такой. Даже спорить не получится. Будет страдать, стены скрести, выть, но ни в чём не признается. — Нет, Арсений Сергеевич, придётся вас разочаровать: дома он уже несколько дней не ночует. Отписывается только раз в сутки, что всё в порядке, но я-то знаю, я чувствую, что его что-то сильно беспокоит. — Вы, случаем, не знаете, где его можно найти? — умоляюще интересуется брюнет и только сейчас замечает, что безбожно смял в пальцах какой-то важный документ. Волнение берёт над ним верх. На лбу выступает испарина. Даже ступни начинают машинально отстукивать какой-то суетливый, неровный ритм, заглушающий звуки холла, доносящиеся из распахнутой двери. — Я бы очень хотел с ним... — он спотыкается на полуслове и трёт переносицу, не открывая глаз. — Побеседовать. Поговорить. Если это ещё возможно. — Не могу точно утверждать, сама не в курсе, но в таких ситуациях Тоша всегда к другу уходит, — "Тоша" ударяет прямо по нервам, оголённым, как неисправные провода, и Арсений выдыхает кислород до предела, едва не закашлявшись. — К Диме Позову. Он в нашем дворе живёт. Вам нужен адрес? — вопрошает женщина, кажется, где-то в глубине души тоже надеясь на то, что Антон отыщется именно там, словно боится проверять это самостоятельно. — Да-да, я буду очень вам признателен, — проникновенно шепчет Арсений, борясь с самыми противоречивыми эмоциями, и догадывается, что сказал это едва различимо, потому как Майя нерешительно окликает его по имени-отчеству. — Да, спасибо огромное. Подождите, сейчас найду какой-нибудь листочек... Он сметает со стола сразу все бумаги, рычит, буквально сдирая упаковочную плёнку с упаковки стикеров, и склоняется над бледно-розовым клейким листом с ручкой. Криво выводит каждую букву и цифру, два раза перепроверяет данные и горячо благодарит Майю Александровну за помощь. — Арсений Сергеевич, если получится... — женщина замолкает на несколько мгновений, замявшись, но тренер даже не собирается её торопить. — Если получится, верните его домой, пожалуйста. Может, прозвучит слишком простодушно, но я по нему очень скучаю. Передайте ему это. — Конечно, конечно, — заверяет её Арсений, у которого сжимается сердце от таких откровений. Своей наивной честностью и добротой Шастун пошёл явно в маму. — Ещё раз спасибо вам, до свидания, — Попов сбрасывает вызов, поднимаясь на ноги и оглядывая беспорядок, учинённый им же самим. И ему - принципиальному педанту - впервые плевать на все эти хаотично разбросанные по полу и по столу вещи. Потому что в данный момент в мире есть дела посерьёзнее небольшого погрома в кабинете. Арсений, постояв с минуту, хватает с вешалки кожаную куртку и, махнув рукой на валяющиеся на паркете документы, выходит прочь, закрывая дверь на ключ.***
Антон глухо воет, сжимая зубы до дьявольского скрежета, так, что внутри отдаётся смутная боль, которая рикошетит от всех органов, и в который раз перечитывает их с Арсением Сергеевичем переписку, которая не только ничего не разъяснила, но ещё и сильнее запутала Антона в самом себе. На улице ливень. Не просто бьёт - хлещет по стёклам, и Шастун даже удивляется тому, что окна вообще выдерживают такой мощный напор нескончаемой воды. Краски неба сгущаются, над Москвой повисают сумрачные, чуть ли не грозовые тучи, и Антон заворачивается в плед, не желая высовываться в этот мир, который только и делает, что мечет в него копья и стрелы, заставляя страдать и изнывать от многочисленных саднящих ран. Шмыгает носом, недоумевая, когда успел простудиться, если уже несколько дней на улицу не выходил, отпихивает от себя злополучный телефон и зависает, безмолвно пялясь в одну точку. Бледный, как полотно, истощённый от переизбытка негативных эмоций, с красными, как у закоренелого наркомана, глазами, не видящими перед собой ничего, кроме густого тумана, и, кажется, даже похудевший на пару килограмм. В мозгах - такой кавардак, что потребуются годы, чтобы его разгрести и разложить всё по полочкам. Как он мог всё так испортить? Испоганить одним-единственным несчастным видео, разбившим на осколки всё то, что так долго, так трудно, так кропотливо выстраивалось между ним и Поповым ещё с октября? "За что, Тош? Ты не виноват", — раз за разом прокручивается в голове, и Антон жадно делает глоток воздуха в страхе окончательно задохнуться. Потому что грёбаный разум сам расчленяет эту короткую, совсем простую фразу на несколько кусочков. "Тош". "Не виноват". Антон с головой накрывается пледом и дрожит, как в лихорадке, от чувств, которые опять бьют по нему с неистовой силой. Уже даже плакать нечем - то ли все слёзы выплакал, то ли они сами высохли. То ли собственный запрет: "Не реви, ты ж мужик" наконец подействовал. В любом случае, даже всхлипнуть не получается. Только из груди рвутся надрывные, тяжёлые вздохи, такие раскатистые, словно Антон умирает, захлёбываясь под океанической толщей. И даже не слышит, как с громким скрипом отворяется дверь. — Так, ну-ка отставить истерику, — Позов сдирает с Антона одеяло, оставляя того совершенно незащищённым и обезоруженным, и легонько тормошит за плечо это ослабевшее тело, поддающееся каждой манипуляции. — Шастун, поднимай свою тощую задницу и пойдём пить чай. Антон, я серьёзно, — Дима красноречиво сдвигает брови к переносице, когда друг не реагирует ни на одно его слово. — Живёшь в моём доме - будь добр слушаться меня, — Тоха наконец переводит на него отсутствующий, насквозь пронизывающий взгляд потускневших зелёных глаз, цвет которых теперь граничит с дождливо-серым, и Позов даже ужасается. — Антош, солнце, пойдём, — говорит всё ещё с напором, но уже гораздо мягче, пытаясь не навредить, — там твой любимый, с брусникой. Пойдём. Хватит страдать по своему Попову ёбнутому. — Он не ёб... — только начинает Антон и осекается, осознавая, что защищает Арсения даже при условии, что тот разворотил ему сердце в мелкие щепки. Он, чёрт побери, ненавидит его, до колик, до хрипа, пронзающего апрельские ночи, но любит, похоже, гораздо сильнее. Настолько сильно, что погибает от своих же собственных мыслей, не затыкающихся ни на секунду. — Ещё слово - и получишь половником, — угрожает Дима, и Антон не сдерживается и слегка грустно смеётся в голос, только сейчас разглядев на Позове фартук и зацепившись взором за упомянутую Димкой посуду, которую тот крепко сжал в руке и едва ли не замахнулся. — Хозяюшка ты моя, — гнусаво улюлюкает Шастун и всё же нехотя поднимается на кровати, семеня по ковру босыми ногами. Просачивается на кухню вперёд Димки и, всем весом тела рухнув на стул, принимается за чашку, источающую изумительный аромат, который хоть и совсем немного, но согревает разодранную в клочья, озябшую душу, уже уставшую от этих ливней, снегов и айсбергов. Наблюдает за тем, как Позов копошится у кухонного гарнитура, как скидывает в кипящую на плите воду капусту с разделочной доски, как топчется у кастрюли, помешивая будущий суп. — Щи? — задаёт Антон совсем банальный и даже глупый вопрос, лишь бы только поддержать разговор. Димка кивает. — Ага, — Позов подносит к губам ложку, дует на неё и пробует жидкость, чуть причмокивая. — Соли маловато, — он тянется к небольшой солонке и добавляет в суп ещё щепотку соли, проделывая тот же ритуал, что и до этого. — О, вот теперь - в самый раз! — ликует, явно гордясь собой, и поворачивается к Шастуну, мгновенно скрещивая руки на груди и вновь хватаясь за половник. — Ешь рулет, — он многозначительно указывает взором потемневших карих глаз на бисквитный тортик в шоколадной глазури, — иначе реально огребёшь. И так килограмма три сбросил, скоро одни кости останутся. Как прыжки-то свои будешь выполнять с недовесом? — сетует, ругается, ворчит на непутёвого друга, вызывая у второго смущённую, но умильную улыбку. — Ещё и лыбится! — Хватит косплеить мою бабушку, — усмехается Тоха, но, завидев, как Димка задирает поварёшку, всё же послушно погружает в рот кусок рулета. — Ем я, ем, успокойся! — болезненно шипит он, выставляя перед собой руки в защитном жесте, когда зарабатывает подзатыльник. — Так-то, — Позов довольно хмыкает, обрадованный собственной победой, и возвращается к супу, сосредоточенно следя за бурлящей водой и думая, каких бы ещё специй забросить в блюдо. — Я сегодня во вторую смену, отлучусь до девяти, только попробуй какой-нибудь ерунды натворить в моё отсутствие - половником не отделаешься. Антон в шоке округляет глаза, не понимая, шутит друг или говорит на полном серьёзе. Димка тем временем продолжает наставлять его по-отечески строго: — Ужинай нормально, по улицам не шляйся - не хочется тебя потом откачивать после очередной попойки, — Антон виновато морщит нос и устремляет взгляд в пол, — телефона даже касаться не вздумай. Ни к чему тебе это. — Ну нихуя себе инструктаж! — восклицает Тоха, показательно всплёскивая руками, и ухмыляется, когда Дима оборачивается на него через плечо, уже держа наготове всё тот же половник. — Может быть, мне и с людьми больше никогда не контактировать?.. — Шаст, — Позов поправляет съехавшие на переносицу очки и бросает на него такой взор, что у Шастуна кровь в жилах стынет. Умеет, гад, одними своими глазищами панику внушить. — Я понимаю, что тебе очень хочется. Особенно с Арсением своим пообщаться... — Вот этого мне делать как раз и не хочется!.. — ...Но это для твоего же блага, — со знанием дела заканчивает фразу Димка, даже не обратив внимания на препирания друга. Антон многозначительно усмехается, чуть приподнимая брови. — Что ж я, под домашним арестом, получается? — он кладёт ногу на ногу и фыркает, когда Позов утвердительно мотает головой. — Не выйдет, Поз, я же не собака. На поводке меня не удержишь. — А я попробую, — Позов, развязав фартук и всё так же стоя с половником в руке, уже готовится ненадолго оставить готовку, как вздрагивает, услышав тоненький, тихий сигнал дверного звонка. — Серёга?.. — он переводит непонимающий взор на Антона, который тоже лишь недоумённо жмёт плечами, вновь припадая к кружке. — Он, вроде, не должен был сегодня заходить, у него ж практика... Позов выходит в прихожую, скептически оценив свой вид истинного кулинара в зеркале, поворачивает защёлку, открывая дверь, и тут же застывает, как вкопанный. Впивается карими глазами в нежданного гостя и еле подавляет в себе порыв захлопнуть дверь. — Дима, Дима Позов, верно? — Арсений выглядит отчего-то не менее измученным, нежели Шастун, аж взгляд беспокойно скачет из угла в угол, не в состоянии сфокусироваться в одной точке, и Позов лишь презрительно усмехается. — Верно. Здравствуйте. Какими судьбами? Сразу говорю: вам тут не рады, — он пошире приоткрывает дверь, изучая посетителя с ног до головы, и Попов бледнеет от того, насколько пытливым оказывается друг Антона. Проходит несколько секунд, прежде чем Арсений, усилием вырвав себя из прострации, догадывается, что Позов, похоже, в курсе всей ситуации. И знает, что произошло между ним и Шастуном, - они же близкие люди, как-никак. А потому не может тянуть. — Мне очень нужно знать, здесь ли Антон?.. — Арсений, сам того не замечая, складывает руки у груди в умоляющем жесте, и Димка только ещё сильнее нахмуривается, планируя как можно быстрее разобраться с Поповым и ни при каких обстоятельствах не дать ему столкнуться с Шастуном. Антон ещё слишком слаб. Он ещё совсем не отошёл от потрясения. Ему ещё нужно очень много времени. И точно не нужен Арсений. — Нет, мне так же, как и вам, интересно, куда он запропастился, — Дима отрицательно качает головой, умело и искусно играя роль, и невольно смягчается, видя, какая тоска проявляется у Арсения Сергеевича на лице. Щемящая, безысходная, беспросветная. И абсолютно безнадёжная. Проступает невидимым рубцом. Особенно в его проникновенных голубых глазах, в которые Шастун когда-то так безответно влюбился. В которых он так слепо и самоотверженно утонул. — Со вчерашнего дня его не видел... Арсений тяжело вздыхает, отстраняясь от двери. Смотрит в пол, не моргая, и выглядит настолько жалким и опустошённым, что Позову становится тошно. Но раз уж взялся вести эту игру - придётся вести её до конца. Может, так удастся уберечь хотя бы одного из них. Дима уверен: если они встретятся сейчас - оба ещё такие уязвимые и неокрепшие, - мир ждёт громадный взрыв, который убьёт всё живое на планете. — Если появятся какие-то новости о его местонахождении, пожалуйста, сообщи мне, — просит, практически молит Арсений и взирает на Диму с таким беспокойством, с такой нескрываемой тревогой, что Позов уже думает сдаться, подняв вверх белый флаг. — Я очень переживаю за него. Я старше его, но сумел натворить глупостей, я знаю, что сильно ранил его... — Дима забывает о том, что хотя бы иногда надо дышать. Попов, который, благодаря описаниям и рассказам Антона, всегда казался ему сущим тираном, неспособным на проявление ни одной эмоции, кроме безразличия, вдруг открывается для Димки по-новому. Потому что в словах Арсения Сергеевича - ни грамма фальши. Только настоящее волнение, проскальзывающее в подрагивающем голосе, привыкшем командовать. — Запиши мой номер, — Димка, сглатывая, понятливо кивает, подхватывая телефон с тумбочки. — Восемь, девятьсот тридцать... — Поз, кто там? — раздаётся с кухни, и Арсений дёргается, когда понимает, кому принадлежит этот вопрос, чуть не упав на перила, а Позов утомлённо закатывает глаза и цокает во всеуслышание, выказывая негодование и кляня Шастуна всеми нецензурными выражениями. — Чё ты как долго? — источник звука появляется из-за угла слишком быстро. Настолько быстро, практически молниеносно, что Дима даже не успевает захлопнуть дверь и не позволить двум людям столкнуться и вновь совершить непоправимую ошибку. Антон замирает, и ему хочется протереть глаза. Далеко не с той целью, чтобы убедиться в правдивости происходящего, - наоборот: дабы всё рассыпалось в крошки, как страшный сон. Как кошмар, который не даёт покоя по ночам. — Антон, стой там, где стоишь, — сдавленно шипит Димка, выставляя перед Шастуном ладонь и не разрешая ему пройти дальше, но Шастун, не ведая, что творит, как загипнотизированный, отодвигает Димину руку и неуверенной походкой шагает вперёд, останавливаясь перед гостем. Потому что осознаёт, что ему уже никуда не сбежать. Не скрыться. Никак не избавиться от общества Арсения Сергеевича, который, кажется, из-под земли его выкопает, если понадобится. Прямиком из могилы, в которой Антон сам же себя и зарыл. — Как вы меня нашли? — спрашивает сипло, шёпотом, одними губами, так, что Димка нахмуривается и морщит лоб, стараясь распознать хоть что-то, но Арсений знает, что расслышал бы его вопрос, даже если бы окончательно и бесповоротно оглох. — Твоя мама предположила, что ты можешь быть здесь. Дала адрес. Безумно тревожится за тебя, кстати, — Арсений выдаёт Антону голую правду, не приукрашенную ничем. Антон имеет право знать всё "от" и "до". Шастун закусывает губу, растерзывая её до крови, и опускает взгляд, метаясь им из стороны в сторону. — Хочет, чтобы ты вернулся домой. — Зачем вы пришли? Не из-за мамы, так ведь? — Антон заламывает руки в локтях, не видя ни единой возможности посмотреть Попову прямиком в глаза. Потому что даже разговаривать с ним больно. А смотреть на него - больнее во сто крат. Настолько, будто и без того изуродованные до шрамов внутренности остервенело царапают своими наточенными, как острия ножей, когтями дикие кошки. Рвут до мяса, обгладывают до кости, с каждым остервенелым укусом вцепляясь всё крепче и крепче. — Мне нужно... нам нужно поговорить, — Арсений закусывает щёку изнутри и, не выдерживая этого напряжения, тоже отводит взгляд, как и Антон, забывая о том, что кроме них здесь ещё находится Позов, наблюдающий за этой сценой округлившимися от немого испуга глазами. — Если ты в состоянии, если ты не против. Ты не можешь вечно скрываться от меня. И постоянно избегать меня у тебя тоже не получится. Антон горько хмыкает, всё-таки решившись поднять на тренера взгляд воспалённых недоверчивых глаз. Трезвый рассудок подсказывает Антону, что у него нет ни одной веской причины вести с Арсением какие-либо дискуссии, сознание кричит, срываясь на вопли, о том, что Шастун будет полнейшим идиотом, если поддастся на эту провокацию. И только сердце, грохочущее в израненной душе с тройной силой, сердце, которое болит и истекает кровью при каждом случайном пересечении их растерянных взоров, умоляет сделать это. Оказаться с мужчиной один на один, даже если тяжело, даже если это страшно, но выяснить всё раз и навсегда. Чтобы не осталось никаких недосказанностей и обид. — Прокатишься со мной?.. — спрашивает старший на грани слышимости и взирает на подопечного, не отрываясь. Потому что ему кажется, что стоит ему отвести глаза - и Антон разлетится во все стороны, как песок. Что стоит ему сделать одно неверное движение - и Антон самоуничтожится навсегда. — Нет, Тох, не смей даже! — Димка буквально хватает его за футболку, чуть не сорвав рукав, но Антон отстраняется так быстро, что Позов остаётся ни с чем, устало переводя взгляд с Попова на Шастуна. — Хрен с тобой! Не вздумай потом жаловаться, окей?! — вопит громким шёпотом, нехотя выпуская друга из хватки, и размышляет о том, что с силой громадной Антоновой любви у него едва ли получится потягаться. Сердито и нервно наблюдает за тем, как Антон застёгивает на себе олимпийку, подхватывая с полки телефон, невидяще пялясь перед собой, и раздражённо топает ногой: — Арсений Сергеевич, — обращается к мужчине, который напряжённо следит за каждым действием своего фигуриста и борется с собственными внутренними демонами, поднявшими такой вой, что уши закладывает, — только попробуйте не вернуть моего друга сюда в целости и сохранности. Обойдёмся без разбитого сердца, ясно? Иначе я за себя не отвечаю. Невысокий Позов, стоящий перед Арсением в фартуке и с поварёшкой в руке, выглядит комично, но смеяться почему-то не хочется. Или не можется. А потому Попов лишь невесело хмыкает, осознавая, что, не разбивая сердце хотя бы одному из них, их проблему никак не решить, и уже готовится ответить что-то, как его неначатую мысль бесцеремонно прерывает Антон: — Поз, не надо. Разберёмся, — говорит с надломом, так, что голос дрожит, но твёрдо, упорно и упёрто веря в то, что всё ещё может закончиться хорошо. Или хотя бы благоприятно для них. Наклоняется к Димке, приобнимая его за плечи, прижимается к другу сильно и крепко, пока второй гладит его по лопаткам, и отрывается от Позова, уже собираясь выйти за порог. За черту. Шагнуть прямо в пропасть. Упасть и разбиться насмерть. — Антон, — тихо окликает его Арсений, и Шастун бросает на него беглый, совсем короткий исступлённый взгляд, который почти кричит: "Не трогайте меня, не разрывайте мою душу", тут же вновь отводя глаза, не зная, куда себя деть, — куртку возьми, кофты недостаточно - там холодно. Антон безмолвно закатывает глаза. Не от недовольства - от бессилия. Арсений наверняка планирует на них крест поставить, но всё ещё проявляет такую щемящую поддержку, которая кажется ему совершенно несвоевременной. Но покорно хватает джинсовку с крючка, накидывая её на себя в одно мгновение, и выжидающе, пытливо таращится на Арсения Сергеевича, зависшего в дверях. Арсения Сергеевича, который словно уменьшился в размерах, становясь похожим на какую-то сумрачную тень, на изгоя. Арсения Сергеевича, доселе Антону незнакомого и такого непривычного - не менее, чем Антон, разбитого, изувеченного, сожжённого дотла Антоновыми пожарами. И парень мотает головой, с горечью удостоверяясь в том, что его горячие огни должны были стать спасением - никак не убийством. А превратились в казнь. В эшафот. В петлю, наброшенную сразу на двоих. Дверь за Димкой закрывается, и Антон еле-еле, будто только научился ходить, спускается по лестнице, держась за перила. То ли моральных сил нет, то ли физических - в этом сходу не разберёшься. Просто каждый шаг даётся так тяжело, словно у Антона к ступням привязаны кирпичи. Арсений не торопит. Терпеливо ждёт эти бесконечные, растянувшиеся на часы две несчастные минуты, не подгоняет и ни слова не говорит. Потому что сам двигается с таким же трудом. Шастун, попадая на улицу, сходит вниз по ступенькам, покидая защиту подъездного козырька, и задирает голову, закрывая глаза и позволяя ледяным каплям дождя стучать по его лицу, наигрывая какую-то печальную, тревожную мелодию. Дождь стекает по лбу, скулам, безжалостно мочит волосы, заставляя их склеиваться между собой, попадает в глаза, и Антон вымученно щурится, но продолжает стоять, застыв намертво. — Прыгай в машину, заболе... — пытается предостеречь его Попов, но бросает эту затею на середине, и обессиленно машет на подопечного рукой. Вряд ли его забота, пусть даже проявляемая искренне, способна хоть как-то утешить Антона и предотвратить то, что должно случиться. Парень стоит под холодными струями влаги ещё несколько мгновений, пока наконец не отмирает, чуть пошатываясь, и следует к автомобилю, в одиночку сражаясь со своими триггерами. Всё происходит ровно так же, как в злополучную новогоднюю ночь: Арсений, салон его машины, серьёзный разговор, душа, пробитая пулями и вывернутая наизнанку, и обтекающее кровью сердце. И Антон признаётся себе в том, что не хочет повторения. Хватит. Достаточно. Уже вдоволь настрадался. Ещё один раз - и он точно разрушится окончательно. Признаётся и щёлкает ремнём безопасности, истощённо отклоняясь к окну и не переставая глядеть в небо, разражающееся ещё бо́льшей порцией нескончаемой воды. Пепельно-серое, ни капли не свойственное юному, сияющему апрелю, потускневшее, пахнувшее каким-то неописуемым отчаянием и железом косых крыш. Железо во рту тоже даёт о себе знать, и Тоха сглатывает, ощущая, как саднят прокусанные губы. Когда-нибудь - обещает он себе - он избавится от этой привычки. Когда-нибудь, когда в его жизни не будет этих событий, загоняющих его в стальную клетку. Прислоняется к запотевшему стеклу ещё больше, мажа по нему трясущимися пальцами, и запоздало радуется тому, что Арсений заставил его надеть куртку. Автомобильный воздух, продрогший насквозь, застывший над ними, отчего-то настолько морозный и колючий, что его можно потрогать. Антон, чуть подёргиваясь от холода и насильно приглушая рваное дыхание, даже не сразу замечает, что они тронулись с места. Что за мутным окном понеслись мимо расплывающиеся от дождя светофоры и фары других машин. Что теперь он точно в ловушке, связан по рукам и ногам, скован, вынужден терпеть все эти издевательские, невыносимые секунды с Арсением наедине, и пути назад нет. — Если хочешь, у меня есть кофе в термосе, — старший, запустив пятёрню в волосы, прилагает все усилия, чтобы сосредоточиться на дороге, но давящую, удушливую тишину всё же нарушает, — поэтому если понадобится согреться... — он не успевает договорить, потому что Антон отрицательно и интенсивно мотает головой, всеми знаками намекая на то, что ему ещё нужна передышка и лучше пока его ни с какими просьбами и предложениями не трогать. Потеплее укутывается в свою джинсовку, подавляя желание подуть на ладони, и снова в изнеможении закрывает глаза. Чувствует, как где-то у солнечного сплетения пульсирует, разрастается болью его увечье, отправляя импульсы в сердце, которое чуть ли не останавливается от такого потрясения. Открывает глаза только тогда, когда понимает, что они проехали несколько длинных улиц и попали в пробку, и, тяжело, но бесшумно выдыхая, наконец вперивается настороженным, поблёкшим взором в профиль мужчины, который ощущает его на себе, как пощёчину, но вида не подаёт. — Куда мы едем? — парень первым подаёт голос и не узнаёт собственного охрипшего тона, виной которому - вовсе не простуда. — Просто едем, — без промедления признаётся Арсений Сергеевич, крепче, напряжённее сжимая в пальцах руль. — Антон, я видеть не могу, как тебя трясёт, — не выдерживает он и, сдвинув брови к переносице, чуть ли не впихивает Антону в руки металлическую ёмкость. — Это для твоего же блага. Пожалуйста... — сменяет гнев на милость слишком быстро, сложив оружие, и младший, сморщив лоб, всё-таки принимает эту помощь, делая жадный глоток жидкости, которая наживую сдирает с него кожу изнутри. Ошпаривает так, что Антон предпринимает попытки не закашляться, и проигрывает самому себе. В глотке так першит, что даже слёзы невольно выступают, но Антон, по правде сказать, не уверен, что это от кашля. — Спасибо, — он возвращает термос мужчине, незаметно смахивая влагу, и лихорадочно ворошит свою шевелюру. Угрюмо, как-то траурно молчит подстать Арсению, который, сопротивляясь самому себе, от слежки за движением на трассе не отвлекается, теребит в пальцах низ куртки, запихивает руки в карманы, жалея, что не надел ни одного кольца, - даже перебирать нечего, и вдруг прорезает удручённую тишину, как ножом: — Вы, кажется, поговорить хотели. — Д-да, — Арсений пугает Антона всё сильнее и сильнее с каждым мгновением. Он его таким несобранным, таким запутавшимся, таким подавленным ещё никогда не видел. И вряд ли ещё когда-то увидит. — Но для начала скажи мне, только честно: Тош, ты чего-то боишься? А Антона как прорывает. Всеми невысказанными фразами, всеми предложениями, которые нельзя произносить вслух, как бы сильно ни хотелось. — Да! Я боюсь! Я боюсь потерять вас! — его голос отскакивает вверх и рикошетит от потолка, обрушиваясь на Арсения всей своей мощью. А сам Антон внутренне изнывает, беззвучно и невидимо стонет от безнадёги, треща по швам. Захлёбывается, тонет, и с каждой лишней вымолвленной буковкой растёт не только эмоциональная боль, но и физическая, а к горлу неожиданно подступает фантомная тошнота, и парень слишком сильно зажимает рот, чтобы не закричать. — Ведь я уже потерял, — заканчивает шёпотом, остекленевшими глазами провожая городской автобус, и не успевает толком сориентироваться, когда Арсений кладёт ладонь ему на костяшки, мягко и бережно сжимая. И вопреки собственным установкам не бежать на ласку, как жалкая собачонка, вопреки намерению оттолкнуть чужую руку, принимает это тепло, не отдавая себе отчёта в том, что делает. — Ч-ч-ч, Тош, успокойся. Зря я это спросил, — Арсений виновато поджимает губы, возвращая своё внимание к остальным машинам. — Я не хочу ранить тебя. Антон раскатисто смеётся на грани истерики, потому что слова Попова воспринимаются как издёвка, как злая шутка, как насмешка, и быстро затыкается, стушёвываясь и выравнивая дыхание. Проводит какое-то время, ничего не говоря и не реагируя абсолютно ни на какие внешние раздражители, и выдаёт почти неразличимо: — "Арсений". С трудом сглатывает, ощущая, какая тяжесть легла на душе, и вдруг рывком закатывает рукав. — Что? — недоумённо переводит на него взгляд мужчина, у которого руки прирастают к рулю от адского напряжения. С чему бы Шастуну к нему по имени обращаться? Он ведь раньше никогда не позволял себе подобной фамильярности. Не нравится ему всё это... — Моя татуировка, — Арсений вперивается вмиг потухшим взором в запястье младшего, чуть не теряя контроль над управлением автомобилем, — она хранит не моё имя, как тогда подумал Родион, а ваше, — Антону хочется ударить себя, что он признаётся в этом и себе, и Попову, и он едва находит в себе смелость, чтобы посмотреть Арсению в глаза. У Арсения на лице - аффект. Смазанный, даже какой-то аморфный, словно его выключили, из розетки вытащив. — Скажите что-нибудь, — не просит - умоляет, взглядом тормоша мужчину, который так и не отрывается от запястья, заглючив. "Скажите что-нибудь. Пожалуйста. Иначе я умру". И Антон чувствует, как слёзы, ложно считающиеся высохшими, возвращаются и бьют по нему с новой, гораздо более мощной силой. Первая капля скатывается вниз быстрее, чем парень успевает её остановить, и стучит по полу салона, распадаясь на молекулы, с таким гулом, что Арсений выпадает из состояния остолбенения. — Эй, ну ты чего, — Попов даже счастлив, что впереди случилось ДТП и они застряли в очередном скоплении дорожного трафика, и рывком двигается к горе-фигуристу. Антон плачет молча, безэмоционально, не ревёт в три ручья - старательно держится, пытаясь сохранять невозмутимость, но его организм нещадно его подводит, вырывая из него с каждой слезой какую-то нестерпимую грусть. — Тош, — Арсений отказывается от идеи обнять исстрадавшегося спортсмена, не давая себе такого права. Антон ведь загнётся, лишь дотронься до него без предупреждения. Поэтому лишь легонько, неосязаемо проводит рукой по чужой впалой бледной щеке, вытирая слёзы. — Целая жизнь впереди. Ты хочешь связать её с таким, как я? — Не с таким, как вы, — ничего не стыдясь, передразнивает его парень, взмахивая мокрыми ресницами, — а конкретно с вами. — Нет, ребёнок. Так не пойдёт, — недовольно и в то же время сочувствующе шепчет старший. — Нашёл, в кого влюбиться, — Антон до хруста и до боли стискивает зубы, едва не взвыв. — Ты понимаешь, что без меня тебе будет лучше? Антон сверлит его взглядом добрые секунд десять, пытливо сощурив глаза, и отрезает: — Без вас мне будет никак. Отворачивается, не давая Арсению возможности и буквы вставить, и слизывает последнюю солёную каплю. "Ты эгоист, — хрипло шепчет внутренний голос, и Антон чувствует неприятную вибрацию где-то на задворках сознания, словно в мозг кто-то колотит кувалдой с пеной у рта. — Ты же не нужен ему. Почему ты решаешь всё за него? Почему ты вообще за кого-то что-то решаешь? Ты ему никто. Совершенно никто". Эта мысль крадёт из груди затаённый судорожный всхлип, и Арсений, до этого с безумной болью в сердце разглядывающий свернувшегося в комочек подопечного, тоже отступает, капитулируя. Потому что у Арсения к Антону совсем иное отношение. Такое же тёплое, уютное и мягкое, но как к нерадивому младшему брату, которого надо оберегать и охранять. И иногда давать по шее, чтобы не расслаблялся. Он ведь его даже ребёнком по этой причине зовёт... Теперь Попов в полной мере понимает, какой серьёзной и глобальной ошибкой было однажды взять этого долговязого солнечного парня под своё крыло. Антон был ошибкой с самого начала. Ошибкой он и остаётся. И эта самая ошибка сидит в его автомобиле и безутешно плачет, уткнувшись в оконное стекло. И теперь эту ошибку никаким способом не исправить. Не замазать, не стереть, да и лист, как из ежедневника, не вырвать. — Вы вообще представляете, что означало для меня ваше "ребёнок"? — слабо вопрошает Антон, всё-таки не сдержавшись и начав согревать зябнущие пальцы, которые дико мёрзнут невзирая на то, что в салоне включена печка. — Антон... — неохотно перебивает подопечного тренер, но осознаёт, что ему и сказать-то на это нечего. В голове - ни единой строки, ни единого оправдания. Да и что говорить, когда человек, чью любовь ты отверг, раскрывает перед тобой всё самое интимное, самое сокровенное, самое болезненное?.. — Это было для меня всем. Всем, понимаете? — Антон задумчиво улыбается, больше не подпуская поток слёз к горлу, вновь и вновь прокручивая в воспалённой, зудящей памяти все их совместные моменты и все диалоги, впечатавшиеся штампом. — Это даже объяснить не получается. Чёрт, — он устремляет глуповатый, расфокусированный взгляд куда-то вниз, в свои ноги, хлопает себя по карманам и извлекает пачку сигарет и зажигалку, не заботясь о том, что Арсений Сергеевич будет ругаться. — Будете? — зажимает меж зубов орудие убийства и, дождавшись отрицательного ответа, чуть опускает окно, ёжась от пробравшегося под одежду воздуха. Курит молча, одновременно и наслаждаясь процессом, и мечтая воспламениться и исчезнуть вместе с сигаретным прахом, чтобы только не испытывать всего этого. На языке остаётся горечь, но Антону плевать - внутри горько настолько, что хоть всю пачку за раз скури - хуже не будет. Только лёгкие насквозь прожжёт. Душу уже и прожигать не приходится. Она и так вся в дырах, как решето. — Я много думал, на самом деле. Касаемо того, насколько неправильно это всё выглядит со стороны, — Антон затягивается, впуская в организм дым, и стряхивает пепел на асфальт, высовывая руку из окна. — И пришёл к выводу, что я, наверное, понимаю, почему мы не могли бы быть вместе. Ни при каких обстоятельствах, — он вновь прокусывает губы до крови и краем глаза замечает, что Арсений следит за ним заинтересованно и беспокойно. Нервы натягиваются, как гитарные струны, а взор голубых глаз с бушующими в них океанами накаляет атмосферу ещё больше. Хочется только в угол забиться и рычать на каждого, кто посмеет подкрасться поближе. — Все ваши опасения... они оправданы и обоснованы. Мы же в России, — Антон фыркает, затягивается последний раз и без зазрения совести бросает сигарету, ставшую бесполезной, за стекло. — Вы - взрослый человек, я - пустышка, ваш ученик. Разница в возрасте, в положении, в статусе. Мы ещё и одного пола, к тому же, — вслух рассуждает Шастун, постепенно сходя с ума, пялясь вперёд и не мигая, и неосознанно тянется за ещё одной сигаретой, тут же поджигая её и наполняя кислород едкой ментоловой тоской. — Вам нельзя быть неосторожным, вы никогда не можете быть со мной, потому что... — Тош, стой, — Арсений не даёт ему закончить и сам тянется за сигаретой, которую Антон протягивает ему, хмыкнув. Поджигает, затянувшись, и останавливает машину. Ещё одна пробка. Частое дело в Москве, даже удивляться нечему. Вот только у Арсения смутное предчувствие, что его следующие слова заставят подопечного буквально выскочить из автомобиля. Долго и муторно сохраняет тишину, делая вид, что ему самому вовсе ни капли не больно поддерживать эту беседу, и всё-таки выдаёт практически на выдохе: — Тош, Антон... — исправляется он, зарываясь пальцами в тёмные волосы, — дело не в том, что я твой тренер, а ты мой подопечный. И даже не в том, что мы оба мужчины. Я никогда не смогу быть с тобой, потому что... — он делает вдох, затем ещё один, пару раз затягивается, уже не в силах контролировать дрожащий пульс, и откровенно объявляет: — Я никогда не смогу быть с тобой, потому что я тебя не люблю. Для Антона мир тут же погружается в кромешный, непроходимый мрак. Парень ведь давно понял это и сам, давно догадался - не настолько уж он и наивен, но эта фраза, произнесённая Арсением вслух, с такой уверенностью и с такой решительностью, режет похуже любого кинжала. — Вернее, люблю, — Попов выставляет ладони перед собой в защитном жесте, будто оправдываясь перед подопечным, а Шастуна оглушает и тянет на дно. Хочется лишь щёлкнуть пальцами - и, как по волшебству, вернуться в родной Воронеж и отговорить родителей переезжать в эту идиотскую Москву. Потому что при таком раскладе звёзды бы не сошлись. При таком раскладе два мира не схлопнулись бы воедино. Они бы никогда не встретились. И в Арсения он бы никогда не влюбился, потому что не узнал бы о его существовании. При таком раскладе он, возможно, был бы сейчас гораздо счастливее. — Но не так, как ты меня, — Арсений продолжает бессмысленно объясняться, закапывая себя ещё глубже, но звуки его голоса фоном плывут мимо Антона, который в очередной раз рвёт губы зубами с такой яростью, что ему кажется, будто вот-вот похлещет кровь, заливая этот салон. Этот до блевоты идеальный салон. Этого идеального человека рядом, который не может ответить взаимностью. Эту обманчивую реальность, выстроенную из дощечек и цветных стёкол, которые разбиваются, словно розовые очки, стреляя осколками в глаза. — Совсем по-другому. Ты хороший парень, Тош. Но о романтических чувствах тут не может быть и речи... Прости. Прости меня, пожалуйста, если сможешь когда-нибудь. Арсений замолкает, надавливая пальцами на виски и норовя продрать на себе кожу, и сам не верит в то, что поделился с подопечным этой голой истиной, сметающей всё на своём пути. Антон отклоняется назад, упираясь затылком в кресло, и не удерживается от слёз, которые обугливают щёки. Почему-то даже когда он сам размышлял о том же, о чём ему поведал Арсений Сергеевич, не было настолько тяжело и больно. Теперь же сердце остывает с такой скоростью, замедляясь, что Антону становится страшно за самого себя до тремора в конечностях. Почти до панической атаки, которая ещё каким-то чудом удерживается внутри. Он обрывисто дышит, собираясь с мыслями, и во рту мгновенно пересыхает. Чёрт побери, как же холодно. Даже грёбаная джинсовка не спасает. Поскорее бы закончился этот апрель. Поскорее бы закончилось это всё... — Вы это всё только из чувства вины делали? Или из жалости, может быть? — обесцвеченный голос парня звучит так приглушённо и отдалённо, словно его придавили гигантским валуном, и Арсений пугается не на шутку, заглядывая ему прямо в побелевшее лицо. Но Антон не глядит на него. Не моргает и в какой-то момент перестаёт дышать совсем. — Все эти жесты заботы, обеспокоенные взгляды и тому подобное? — он взмахивает руками, и они, как безвольные жгуты, изнурённо падают на колени, как у марионетки. — Да. Нет. Я не знаю, Тош, — не без разочарования в самом себе сознаётся Арсений. Антон дёргается, мысленно отправляясь в нокаут. У Арсения - ни одной эмоции в глазах, кроме искренней неопределённости, и Антонов пожар уже не то что прожигает его тело - он оставляет закоптелые отверстия. — Я запутался... — Арсений ерошит свои волосы и сам нервничает не меньше, хмурится, тревожно мотая головой, на деле тоже желая испариться, и, следуя примеру фигуриста, тоже облокачивается на спинку кресла, таращась вверх. — Я увидел в тебе невероятного спортсмена и хотел помочь поверить в себя, потом эта трагедия с Лёшей, — Антон инстинктивно сглатывает вязкую слюну, и его отбрасывает сначала в тот соревновательный день, а затем - на кладбище. — Я нашёл в тебе все свои старые и тщательно замаскированные шрамы, как бы пафосно это ни звучало... Потом понял, что у тебя, видимо, с семьёй беда, и что тебе поддержка нужна. Ты ещё тактильным таким оказался... — Попов сжимает переносицу подушечками пальцев, так некстати вспоминая все их объятия, каждое их касание, тут же сообразив, что именно подобное отношение перевернуло всё с ног на голову, — и в общем... — Вы можете не продолжать. Я всё понял, — Антон мягко прерывает его и хватает третью сигарету. Не спешит поджигать, пилит взором рассасывающуюся армию машин и чувствует, как с каждым мигом этот город, обычно такой яркий и красочный, вечно суетливый и не останавливающийся ни на на секунду, облачается в похоронное чёрно-белое. Все фонари, все софиты, все лампочки, все горящие фары, все зажжённые окна, даже солнце высоко на небе, спрятавшееся за сизыми тучами, - всё лопается, как до предела надутый воздушный шар, и мелким крошевом сыплется на них сверху, впиваясь в плоть. — Знаете, что интересно? — он закусывает щёку изнутри, и Арсений - измученный, какой-то неживой, созданный из воска, - вопросительно приподнимает бровь. — Было бы гораздо проще, если бы вы ненавидели меня. Арсений вновь отрицательно мотает головой, не находя в недрах ни одной утешительной фразы. Потому что уже поздно. Да и незачем. Разве есть у него хоть один крошечный шанс подарить Шастуну то, в чём он правда нуждается? Разве может он дать ему то, чего он поистине заслуживает? Антон потерялся в этих лабиринтах. А Арсений даже выход ему показать не в состоянии - сам застрял среди этих стен, по которым не взобраться. Не вскарабкаться. — Если тебя это хоть как-то подбодрит, — старший протягивает трясущемуся фигуристу термос, который тот принимает только из уважения. Или от беспомощности, — ты прекрасный человек, Антон Шастун, — Антон беззвучно смеётся, до морщинок у глаз, хоть и понимает, что смех этот - лишь защитная реакция его полумёртвого организма, и всё-таки чиркает зажигалкой, надеясь как можно скорее отравиться этим ядом, текущим по всем венам и артериям, — талантливый, сильный и самобытный. Поэтому совет на будущее: не циклись на таких, как я, ты плохо представляешь, что я за человек, — Арсений отводит взгляд, метаясь им из стороны в сторону, и жмёт на газ, потому как дорога полностью расчистилась. — Ты весь такой добрый, чистый, маленький ещё. А теперь посмотри на меня, — Антон не выполняет этой просьбы, отворачиваясь к окну. — Видишь ли ты такого же человека, как ты сам?.. Да за моё отношение к тебе все прошлые года меня можно только презирать. И Антон резко разворачивается к Арсению Сергеевичу всем корпусом, сверля мужчину свирепым и оскорблённым взором. Потому что ему хочется истошно заорать: "Заткнитесь! Вы неправы, я люблю вас, и плевать на то, кто здесь чистый, а кто - грязный. Я загадывал вас на каждый свой День рождения, вы - в каждой задутой мною свече! Я просто не могу без вас жить!.." Смотрит так, будто готовится сожрать, и, поддаваясь импульсу, чуть подаётся вперёд с вполне очевидным намерением, не обращая внимания на округлившиеся глаза напротив. Хоть один поцелуй похитить, хоть одно ещё одно лишнее прикосновение, которое, быть может, залечит душу, гниющую от гематом, получше любого бинта и пластыря. Но старший, быстро сориентировавшись, выставляет руку перед собой, как бы обороняясь, и, чуть отталкивая, шепчет: — Нет, ребёнок. Так нельзя, я не могу... Арсений отстраняется от него легко, практически увиливает от его ладоней, тая меж пальцев, почти невесомо, боясь навредить и вполне понимая Антоновы желания, но для Шастуна, тут же осознавшего свою непоправимую оплошность, это ощущается как ядерный взрыв, отбросивший его на сотни километров. Не сметь касаться. Не сметь целовать. Не сметь ждать и не сметь надеяться. Не сметь любить. — Извините, — Антон окончательно угасает, как почерневшая спичка, и борется с жаждой рвануть за ручку, вывернуться из этих сетей и пропасть без вести. — Это было очень глупо. Больше не повторится, — он вытирает губы рукавом и припадает к термосу, потому что тело колотит в таком ознобе, что ему одновременно и невыносимо жарко, и нестерпимо холодно - мурашки пробегаются по спине табунами, исчезая где-то на загривке. — Извините, — вновь просит прощения, пока Арсений безмолвно взирает на него, хлопая ресницами, в каком-то оцепенении, отвлёкшись от дороги. — Арсений Сергеевич, мы сейчас в аварию попадём, — напоминает он старшему, которого снова заклинило, и стремительно стирает краску с пунцовых щёк, пока Попов, спохватываясь, всё ещё окостенело фиксирует зрение на знаке "ремонтные работы". И чем он только думал? Откуда в мозгах эти бредни, эти непроизвольные, необдуманные действия, способные привести к непоправимым последствиям? Арсений ведь мог выбросить его на обочину, заставив возвращаться домой под непрекращающимся дождём, влепить пощёчину, наорать, в конце концов. Растворившиеся в воздухе извинения и признания в том, что Антон - дурак последний, ползут по кругу, и Антон вместо того, чтобы как-то выгородить себя, только напряжённо молчит, проклиная себя за такую опрометчивость. И, когда чувствует, что сейчас разлетится в щепки от этого давления, лишь спрашивает: — Почему вы просто не запретили мне приходить после моего видео? Не избавились от меня? Это ведь так... просто... — он заламывает руки в локтях, следя за каждым изменением в лице мужчины. — Вместо этого наоборот - сообщение с вопросом о тренировке мне отправили. Я... — Антон жадно глотает воздух губами, как рыба, и крепко зажмуривается. — Я... я правда этого не понимаю. — Потому что я думаю, что ты захочешь уйти после этого сам. И держать на привязи не собираюсь. Но и расставаться на такой ноте тоже не хочу, — недолго думая, объясняет тренер и сам невольно дёргается от мысли, что Антона может в один день не оказаться рядом. Он ведь, чёрт возьми, уже так к нему прикипел. Привык к тому, что рядом с ним постоянно крутится улыбчивый и какой-то до очаровательного рассеянный парень, поднимая настроение по щелчку пальцев. Привык к тому, что с Шастуном никогда не бывает скучно, потому что этот бедовый фигурист обладает фантастической способностью притягивать к себе неприятности. Привык к тому, что Антон слишком мудр и сознателен для своего возраста, даже если на первый взгляд кажется, что он безалаберен и легкомыслен. Привык к мысли о том, что эта ходячая катастрофа - наверное, лучшее, что случалось с ним за последние несколько месяцев. Тяжело будет прощаться так. Шастун разбито кивает, ни слова не говоря, понуро хмыкает и с силой, с остервенением вцепляется в спутанную шевелюру. Потому что он знал, что их история изначально обречена на провал. И это - увы - даже отдалённо не похоже на тот позорный проигрыш, когда ты валишься на лёд во время соревнований, а потом отряхиваешься и с гордо задранным носом катаешься дальше, невзирая на пульсирующую на содранных коленях боль. Его чувства оказались бумерангом, который поймали. Поймали и удержали в руках вместо того, чтобы кинуть обратно. И вернуть всё. До последней капли. Или хотя бы дать этому бумерангу беспрепятственно возвратиться назад. И Антон размышляет о том, что надо бы вернуть Арсению Сергеевичу подаренные им коньки, не пересекаясь с ним. Потому что он вряд ли когда-то ещё выйдет на каток. Потому что его мутит от одного только упоминания фигурного катания. Потому что он недостоин этих коньков - он и спортом-то этим занимался столько лет, лишь бы только с Поповым видеться. Несмотря на эти остроконечные айсберги, достающие до Луны, в голубых глазах. Несмотря на холодок, пробегающий по коже от каждой случайной встречи с ним, несмотря на жестокое, какое-то убийственное и презрительное равнодушие, северными ветрами сквозящее во взоре старшего на протяжении такого долгого времени. Не нужны ему эти грёбаные коньки. Даже на память. И Арсению от него на память ничего не нужно - в этом Шастун убеждён на миллион процентов. Да и что он может ему дать?.. Антон тоскливо уставляется на улицу, хмурит лоб настолько, что на бледной, мёртвой, словно замёрзшей коже пролегают резкие горизонтальные складки, устремляет взгляд к небу, обрушивающемуся на них густым неутихающим дождём, лишь бы не расплакаться, унизив себя ещё больше: он здесь находится не для того, чтобы на жалость давить. И вдруг, закусив внутреннюю сторону щеки, вяло интересуется: — У вас есть ручка и листочек? Арсений неотрывно глядит на него несколько секунд, сведя брови к переносице и даже не догадываясь, что Антон собрался сделать. Неужели прощальное письмо писать? Это было бы вполне в его стиле... Жмёт плечами, как-то странно поёжившись от неприятного, тяжёлого ощущения у солнечного сплетения, немо роется в бардачке, вытаскивая оттуда Богом забытый блокнот на кольцах и пенал со скудным содержимым - пара сточенных карандашей, стикеры-закладки и чёрная гелевая ручка. — Пойдёт? — Спасибо, — Антон, до этого нервно сдирающий кожу у ногтей, практически вырывает канцелярию у него из рук, выдыхает настолько громко и раскатисто, что салон автомобиля, атмосфера в котором и без того накалилась, испуганно вздрагивает, чуть качнувшись. Пилит отрешённым, до жути опечаленным взором чистый лист в клетку и вдруг начинает корябать на нём что-то, бесшумно двигая губами, словно проговаривая слова. Арсений не спускает с него взгляда. Потому что не может. А может быть, даже не хочет. Антон - такой сосредоточенный и безучастный одновременно, строчащий что-то в блокноте, забившийся в угол, в этой джинсовке, пропахнувшей болью и ментоловыми сигаретами, в этом капюшоне, чудом удерживающемся на затылке, с этой тревогой в стеклянных зелёных глазах, отчего-то кажется Арсению красивым. Непривычно, по-свойски, по-особенному, но красивым, и Арсений наконец отводит взор, не вынося этой моральной пытки, и надавливает на виски. Нет. Не стоит даже допускать этой мысли. Нельзя. Запрещено. Противопоказано. Тихий надорванный голос вырывает его из прострации, и в следующую секунду Арсению на подрагивающие колени опускается сложенный вдвое лист: — Прочтёте, когда я уйду. Договорились? — Антон с усилием сглатывает, внимательно глядя на мужчину исподлобья и ожидая хоть какой-то реакции, вконец ослабев, но Арсений только хлопает ресницами в ответ, хватаясь за лист, который обжигает его кожу до пузырей. — Хорошо, — выдавливает мужчина и выруливает на улицу, ведущую обратно к двору Шастуна. Подумать только... Они катались по Москве часа три, не меньше, за это время ливень не то что не прекратился, но только усилился, небеса окончательно затянулись тёмно-серыми тучами, а на улице заметно похолодало и уже начало смеркаться. — Я надеюсь, это не какая-то предсмертная записка? — Арсений знает наверняка, что звучит глупо, но лучше лишний раз удостовериться, чтобы потом не пришлось жалеть. Антон обращает на него взгляд огромных круглых глаз, и его вдруг распирает от судорожного хохота, электричеством прокатившегося по креслам. — Я не настолько вас люблю, чтобы вены вскрывать или вешаться, — цедит он сквозь зубы, видя, как старший смущается, вспыхивая, и не понимает, кому стремится навредить или хотя бы сделать больно - Арсению или самому себе, потому что сознание одёргивает его и предательски подсказывает: "Настолько". Но Арсений, кажется, даже немного успокаивается, усмехнувшись, как на иголках, промаргивается, впиваясь в руль одубевшими руками, и выдыхает, не сразу соображая, что пора высаживать Антона из машины, потому что они подъехали к дому Позова. Антон и сам догадывается об этом не сразу, водя пальцем по запотевшему стеклу, и ищет, нащупывает, подбирает слова, которые хотел бы произнести, но не находит ни единого, потому что в мозгах звенит пустота. — Антон, — первым начинает Арсений, и Шастун, вперившись в него погасшими безжизненными глазами, внутренне молит мужчину о том, чтобы он назвал его той интерпретацией имени, к которой Антон так прочно и неразрывно привязался. "Назовите меня Тошей, Тошей в красных лучиках, прошу", — воет и плачет внутренний голос, метая дротики в и без того истрепавшуюся в ошмётки душу, но Антон держится всеми силами, таращась на тренера. — Антон, — сдавленно повторяет Арсений, и последние надежды погибают под пеплом сожжённого до основания карточного домика, — возвращайся домой. Тебя там ждут. Антон прикрывает глаза и вымученно улыбается где-то на грани собственной гибели. Не этой фразы он ожидал от Арсения. И не так он хочет разлучаться с ним. — Мой дом не в моей квартире, — одними губами шепчет парень, и этот шёпот не долетает до слуха Арсения Сергеевича, зависшего и глазеющего в одну точку. — Прощайте, Арсений Сергеевич, — Антон смотрит на него в последний раз и чувствует себя так, будто видит его впервые. С какой-то новой стороны, с другого берега этого замёрзшего сине-чёрного озера, охваченного иссечённым бугорчатым льдом. Глядит долго, не отрываясь, запоминая каждую родинку на щеке и на шее, каждый взмах ресниц, каждую болезненную складку на лбу. И не надеется на то, что Арсений взглянет на него в ответ. И Арсений и вправду не смотрит. Даже не разворачивает головы, не следя за подопечным периферийным зрением, потому что не находит сил и храбрости - впервые в своей жизни не находит в себе сил и храбрости - встретиться с ним глазами. Потому что боится прочитать там что-то, что не должен читать. Потому что боится, что обида, злость и боль в этих изумрудных влажных от слёз глазах захлестнут его, накроют с головой и утопят. Потому что он - взрослый мужчина, привыкший отвечать за свои поступки, умеющий держать ситуацию под контролем и никогда ни под кого не прогибающийся - чертовски слаб перед этим юношей. Как бы он ни старался это отрицать. — Прощай, — вполголоса отвечает Арсений, и это слово из шести букв эхом разливается над Москвой, повисая над городом, как купол, заглушающий остальные шумы и меткой врезающийся Антону в память и в сердце, которое в очередной раз сжимается от безнадёги, а потом и вовсе замедляет ритм. Арсений слышит, как дождь раздражённо и грозно бьёт по автомобилю сверху, как хлопает дверь, как по дорожке, ведущей к подъездам, шуршат тяжёлые, хлюпающие шаги, и в его голове набатом, громадным колоколом бьётся одна-единственная мысль: "Другой исход невозможен. Другой исход невозможен". Антон удаляется медленно, как призрак, как фантом, как видение, проблеском, красной нитью пройдя не сквозь несколько месяцев - сквозь несколько лет, сразу сквозь целую жизнь Арсения, но исчезает быстро, спрятавшись где-то за бетонной коробкой. И Попов наконец разрешает себе выдохнуть и забыть его. Вот только не получается. Воздух, пропитанный ментоловым табаком, солью и горечью, проникает в лёгкие, как токсины, а сложенный вдвое лист, лежащий прямо перед ним, чересчур навязчиво напоминает мужчине о том, что ещё пару минут назад здесь кто-то был. Что ещё пару минут назад здесь что-то было. Что-то происходило, и не во сне, а наяву, как бы ни было велико желание убедить себя в обратном. Арсений мешкает настолько долго, что ему становится невыносимо жарко, и он даже расстёгивает верхнюю пуговицу и вырубает печку, открывая окно. Пожирает пасмурным взглядом вырванную из блокнота страницу и рывком подцепляет её трясущимися пальцами, жмурится и в секунду разворачивает послание, не сразу поняв, что перед ним отнюдь не простые строки. Скользит глазами по неровно выведенным буковкам и внезапно вздрагивает, когда возвращается в недалёкое прошлое, снова и снова вчитываясь в четверостишья и едва ли не теряя сознание. [Небо молча метает стрелы. Нудный дождь заливает город. Я пишу на асфальте мелом Про туманы, снега и холод,