♫ Gavin James - Nervous (Acoustic) Мария Чайковская feat. Евгений Соя - Люблю ♫
и я люблю тебя дыма лесками, самыми свежими ранами, прожжёнными занавесками, моими джинсами рваными. и я иду по непройденным тропам, все чаще теряя сознание. я тебя люблю наперекор гороскопам, будто бы нет правил, знаков препинания.
Арсений окидывает каток сосредоточенным взором и с непередаваемым облегчением выдыхает, подмечая, что Шастуна среди спортсменов всё-таки нет. Оно и к лучшему. Если бы Антон ослушался и припёрся бы на тренировку, без промедления схлопотал бы по шапке и был бы отправлен домой. Хореографы дают какие-то важные указания, фигуристы скользят, рассекают ледяную гладь, смешиваются у Арсения в глазах, становясь похожими на чёрно-серые расплывчатые пятна, и Попов мотает головой из стороны в сторону, чтобы отогнать все тревожные мысли, которые так и лезут из всех щелей. Цепляется взглядом за Стаса, безупречно выполняющего связку прыжков, рвано выдыхает, даже не желая видеть этого спортсмена на катке, и, не выдерживая, кричит, взмахивая рукой: — Стас, иди сюда! Творской недоумённо притормаживает, уже готовясь к очередному прыжку, выгибает бровь, тяжело дыша, но всё-таки покорно плетётся к Арсению Сергеевичу, на ходу разминая шею круговыми движениями. Обессиленно поднимается по лестнице и встаёт перед тренером, широко распахнув глаза и явно ожидая чего-то грандиозного. — Ты и так хорошо катаешься, — Арсений делает шаг по направлению к подопечному, убирая руки в карманы, хотя на деле у него кулаки чешутся, — поэтому у меня для тебя спецпредложение. Попов ухмыляется, и, хотя эта ухмылка на деле не предвещает ничего хорошего, Стас, как собачонка, довольный, что на него наконец обратили внимание, сам подбегает ещё ближе и в упор не замечает подвоха. — С техникой всё отлично, так что не думаю, что после одного пропуска тренировки что-то изменится, — Творской буквально сияет, чуть ли не подпрыгивая на месте. У него в глазах пляшут черти, запускаются фейерверки, и он, по правде говоря, даже не верит своему счастью. Всего-то надо было Шастуна устранить - и дело сделано. Он опять в любимчиках. Он опять лучший. От понимания такой простой истины у Стаса сердце начинает стучать неприлично громко. — У меня к тебе важное поручение, — Арсений резко приостанавливает свою хвалебную речь и не спешит продолжать, пока Стас от нетерпения едва ли не дрожит всем телом. — Ну Арсений Сергеевич, не томите, раз уж заинтриговали, — с рассеянной улыбкой просит Творской, переступая с ноги на ногу, и кусает губы, не отрывая взгляда от тренера, который наконец-то спустя столько месяцев соизволил узреть в нём что-то. В нём - не в Шастуне. — В общем: сейчас идёшь в раздевалку, потом - в подсобку, — Арсений сопровождает каждое свое слово кивком, не отрывая от Творского взора, а Стас с искренним интересом вслушивается в каждую его фразу, запоминая всё, что от него требуется, записывая на подкорку, — берёшь принадлежности для уборки и помогаешь тёте Лиде коридор намывать, — как бы между прочим заканчивает предложение Попов, а Творской аж невольно отшатывается. — Чего?.. — Стас, ополоумев от такого поворота событий, выпучивается на старшего, и его вмиг севший голос звучит жалко и надломленно: — Что за унижения, за что?! — Ах, ты не знаешь, за что?! — У Попова из глаз неустанно сыплются молнии, и он, теряя весь свой спокойный настрой, распрощавшись с самообладанием, быстро подойдя вплотную, хватает пискнувшего Творского за грудки - благо, при видеонаблюдении трибуны не видны. — Ещё раз к Шастуну сунешься, я тебе башку оторву... — шипит он, проговаривая каждое слово настолько чётко и грубо, что Стас, привыкший к тому, что его боготворит каждый встречный, судорожно вздрагивает, нервно сглатывая. — Как вы... — Очень просто, — Арсений неприкрыто злится, стиснув зубы, и даже не думает о том, чтобы выпускать крупно провинившегося фигуриста из мёртвой хватки. — Про камеры забыл? Или совсем крыша поехала?! Ты бы ещё в холле на него напал, у всех на виду! Или постеснялся? — Творской замирает, глядя куда-то вдаль, сквозь Арсения Сергеевича, и в его стеклянном взгляде читается такое осознание, что Попов догадывается наверняка: Творской действительно даже не вспомнил о видеозаписывающих устройствах в порыве своей бешеной агонии. — Арсений Сергеевич, я... я... — Стас стоит прямо, как солдат, даже не пытаясь вырваться, и Арсений, воспользовавшись этим, легко отталкивает его от себя с полнейшим презрением, убедившись, что Творской не упадёт. Стас лишь отступает на пару шагов, опуская взор в пол, и сразу теряет весь свой запал, весь свой боевой настрой, превращаясь в нечто маленькое и несуразное, в нечто такое, на что тренеру даже смотреть тошно. — Что я, Творской, что - я?! — Арсений закипает, причём с каждой секундой всё сильнее, так, словно из него вот-вот повалит густой пар. — Просвяти меня, чем ты думал, когда подговаривал друзей своих напасть на Шастуна? Ты понимаешь, что то, что ты натворил, - подсудное дело? — Творской дёргается, как от удара током, и всё же находит в себе крупицу смелости, чтобы поднять на тренера озлобленный и вместе с тем совершенно отсутствующий взгляд. — Скажи спасибо, что тебе не приходится искать себе адвоката... — Стас шумно глотает слюну, водя лезвием конька по полу, и сжимает и разжимает руки, коря себя за такую неосторожность в собственных действиях. — А теперь - марш за тряпкой и ведром. И дружкам своим закадычным передай, что их это тоже касается. Драйте, пока блестеть не будет, — Попов с садистким удовольствием потирает ладони, и Стас отворачивается - механически, как робот, уже собираясь "обрадовать" такими новостями свою банду, как слышит фразу, прилетевшую в спину острым ножом: — А, кстати, ты снят с Чемпионата мира. Не переживай, я придумаю, что сказать прессе и спортивному комитету. — Что?.. — Стас оборачивается на тренера так же медленно, как отвернулся, и застывает, не моргая, как восковая фигура из музея Мадам Тюссо. — Арсений Сергеевич, не надо так, я всё понял, я виноват, я сделаю всё что угодно, но не надо так, пожалуйста! Только не дисквалификация, Арсений Сергеевич, умоляю... — Творской, сам от себя того не ожидая, бросается на колени прямо перед тренером, который рывком поднимает его с земли за шкирку, как нашкодившего котёнка, и морщится. — Встань немедленно. Посмотри на себя, на кого ты похож? — тихо произносит Арсений, стараясь контролировать рвущееся наружу рычание, и Творской вздыхает, закусывая щёки изнутри, пока по его скулам ходят желваки. — Учись признавать свои ошибки и достойно принимать поражение, особенно, если сам довёл себя до такого состояния. Ты жалок, — буквально выплёвывает Попов, на деле искренне ликуя, что смог вызвать такие эмоции у обычно самовлюблённого, надменного и эгоистичного Стаса, который привык к тому, что его холят, лелеют и облизывают. — Учти, Творской: у меня предостаточно компромата на тебя - Антону даже подтверждать ничего не придётся, — мужчина понижает голос до зловещего шёпота, и Стас еле держится, чтобы не всхлипнуть об обиды - то ли на Попова, то ли на себя, то ли на жизнь, которая так несправедливо обошлась с ним. — Так что ещё один грёбаный раз - и всё это мгновенно улетит в сеть. — Это шантаж? — Стас переводит на него томный взор - яростный и беспомощный одновременно, и Арсений даже неподдельно удивляется его кривоватой ухмылке - откуда только наглость берётся?.. — Даже учитывая то, кто мой отец? — Тебе начистоту признаться? — Арсений выходит из себя, как по щелчку, внимая подобным вопросам. — Мне глубоко плевать, что твой отец работает в Федерации. Если видео с камер наблюдения просочатся в интернет, он ничем тебе не поможет. Ничем, Творской. Будь умнее - не рыпайся. Это не тот случай, когда уместно кумовство, взятки, связи. Я ясно выражаюсь? — Творской молчит, сопя, и даже не смотрит на тренера, ощущая, что в этот раз он всё-таки проиграл. По всем фронтам. Какому-то Шастуну, мать его, которому всё чересчур легко даётся. — Я спрашиваю: я ясно выражаюсь? — сквозь сомкнутую челюсть цедит Арсений Сергеевич, и Творской мрачно кивает, вновь терзая несчастные губы, всё никак не осмелившись взглянуть правде в глаза: он идиот. Последний идиот. Он подвёл сам себя своей неаккуратностью и опрометчивостью. Он заварил такую кашу, поддавшись мимолётному порыву, застелившему здравый рассудок пеленой, что её ему теперь никогда не расхлебать. Считал, что останется безнаказанным, но ошибся. Чертовски ошибся. Прямо в грязь лицом угодил. И проиграл в этой недетской игре, обещающей всё или ничего. — Ясно. Всё мне ясно, — отвечает просто, коротко, с такой дикой горечью, словно ему плюнули в лицо, и через мгновение уже скрывается из вида. Так быстро, что Арсений не успевает опомниться. Вместе с ним с катка исчезают и остальные четыре горе-спортсмена. Всего лишь пустые шестёрки. Пешки в этой шахматной партии. Мальчики на побегушках. И Арсению, честно говоря, даже сложно поверить в то, что бо́льшая часть парней-спортсменов, находящихся под его покровительством, которые, по сути, должны быть друг для друга опорой, защитниками, борцами за справедливость, командой, в конце концов, могут вести себя подобным образом. И быть такими гнилыми, мелочными, завистливыми людьми. Арсений ведь и сам был фигуристом когда-то. Знает, что такое здоровая конкуренция, знает, что в спорте нельзя уступать даже друзьям. Знает, что спорт - это та ещё жесть, требующая громадной выдержки и силы воли. Вот только за все годы его собственного катания ни один фигурист до такого уровня не опускался. И Попову даже по-настоящему стыдно за Творского и его приспешников. И за всё происходящее стыдно тоже. А ещё стыдно за себя - что вовремя не заметил и не пресёк. Быть может, и Антон сейчас был бы полностью здоров... — Ох, Арсений Сергеевич, извините за опоздание, там такие пробки, — задыхаясь, жалуется Пётр Николаевич, на всех парах подлетая к Попову, который протягивает ему руку в знак приветствия. Выгребает из своего небольшого синего рюкзака такой же, как у Арсения, чёрный ежедневник, и озадаченно щурится, пиля взором каток и ища недостающую часть фигуристов. — А где... — Отправил по важному поручению, Пётр Николаевич, не волнуйтесь. Всё с ними хорошо, — скрипя зубами, заявляет Арсений, и второй тренер пожимает плечами, принимая все его слова за чистую монету. — А могу я вас попросить проследить за тренировкой? Мне отлучиться надо. Не знаю, надолго ли. — Конечно, что за вопросы? — нешуточно изумляется Пётр Николаевич и машет на Арсения руками. — Идите, идите, конечно. Мы справимся, я их в ежовых рукавицах буду держать. — Хорошо, — Арсений поднимается с трибуны, резким движением застёгивая на себе спортивную кофту, чуть не прищемив подбородок, последний раз мажа начальственным взором по раскрасневшимся спортсменам, отрабатывающим элементы, и выходит за дверь, следуя к своему кабинету. Забирает рюкзак и пальто, перекидывая его через сгиб локтя, закрывает помещение на ключ и неторопливо спускается вниз по лестнице. И уже собирается покидать Дворец Спорта, как вдруг цепляется глазами за охранника, который, заприметив Попова, наоборот предпринимает никчёмные попытки к бегству. — Денис Олегович, здравствуйте. Куда же вы? — Арсений, хищно лыбясь, достигает его в секунды, всего в несколько размашистых шагов, и охранник суматошно ищет угол, в который можно забиться, чтоб его не трогали. — Ничего не хотите мне сказать? — Арсений Сергеевич, я просмотрел те видео, которые вы у меня попросили... — охранник мнётся, пока Попов скрещивает руки на груди, чуть приподнимая брови в ожидании. — Мне очень жаль, что это произошло. Я... я, наверное, отвлёкся, задремал - вот и не заметил. Арсений Сергеевич, я даже не знаю, как искупить свою вину. — А вас зачем на пост охраны посадили? — охранник тупит взгляд. — Чтобы вы сканворды разгадывали? Или, может, чтобы вы спали? — Арсений чеканит каждую фразу, каждую букву и вгоняет охранника - взрослого мужчину, лет на пятнадцать-двадцать старше самого Попова, с сединой на висках - в краску. — Поймите, пожалуйста, что ваша неосмотрительность могла стоить человеку жизни. Жизни, Денис Олегович! — Арсений срывается на крик, разносящийся по всему вестибюлю, и пожилой охранник непроизвольно вздрагивает. — Неизвестно, чем это всё могло бы закончиться, — у брюнета тут же темнеют глаза, становясь иссиня-чёрными, что почти до дрожи пугает охранника, который трясётся, как осиновый лист, перед строгим тренером, отчитывающим его, как набедокурившего мальчишку. — Прошу прощения, обещаю, что больше такого не повторится, — только и выдавливает Денис Олегович, и Арсений удовлетворённо кивает, грозно сдвигая брови к переносице. — Правда... — Я очень на это надеюсь, — прерывает его Попов, хотя Денис Олегович явно хочет добавить ещё что-то, и, не желая больше выслушивать эти бесполезные оправдания, выходит на улицу. Холодный, почти ледяной московский воздух, перемешанный со столичным смогом, ударяет в лицо, но Арсений вдыхает его до предела, до колик в лёгких, пока размышляет о том, что же делать дальше. И, недолго думая, забирается в свой автомобиль.***
Антон, топчась на балконе в растянутом шерстяном свитере, накинутом поверх выцветшей футболки, выкуривает уже вторую сигарету. Смотрит на метель, обнажающую деревья, срывающую с них белоснежные шапки, на несущиеся по трассе стайки машин, которые издалека кажутся лишь крохотными огоньками-точками, на мигающие гирляндами витрины магазинов и торговых центров, на окна соседнего дома, выворачивающие наизнанку чужие жизни и судьбы, и выдыхает дым через рот, ёжась от прохлады, пробивающейся даже сквозь слои одежды. В глотке нещадно першит и отдаётся такой болью, словно связки режут, - похоже, иммунитет окончательно ослаб на фоне вчерашнего инцидента и теперь изнурённо размахивает белым флагом. Но Антону отчего-то всё равно. Он чувствует себя живым. Живее, чем когда-либо. И свободнее. Так, что хочется лететь, даже не имея крыльев. Свитер предательски пропитывается сигаретами, и Антон, которому это занятие уже порядком наскучило, закрывает окно и выходит с балкона, задёргивая занавески. Шлёпает босыми ногами по паркету к кухне, заваривает себе зелёного чая и облокачивается о спинку стула, закидывая ногу на ногу. Глотает горячую жидкость, щурясь до невольных слёз, когда чай задевает поражённые участки горла, откашливается и в припадке кашля не сразу понимает, что в дверь звонят. Отодвигает чашку, прикрывая губы ладонью, и бежит в коридор, на ходу стараясь сообразить, кого принесло. Вроде как, дядя Боря обещал зайти - починить скрипучий шкаф в маминой спальне. Антон подходит к двери, даже не удосужившись посмотреть в глазок, отпирает замки и застывает, как вкопанный. Потому что видит Арсения Сергеевича с пакетами в руках. Растерянно трёт глаза, сомневаясь, что это не сон, и делает пару шагов назад, когда Попов бесцеремонно, абсолютно по-хозяйски протискивается в дверной проём. — Ребёнок, тебя не учили спрашивать, кто пришёл, и незнакомым людям не открывать? — Арсений хмыкает, протягивая ему пакеты, на которые Антон непонятливо взирает, словно впервые видит логотип "Пятёрочки". — А ещё лучше - в квартиру не пускать? — Так вы же знакомый, — Антон отмирает. Нерасторопно перенимает из рук старшего пакеты, ставя их на стул в прихожей, и только спустя несколько секунд здоровается сквозь хрип, вновь закашливаясь: — Доброе утро. — Ага, и тебе не хворать, — хмуро бросает Попов. Морщит лоб, унюхав запах табака, но ничего не говорит, только закатив глаза. Дожидается, пока к Антону вернётся способность нормально разговаривать, не переходя на сип, и заботливо интересуется: — Как чувствуешь себя? — Лучше, чем вчера, — откровенно заключает Шастун, копошась в ящике, и в следующий миг к ногам Арсения Сергеевича опускаются тапочки с головами тряпочных кроликов, которые мужчина оглядывает с многозначительной улыбкой. — Извините, ничего лучше не нашлось, — Антон смущённо чешет затылок, в который раз откашливаясь и стуча себя по грудной клетке. — Ничего страшного. Они очень... — Арсений подбирает правильный эпитет и почти сразу сдаётся, — оригинальные. Спасибо. — А как вы прошли в подъезд, кстати? — Антон, опомнившись, переводит взор пронзительных зелёных глаз на тренера, заинтересованно рассматривающего простой, но уютный интерьер. — У вас домофон не работает. Дверь размагничена, — на автомате отвечает старший и тут же перескакивает на другую тему, едва различимо хмыкнув: — Это ты? — Где? — Антон недогадливо прослеживает за взглядом Арсения Сергеевича и прыскает, осознав, что мужчина пялится на его детскую фотографию. — О да, это я. Мне здесь три, — Антон подходит ближе, вставая с Арсением бок о бок, и изучает глазами фото, сделанное целых шестнадцать лет назад. — А это моя сестра, — он тычет в белобрысую девчушку и не может не приподнять уголки губ. — Софа. — Вы очень похожи, — старший чешет подбородок, всматриваясь в черты лица их обоих. — Как две капли воды. — Только она красивее раз в сто, — скромно усмехается Антон, бережно оглаживая фотографию через пыльное стекло, и Арсений предпочитает смолчать. Ну не переубеждать же ему Шастуна, всё-таки, пытаясь доказать обратное, даже несмотря на то, что Антон объективно симпатичный. Арсений, тревожно сглотнув, даже слегка пугается этой мысли: всё-таки, в таком контексте он о Шастуне ещё никогда не задумывался. Тоха тем временем ещё раз окидывает глазами тёплую фотографию, и из уголков его глаз тоненькими ручейками растекаются мимические морщинки. — Тогда всё было совсем иначе. Легче, что ли, — признаётся Антон, заламывая руки в локтях, и Арсений, не отрывая глаз от фотокарточки, периферийным зрением наблюдает за тем, как постепенно грустнеет его подопечный. — И жизнь была проще, и родители... друг друга любили... — Так, всё, хватит, — Попов перебивает его без зазрения совести, зная, что поступает правильно. У Антона, кажется, в воспоминаниях о былых временах аккумулируется слишком много боли. Надо научить его отпускать. Иначе он в этом суровом настоящем просто-напросто не выживет, слишком сильно зацикливаясь на прошлом. — А то сейчас оба в депрессию впадём, — он, зачем-то переворачивая рамку изображением вниз, силой уводит Шастуна на кухню и усаживает за круглый стол, придирчиво окидывая взором недопитый, уже холодный чай. — Я тебе фруктов привёз, — исчезает во мраке коридора, вновь появляется в зоне видимости и выгребает на скатерть содержимое пакетов. — Гранат, виноград, киви, клубнику, голубику, — по ходу дела резюмирует Попов, будто Антон совсем недалёкий и не отличит огурец от картошки, и младший следит за движениями Арсения Сергеевича, не веря своим глазам. — Вы чего? Дорого же... — Антон растроганно поджимает губы, пиля взором фрукты, которые в феврале найти не так-то просто - не сезон всё-таки, и ощущает какое-то успокаивающее, тягучее тепло, как растопленный шоколад, переливающееся из одного канала сердца в другой. — Не надо было. — Мне не жалко. Главное, чтобы твой организм насытился витаминами и побыстрее восстановился, — Арсений улыбается. Мягко, добродушно, вызывая у Антона сотни мурашек и такую же умильную благодарную улыбку, которая греет его посильнее любого костра. — Спаси-и-ибо, — чуть ли не мурча от удовольствия и от того, насколько ему приятны действия старшего, тянет Антон, вскакивая с места и начиная убирать продукты в холодильник, замечая на дне пакета ещё и несколько шоколадок. — Арсений Сергеевич, ну заче-е-ем... — Так, давай без этого вот, — Арсений театрально кривится, помогая Шастуну справляться с фруктами. — Только не все за раз! — Да я не особо глупый, вроде! Знаю! — ёжиком фырчит Антон, захлопнув дверцу холодильника, и наливает Попову кружку чая, жестом приглашая его сесть напротив. — Нет, правда, спасибо большое. Я даже и предположить не мог, что вы приедете, да ещё и с таким набором... — Я не просто так приехал, на самом деле, — Арсений, запуская пятерню в волосы, лукаво играет бровями и смотрит исподлобья - как-то хитро и кровожадно. — Решил, что в больницу тебе всё-таки нужно. — Арсений Сергеевич, — Антон шипит, но не от ярости, а скорее от испуга. Ещё и голос с каждой нотой садится всё сильнее. — Не нужно, серьёзно. Я не хочу этой шумихи вокруг себя, я не хочу придавать ситуации общественную огласку, а если эта информация куда-то попадёт, я... я не выдержу! — он срывается на гортанный хрип, рикошетящий эхом от стен, и Арсений цокает языком. Этого ребёнка, чёрт бы его побрал, ничем не возьмёшь. Не уговоришь. — Антон, давай без истерик? Всё будет хорошо, это мой друг. Я ему уже всё объяснил, он тебя даже пытать не станет, — Антон недоверчиво вслушивается в его речь и шмыгает носом, как мальчик, которого жестоко обидели. — К тому же, он официально посадит тебя на больничный. Чтобы ты не шарахался где попало и не тревожил свои раны, а теперь ещё и своё горло, — мужчина строго и с толикой раздражения оглядывает вновь закашлившегося Шастуна, который уже собирался запротестовать. — Знал бы, что ты в таком состоянии, - сюда бы друга притащил и ни за что не повёз тебя через всю Москву в его клинику, — Тоха, с трудом переборов очередной приступ кашля, от которого он за утро уже изрядно намучился, всё-таки кивает с протяжным страдальческим вздохом. Так, словно ему не ко врачу съездить предлагают, а в Сибирь - на каторгу. — Ладно, — Шастун машет рукой, соглашаясь на эту авантюру, и уже поднимается из-за стола, чтобы пойти одеваться, но не успевает сделать ни шага. — У тебя температуры нет? — вопрошает Арсений Сергеевич и тоже машинально встаёт, мгновенно достигая Антона и заставая тем самым младшего врасплох. — Когда последний раз мерил, не было, — ненадолго задумавшись, заключает Антон и внезапно перестаёт дышать. Потому что горячая ладонь Арсения, так беззастенчиво и абсолютно беспрепятственно вторгаясь в его личное пространство, опускается на его лоб, едва ощутимо огладив, чтобы убрать волнистые пряди. Антона словно током прошибает. В детстве мама, проверяя температуру, всегда точно так же, как и Арсений Сергеевич, прикасалась к его лбу, а потом ещё и целовала - для верности, объясняя это тем, что губы гораздо более чувствительны к температурным колебаниям. И Шастуну хочется, всеми клетками тела, каждой ниточкой души хочется, чтобы Арсений проделал то же самое, хоть это и невозможно. Разве что в параллельной Вселенной - и то не факт. И Попов, озабоченно сдвинув брови к переносице, удостоверившись, что температуры у парня действительно нет, неспешно убирает руку, пока для Антона это ощущается так, словно Арсений отдёрнул ладонь с космической скоростью, ошпарившись. Может, оно и к лучшему - без этого идиотского, ничего в себе не несущего поцелуя. Так всё хотя бы остаётся на своих местах, и Шастуну не приходится надумывать себе невесть что... — Хм, видимо, и правда нет, — Арсений возвращается обратно на стул, принимаясь, наконец, за чай, и, когда Антон бесследно исчезает с кухни, будто его здесь никогда и не было, беззвучно смеётся, когда из комнаты Шастуна доносится оглушительный чих, сотрясший всю квартиру.***
Антон впервые едет в машине Арсения Сергеевича без камня, плотно сдавившего грудную клетку. Как-никак, обычно оказывался в автомобиле у тренера при самых противоречивых обстоятельствах. Впервые Попов подбрасывал его до его района в полупьяном состоянии, и тогда Шастун чуть ли душу из себя с корнем выкорчёвывал. Второй раз тоже был далеко не радужным - они вместе ездили на кладбище, и, честно признаться, Антон вообще плохо помнит этот день: вместо него в памяти чёрная зияющая дыра, громадное, расползшееся на километры пятно, такое же мутное, как разводы бензина на грязном асфальте. А сейчас всё иначе. Сейчас - непередаваемо тепло. Потому что Арсений заботится о нём. Потому что Арсению не всё равно на его самочувствие. Старший заводит автомобиль, включает дворники, размазывающие хлопья рыхлого снега по лобовому стеклу, и ищет хоть какой-нибудь сигнал, который мог бы обеспечить их музыкой. Тщетно: каждая радиостанция встречает их шумными мерзкими помехами, растворяющимися в завываниях вьюги за окном. Но Антон расслабляется, вслушиваясь в это приятное мягкое шуршание, постепенно овладевающее его разумом. Чувствует себя дома. Потому что рядом с Арсением всё ощущается, как дом. — Не холодно? — хлопотливо интересуется Арсений Сергеевич, видя, как Антон прикрывает глаза и слегка подрагивает, и, даже не дождавшись ответа, жмёт на какие-то кнопки, отвечающие за работу печки. — Наоборот - очень хорошо, — на автомате пристёгиваясь, не разлепляя глаз, сонно лепечет Шастун, гнусавя, и Арсений добродушно усмехается, сдвигая автомобиль с места и быстро выезжая с заснеженного двора на расчищенную главную дорогу улицы. Хрущёвки сменяются супермаркетами, супермаркеты - киосками, киоски - скучающими зимними парками с замёрзшими аттракционами и огромными колёсами обозрения, стоящими без дела, и проспект превращается в карусель - сумасшедшую бесконечную карусель, от которой у Антона кружится голова. Но это чувство - такое тягучее, такое сладкое, обволакивает его целиком, давая возможность полностью отдаться ощущениям. Дворники продолжают сметать со стёкол снег, светофоры разгораются сигнальными огнями, Арсений плавно ведёт машину, без единого резкого неосторожного движения, и Антону кажется, что он всё-таки во сне. В своём сказочном пёстром сне, в котором всем мечтам суждено сбыться. Потому что, как оказалось, ему совсем немного надо для счастья: лишь бы была дорога, ведущая в никуда и в сотни локаций одновременно, теплота внутри, разрастающаяся между рёбер виноградной лозой, и правильный человек рядом. Человек, которого Антон любит, кажется, даже больше, чем до Луны и обратно. Вполне очевидно, что те, кто пишет все эти ванильные цитаты в пабликах, не имеют никакого понятия о настоящей любви. Потому что у Антона эта настоящая любовь рвётся ото всюду, отчаянно мечется в груди, мешает дышать, заставляет задыхаться и захлёбываться, словно он утонул, вынуждает идти ко дну, сравнимому по глубине разве что с Марианской впадиной. И Антон опускается всё ниже и ниже, укрытый водной толщей, как плотным ватным одеялом, и испытывает такую нежность, что распадается на атомы. Если бы он мог сейчас оказаться на льду, он бы, наверное, выразил все свои невысказанные эмоции в своём прокате, отдаваясь музыке и всепоглощающей страсти... — Я так хочу на каток, — внезапно даже для себя, словно бессознательно, произносит Антон щемящим проникновенным шёпотом, и Арсений с удивлением выгибает бровь, не веря, что слышит это от Шастуна. — Я раньше не рассуждал об этом... так, — Шастун открывает глаза, сверля одухотворённым взглядом озябшую февральскую Москву, мысленно считая все разветвления путей, и у Арсения в сердце зажигается лампочка - крохотная совсем, но опаляющая своим жаром. — Только недавно осознал, что фигурное катание - моя сила. И моя слабость. Когда я уже смогу приступить к тренировкам? — он переводит взор щенячьих слезливых глаз на тренера, который ухмыляется. — Ребёнок, больно ты быстрый... Тебе отдохнуть надо, реабилитироваться, чтобы мы все твои конечности потом по льду не собирали, — он посмеивается над Антоном, ущемлённо поджимающим губы. — Так нечестно, — чуть ли не воет подопечный, вновь вызывая у старшего полуулыбку. Подумать только - Антон Шастун рвётся на лёд, да ещё с такой прытью, с таким невероятным желанием.. Чудеса, да и только! — Почему на тачке кататься можно, а на коньках нельзя? — всплёскивает руками Тоха и тут же затыкается, ловя серьёзный взгляд Арсения Сергеевича. Однако хватает его ненадолго. — Да я здоров, как бык! — начинает канючить Антон и, совершенно не подтверждая собственное утверждение, закашливается так, что Арсению кажется, будто салон машины ходит ходуном. — Доспорился?.. — Арсений, левой рукой продолжая крутить руль, украдкой следя за движением, другой рукой роется в своём спортивном рюкзаке и наконец извлекает оттуда небольшой красный термос. — Пей, — Антон подозрительно косится на протянутый ему сосуд и внутренне погибает от охватывающих его пожаров, языки пламени которых окружили его со всех сторон. Не сбежать, не выбраться - только сгореть. — Ты что, думаешь, я тебя отравлю? — мужчина интерпретирует это по-своему, чуть хмурясь, и снижает скорость, буквально пихая термос фигуристу. — Тут какао, ребёнок. Антон поспешно кивает, надеясь, что Арсений не рассердится ещё больше, и тут же отвинчивает крышку, припадая к термосу губами. Облизывается, как кот, щурясь от наслаждения, стирает окрашенное в бежевый молоко с подбородка подушечкой большого пальца и чувствует, как кашель отступает. И как подсыхают, а потом и вовсе затягиваются и заживают бесконечные раны. Не на теле - на душе, истощённой от лютого, пронизывающего насквозь, мёртвого холода. Антон счастлив. Впервые за столько изматывающих лет, впервые с момента, когда он познакомился с Арсением Сергеевичем, который долгие годы просто-напросто игнорировал его существование, Антон счастлив. И он готов закричать об этом на весь мир, искренне признаться как на духу, запечатлеть это маленькое счастье, потихоньку раскрывающее крылышки, в памяти. Надолго, а лучше - навсегда. — Арсений Сергеевич, а почему "ребёнок"? — возвращая термос мужчине, интересуется парень, и в его изумрудных глазах плещется такая эйфория, что Арсений нешуточно изумляется: всего-то какао поделился... — Что? — Попов непонимающе ведёт бровью и параллельно нажимает на какие-то незнакомые Антону кнопки. — Ну... — Антон неловко мнётся, но всё же осмеливается вновь задать этот вопрос, мучающий его ещё с того вечера, когда Софа вещала ему про забавные и милые клички, ворошащие что-то в сердце. — Почему вы избрали для меня именно такое прозвище? — Ах, ты об этом... Да не знаю, — мужчина жмёт плечами, улыбаясь, и отслеживает пробки по навигатору, тайком подглядывая за Шастуном, мечтательно уставившимся в рекламный биллборд. — На язык красиво ложится. Р-р-ребёнок, — он почти мурчит, смакуя это простое слово, а Тоха едва ли не рассыпается на миллионы мелких осколков. — Да и маленький ты ещё. Хочется тебя оберегать, быть твоим покровителем. — Напоминаю, что мне не пять, — справедливости ради вставляет свои пять копеек Шастун, корча обиженную мину, но на деле ни капли не дуется. Эти откровения от Арсения Сергеевича взрываются у него под рёбрами красочными фейерверками. — А мозгов... — Арсений чисто символически стучит кулаком по юношеской черепушке, громко смеётся, видя, как Антон показательно складывает руки на груди, приобнимая самого себя, и спешит исправить положение. — Я шучу, Тош, успокойся ради Бога... — Антон многозначительно молчит, обрадованный тем, что старший пытается перед ним объясниться и оправдывается, как первоклассник. Арсений сворачивает куда-то во дворы, отстёгивая ремень безопасности. — Кстати, знаешь, что интересно? — продолжает мужчина, выдерживая недолгую красноречивую паузу. — Как только я начал называть тебя ребёнком, ты неожиданно вырос в моих глазах. В момент. В силу многих обстоятельств, — Антон крупно вздрагивает, но старается не реагировать на эти честные фразы настолько бурно. — И я на полном серьёзе считаю тебя одним из самых зрелых спортсменов, с которыми мне когда-либо приходилось работать, — заключает тренер, говоря абсолютно искренне, переводя взгляд на внимательно слушающего его подопечного, и Тоха не удерживается и смущённо улыбается, беспечно пялясь куда-то вперёд. Кажется, от былых шрамов не осталось и следа. И речь вовсе не о синяках, ссадинах и кровоподтёках, оставленных Творским. И Антон вновь и вновь прогоняет в сознании признание Арсения Сергеевича и, когда мужчина паркуется, почти вылетает из машины, чтобы старший не заметил того, как сильно Шастун взволнован. Сердце неритмично пульсирует, с каждой секундой сбиваясь, отдаваясь по всему телу болезненными, резкими, электрическими импульсами, от которых Антон трясётся, уверенный в том, что он и его любовь к Арсению - отныне вещи неразделимые. Он и его любовь к Арсению Сергеевичу - это единое целое, аксиома, не требующая никаких доказательств. И если попытаться у него эту любовь отнять, от парня не останется ничего. Только крошево его разбитых вдребезги грёз. Антон размышляет о том, что он, наверное, погибнет в муках, если кто-то отберёт у него Арсения Сергеевича: со всем его безграничным, пусть и жалящим, теплом, со всей его трепетной безмерной нежностью, со всей его осторожной мучительной лаской, с его объятиями и прикосновениями, обжигающими кожу до волдырей, с его мурчащим "р-р-ребёнок", звучащим так интимно и так невинно. — Антон, ты чего застыл? — Арсений рефлекторно останавливается на крыльце клиники, уже приоткрывая Антону дверь, только сейчас заметив, что подопечный сильно отстал и будто врос ступнями в землю. Тоха переводит на тренера влюблённый взор, и в его поблёскивающих глазах читается столько чувств разом, что Арсений невольно замирает сам, медленно сглатывая. Так и продолжает удерживать дверь, пока Шастун, спохватываясь, нагоняет его и проскакивает внутрь, и заходит следом, не понимая, что переменилось в воздухе.***
— Привет, Арс, рад тебя видеть, — мужчина, старше Арсения Сергеевича лет на пять-десять, налетает на Попова с типичными мужскими объятиями, добротно похлопывая того по лопаткам, улыбается во все тридцать два и мгновенно переключается на прошмыгнувшего в кабинет Шастуна. — Ну здравствуйте, молодой человек. — Здравствуйте, — вторит ему Антон, примостившись на кушетку, и, немного нервничая, складывает пальцы замочком, глядя то на Арсения, то на неизвестного мужчину, который, как он понял, является травматологом. Машинально прячет в рукава запястья, сплошь и рядом покрытые страшного вида подтёками, хоть и понимает, что этот человек - врач и в данном случае ничего зазорного в его повреждениях нет. — Антон Захарьин, — мужчина протягивает ему крепкую жилистую руку, которую Антон неуверенно жмёт в ответ, наивно хлопая длинными ресницами. — Не бойся меня, Арсений предупредил меня о твоей ситуации, допросов с пристрастиями не жди, — он мягко улыбается, подбадривая Шастуна, который тоже дёргает уголками губ. Усаживается за рабочий стол, статно выпрямляясь, и выглядит вполне внушительно даже при таком невысоком росте. — Хорошо, — только и отвечает Тоха, не найдя ничего достойнее, и чуть отодвигается, уступая место Арсению Сергеевичу, тоже ищущему, куда приткнуться. — Что вы собираетесь делать? — Полностью осмотрю тебя, назначу заживляющие мази и крема, если понадобится - лечебные компрессы, может быть, массаж, — со знанием дела посвящает его во все подробности травматолог, пожимая плечами и не переставая орудовать ручкой и что-то черкать в больничном листе. — Массаж - это по мне, — Антон расплывается в ухмылке, уже представляя, как кто-то будет мять его косточки, и в самый неподходящий момент снова закашливается, прикрывая рот кулаком, и Захарьин, смерив его сосредоточенным взглядом, обращается к Арсению Сергеевичу: — Арс, напомни мне потом ещё к ЛОРу его отправить, Виктор Иванович, кажется, сегодня здесь до конца дня, прекрасный специалист, — он задумчиво чешет затылок, ненадолго отвлекаясь от писанины, и через пару секунд возвращает своё внимание к Антону, надувшемуся, как мышь на крупу, у которого перспектива целые сутки таскаться по докторам никакого энтузиазма не вызывает: — Ну давай, Антон Шастун, рассказывай: где болит, что тревожит. — Синяки ноют, — парень, наконец собравшись с духом под двумя любопытными взглядами старших, наконец оголяет тонкие руки, усеянные россыпью гематом, и тянет вниз ворот свитера, открывая взору свежие раны на ключицах с уже запёкшейся кровью. Захарьин подходит ближе, тщательно и пристально изучая глазами изувеченное тело. Аккуратно берёт Антонову руку, ещё сильнее задирая рукав и прощупывая чересчур чувствительную кожу, пока парень плотно стискивает челюсть, стараясь не взвыть. — С каким же ожесточением тебя били, Антон? — с каким-то профессиональным спокойствием сетует врач, пока Арсений Сергеевич так же пытливо осматривает большие синяки, расцвётшие ещё больше, чем вчера вечером. — Вот тут шрам останется, — Захарьин легонько, почти неощутимо тычет пальцем в участок кожи ближе к локтю, и Антон разочарованно вздыхает. — Шрамы красят мужчину, так ведь?.. — нетвёрдо и как-то опустошённо предполагает он, но травматолог только удручённо и отнюдь не весело хмыкает, всем своим видом намекая на то, что за свою жизнь слышал эту фразу раз пятьсот, как минимум. — С ним всё будет в порядке? — севшим голосом спрашивает Арсений, про которого оба Антона, по правде сказать, уже давно забыли, и Захарьин с полной уверенностью кивает. — Конечно, будет, куда он денется? — хрипло хохотнув, заверяет он, переводя свои испытующие глаза на раскачивающегося взад-вперёд Шастуна. — Антон, раздевайся. Да-да, прямо до нижнего белья, — уловив дико смущённый вздох фигуриста, подтверждает опасения младшего врач и отходит к шкафу, разыскивая какое-то оборудование. — Надо тебя целиком обследовать. — Арсений Сергеевич... — Антон пытается попросить, чтобы Арсений вышел из кабинета и не будоражил его ещё сильнее, но элементарная фраза застревает в горле, вырываясь наружу с гулким удушливым кашлем, так и теряясь во времени и пространстве. Но Попов смекает, в чём соль, раньше, и, выставив ладони в защитном жесте, тут же ретируется в коридор, едва заметно усмехаясь, и, оказавшись по ту сторону помещения, норовит стереть с щёк краску стеснения, которое ему совершенно не свойственно. Встряхивает головой, отгоняя все рассуждения, которые заставляют сконфузиться ещё сильнее, меряет коридор энергичными пружинистыми шагами, бродя из угла в угол, не в силах найти себе места, и даже не замечает, как проходит двадцать минут. И, погрузившись в какую-то прострацию, слышит только, как с визгом отворяется дверь, и в следующий миг почти налетает на оторопело застывшего друга. — Тебя, может, тоже проверить? А то вон ноги не держат, — ржёт над ним Захарьин и суёт Арсению в руки справку о больничном, и Попов, дезориентировавшись, оглядывается по сторонам в поисках одного-единственного человека. — А где... — Одевается. Не съел же я Антона твоего... — Он не мой, — недовольно бурчит Арсений, вчитываясь в справку, гласящую о повреждениях тела, в связи с которыми Шастун освобождается от тренировок на две последующих недели. — Я просто очень за него волнуюсь. Захарьин, выразительно хмыкнув, произносит короткое "ну-ну", не предвещающее Арсению ничего хорошего. — Арс, соберись, я тебя таким ещё никогда не видел, — посмеивается травматолог над другом, снимая с рук одноразовые перчатки и выкидывая их в мусорное ведро. — Ты же, всё-таки, тренер ему, а не папик... — Ш-ш-ш, — укоризненно шипит Арсений, закипая, когда из-за приоткрывшейся двери появляется светлая кудрявая макушка, а потом - и весь Антон, неловко жмущийся к косяку с бумажкой с рекомендациями, зажатой в тонких пальцах. — Ну ты как?.. — Антон Сергеевич сказал, что всё поправимо, что всё не настолько серьёзно, чтобы завещание составлять, — парень неуютно ведёт плечами, неловко улыбается, обескураживая Арсения Сергеевича, сражая его наповал этой искренностью и чистотой, и Арсений, обычно проявляющий завидную невозмутимость, тоже расплывается, оттаивая, на что Захарьин, наблюдая за разворачивающейся картиной, ехидно и недвусмысленно усмехается, но ничего не произносит. — Спасибо большое, очень выручил, — Арсений Сергеевич скомканно благодарит друга, награждая его чувственными и слишком радостными рукопожатиями, и провожает просветлевшим взором Шастуна, опускающегося на скамейку и устало прислоняющегося спиной к стене. — Помнишь, что это секретная операция? — А ты во мне сомневаешься? — с театральной обидой разводит руками Захарьин и закатывает глаза. — Естественно, помню, Арс. Рот - на замок, — он делает вид, что застёгивает губы на молнию, и Арсений одобрительно кивает, чувствуя какой-то странный, непонятный ему самому прилив сил: Антон здоров, с ним всё в порядке, эти травмы - временные. А значит, всё, наверное, хорошо. Нет. Всё точно хорошо. — Антон, я теперь у тебя в долгу, — Арсений оправляет на себе одежду, прослеживая за затосковавшим фигуристом, отбивающим ботинком какой-то ненавязчивый ритм, и судорожно вспоминает, что́ может поднять Шастуну настроение хотя бы немного. — Иди ты, Арс, — только и бросает Захарьин и машет на друга, как на юродивого, делает шаг по направлению к своему кабинету и вновь хмыкает, в который раз за последние полчаса заприметив, как Арсений смотрит на Антона. С каким теплом. С каким обожанием. С каким истинным восхищением. Он, чёрт возьми, смотрит на этого мальчишку так, как никогда и ни на кого не смотрел. Словно этот хрупкий Антон Шастун, весь израненный, какой-то замкнутый и слишком зажатый для известного фигуриста, - его главный кумир. И Арсений, словно ощутив эти удивительные инерции и угадав мысли друга, даже рвано выдыхает, но Захарьин разрушает его необычный транс в пух и прах: — К ЛОРу не забудьте заскочить, товарищи...***
Антон поудобнее устраивается в машине и отрешённо окидывает взглядом дворик. Снег закончился, на небе кое-где проявились синевато-серые лоскутки, всё ещё прикрытые облаками. Вот только автомобилей стало гораздо больше: час-пик. Домой не хочется - там опять одиночество, пустота и забившийся в пыльную коробку давно утерянный уют. Вообще никуда не хочется. Потому что там нет Арсения Сергеевича. Арсений Сергеевич - здесь, рядом, удерживает руль эстетичными пальцами и поглядывает на трассу. — Арсений Сергеевич, — плаксиво мямлит Антон, расстегнув куртку, потому что из-за работы печки стало невыносимо жарко. Старший окидывает его заинтересованным взглядом и вновь устремляет его на дорогу. — А отвезите меня в наш Ледовый Дворец? — Так, ну-ка притормози, ребёнок, — Арсений, цокнув языком, выставляет перед ним руку, на что Антон сопит, насупившись и выказывая своё неудовольствие. — Тебе что врач сказал? Никаких тренировок. — А я и не собирался кататься. Я только посмотреть, честно-честно... — молит Шастун, складывая ладошки и пиля тренера огромными щенячьими глазами, которым просто невозможно отказать. И, воспользовавшись заминкой Арсения, лихорадочно добавляет: — Тем более я в курсе, что у вас через полчаса по плану парники. Я не выживу две недели без энергии льда, — упрашивает он Попова, делая бровки домиком и строя ещё более невинную бесхитростную мордашку, и Арсений с треском проигрывает ему. Улыбается краешком губ каким-то своим размышлениям, осведомлённый о том, что Антон ни за что в жизни не отстанет. — Что ж, придётся идти у тебя на поводу, — хмыкает старший и смеётся над подопечным, когда тот в экстазе восклицает "ура!" и аж загорается весь собственным счастьем. — Только учти: я буду очень внимательно следить за тобой. Только попробуй рвануть на лёд... Антон часто-часто кивает болванчиком, чувствуя, как его настроение молниеносно растёт и преодолевает отметку "тысяча по десятибалльной шкале". В груди разгорается клокочущее щиплющее пламя, которое не позволяет замёрзнуть в этот холодный февральский день, и Шастун аж трепещет от предвкушения. Боже. Ещё несколько часов рядом с Арсением. Это самое лучшее, что только можно себе представить. Арсений, кажется, всё ещё испытывает донельзя противоречивые чувства, взвешивая все "за" и "против" и полагаясь на интуицию, и, наверняка, не считает эту затею хорошей. Переживает за Антоново состояние, печётся за его здоровье - мало ли, ещё с температурой потом сляжет или с ангиной свалится, хоть ЛОР и сказал, что его проблемы с горлом - дело самое что ни на есть типичное. Но Шастун - как всегда - упёрт, как баран. Стоит на своём и даже не собирается отступать от намеченного плана. Да ещё и такой свободой зажёгся, такой радостью, что попытку запретить ему что-то сейчас можно запросто приравнять к преступлению. Откажешь - того гляди по-настоящему обидится. А Арсению не хочется, чтобы Антон обижался на него. Никогда. Антон, поглощённый собственным ликованием, даже не замечает, как они добираются до Ледовой Арены. Распахивает дверь автомобиля, на ходу наматывая на шею оранжевый шарф, ждёт, пока Арсений Сергеевич заблокирует двери, убрав ключи в карман, и вдруг видит, что Попов не сдвигается с места. — Антон, мне надо купить кое-что, ты поднимайся, — Арсений машет ему рукой, подгоняя, пока Антон недогадливо топчется на посеревшем от грязи и шин снегу. — И чтобы только на трибунах сидел! — Ладно... — Тоха, не особо понимая, что происходит, лишь жмёт плечами, думая, что именно Арсению срочно-обморочно понадобилось именно сейчас. Быть может, кофе захотел выпить? В конце концов, Антон предательски оккупировал его какао... Арсений Сергеевич - человек-загадка. И то, что творится у него в голове, разузнать нереально. Ни одним способом. А потому Шастун, вздохнув, всё-таки толкает тяжёлые двери, оставляет одежду в гардеробе и бежит - практически летит - вверх по лестнице и в упоении наблюдает за собирающимися парниками. — О, Тоха, привет! — Милана отбивает ему "пять", и Антон улыбается, искренне радуясь встрече. — Рома сказал, тебя не было на тренировке... — Да, — Антон, замявшись, чешет щёку ногтями, — я отсутствовал по уважительной причине. Всё в порядке. Арсений Сергеевич обо всём предупреждён. — Ну ладно тогда, — девушка понятливо кивает, просияв, и, завидев двигающегося по нижнему ряду хореографа, хватает за руку своего партнёра - Костю, спеша к мужчине за советом по поводу парочки элементов. Антон опускается на пластмассовый стул, закинув ногу на ногу, и чувствует, как всё: лёд, фигуристы, яркий свет софитов, чудовищная, но уже такая родная прохлада - подпитывает его и дарит ему силы. В который раз недоумевает, что когда-то хотел так просто отречься от всего этого, перечеркнуть огромную страницу своей сознательной жизни и выкинуть из памяти, наверное, самое дорогое, что у него имеется. Единственное, что у него есть. Задумывается, неотрывно следя за тем, как разминаются перед тренировкой парни и девчонки, дышит размеренно, спокойно, полностью довольный тем, что происходит, уже не уделяя никакого внимания рези в воспалённом горле, и крупно вздрагивает всем телом, когда ему на плечо мягко ложится чья-то крепкая рука. А в следующую секунду к нему присоединяется Арсений Сергеевич. Антон, впрочем, давно привык к таким внезапным появлениям тренера - так умеет делать только Попов. И никто иной. Но сердце всё равно всякий раз совершает кульбит и пускается отплясывать венский вальс, когда мужчина оказывается поблизости. — В общем, смотри, — Арсений с самым серьёзным видом протягивает младшему белые коробки с какими-то надписями, — были только с мёдом и апельсином, взял апельсиновые, потому что кое-кто у меня аллергик, — Антон, расфокусированным взглядом взирая на тренера, далеко не сразу соображает, что ему принесли леденцы от кашля. А потом достигает простой истины и тает, чуть ли не растекаясь в лужицу. Потому что Арсений помнит. Он помнит про аллергию. Арсений помнит всё. До единой подробности. До мельчайшей детали. — Вы меня балуете, Арсений Сергеевич! — смущённо шепчет Антон, всё-таки с благодарностью принимая коробочки. — Вот только не стоило! Что-что, а пластинки от кашля я точно в состоянии купить себе сам... — Открывай и рассасывай, — не терпя никаких возражений и разом останавливая возмущённые вопли Шастуна, инструктирует Арсений и, будто ожидая подчинения приказу, насквозь прожигает Антона взглядом. Тот, закатив глаза, подчиняется. — И чтобы с завтрашнего дня дома сидел. Я позвоню по видеосвязи и проверю... — Да вы чё, гоните? — взвинчивается Антон, разевая рот. — Почти март на дворе. Скоро птички запоют! — Ага, и слякоть под ногами образуется, — язвит Арсений, на самом деле не чувствуя ни гнева, ни раздражения. — Узнаю, что по улице шляешься, - по шее получишь. — Обещали не распускать руки, — припоминает ему Антон его клятву и криво лыбится, осознавая, что загнал мужчину в тупик. — Обещал, — Арсений вздыхает, мол, ничего не попишешь, а про себя думает: "Маленький чертёнок". — Обещал, да, но как дал бы! — А вот дайте! — звучит до неприличного двусмысленно, и Антон мгновенно прикусывает свой длинный язык и даже морщится, но Арсений на этот выпад лишь цокает и, как ни сдерживается, не может не улыбнуться. И лишь бросает, ни капли не злясь: — Дурак... Встаёт, оставляя Шастуна, гоняющего во рту лечебную карамельку, наедине с собой, в последний раз окинув его снисходительным взглядом потеплевших голубых глаз, и уходит к парникам - давать установки и контролировать события. И через час Антон ловит себя на том, что смотрит не на лёд. И не на катание. А на чужую спину, постоянно маячащую туда-сюда, на взмахи чужих густых ресниц, на руки с выступающими зеленоватыми венками, показывающие, как правильно выполнять тот или иной элемент. Залипает. Зависает. Замирает и даже боится дышать - лишь бы не спугнуть этот миг. И почти вскрикивает, невольно подрываясь с места, когда Арсений Сергеевич оказывается во власти двух девических рук, легонько обнимающих его за талию. Изумлённо промаргивается, пока к нему медленно возвращается способность адекватно воспринимать происходящее, и только спустя несколько секунд понимает: это Женя. Девушка Арсения Сергеевича, которая, судя по всему, пришла на тренировку, чтобы затем уехать домой вместе с Поповым. — ..Да вот - от Лизы иду, решила тебя забрать, — доносится до Антона, и он непроизвольно сжимает кулаки, наблюдая за Арсением, который, убедившись, что никто из парников на них не смотрит, коротко, но проникновенно целует девушку в лоб. Так, что она загорается, как новогодняя ёлка, а у Шастуна в груди что-то тревожно ёкает. — Я здесь ещё на полчаса, не меньше, — Арсений, проследив за стрелкой наручных часов, кивает ей в сторону трибун. — Подождёшь? — Разумеется, — Женя соглашается без лишних уговоров, стискивая с плеча шоппер, и неподдельно, но приятно удивляется, поднимаясь по ступенькам, когда замечает Шастуна, таращащегося на неё во все глаза, и восторженно разводит руками, будто повстречала старого друга. И Антон, при всей своей бурлящей внутри зависти, не может себе не признаться: она невероятна. Живая, харизматичная и красивая до безумия. Будто сошедшая с обложки журнала "Vogue". С заделанными заколкой на затылке тёмными волнистыми волосами и окутанными нежностью карими глазами, внушающими максимальное доверие. — Привет, Антон, — она, абсолютно не стесняясь его компании, усаживается рядышком и улыбается так солнечно, что Антон не может отвести от неё глаз. — Здравствуйте, — отойдя, наконец, от шока, блеет он и зачем-то протягивает руку, будто строя из себя галантного джентльмена, но Женька принимает правила этой игры и, хихикнув, жмёт его ладонь. — Может, обойдёмся без официоза? Не первый год за тобой наблюдаю. Да и я, всё-таки, не твой тренер. Так что прошу: давай на "ты", — Антон сглатывает, несмело мотнув головой, потому что готов сдаться перед таким обаянием. — Как твои дела? — Спасибо, в порядке, — он выдавливает из себя улыбку ради приличия и застенчиво изучает ровные чёткие черты её лица, чувствуя, как энергетика этой девушки буквально сшибает с ног. — Как ваши?.. Твои, — тут же исправляется он, и девушка пожимает плечами. — Отлично. Живём, работаем, любим, — отвечает как бы между прочим, даже не догадываясь, какие перевороты совершаются внутри Шастуна, тщательно скрывающего свои эмоции. — Всё, как у людей, — завершает она свою речь, и Антон неловко улыбается ей, нервно перебирая телефон в пальцах. — Ты знаешь, что у нас дома ты звезда? — Антон приподнимает брови, не веря своим ушам. — Да-да, Арс... Арсений Сергеевич про тебя постоянно талдычит, — смеётся Женька, и в уголках её глаз расползаются многочисленные морщинки. И в любой другой момент Антон подумал бы о том, что не зря Попов влюблён в такую очаровательную девушку, но сейчас просто в изумлении разевает рот. Что она только что сказала?.. — Вообще не заткнуть. Я уже начинаю ревновать, — в шутку хмыкает Женя и легонько пинает своим коленом колено Антона, который только ещё сильнее округляет глаза. Не находит в себе сил и храбрости, чтобы как-то ответить. Теребит пальцами толстовку, так, что запястья оголяются, и, заметив, куда смотрит девушка, быстро тянет рукава вниз. — В следующий раз зови меня на стрелку, — заговорщически шепчет ему Женька, которая без труда угадывает, что это за синяки. — Мы им покажем Кузькину мать, — она подмигивает ему, становясь похожей на дьяволёнка, и Антон лукаво закусывает губы, не особо понимая, что именно он сейчас испытывает: лёгкий стыд, смущение или радость, что за него готовы вступиться. Да ещё и негласная соперница... — Антон, не позволяй им ломать себя, — девушка меняется в лице, посерьёзнев, и чертята в её зрачках исчезают, уступая место то ли смутной печали, то ли жалости, и Антону становится до одури тоскливо. — Не давай им поводов думать, что они короли мира и им всё разрешено. Ты парень сильный. И безумно талантливый, к тому же, — Антон интуитивно дёргается. Женя говорит точь-в-точь фразами Арсения Сергеевича, которые из её уст звучат так же успокаивающе и вдохновляюще. И от этого, похоже, никак не спастись и никуда не деться. Видимо, когда люди живут вместе, они перенимают друг у друга не только привычки, но и манеру разговаривать. — Так что конёчки в лапки - и покорять вершины, — "лапки" отдаются в сознании шумом, грохотом, и Шастун правда хочет знать, кто из них от кого унаследовал это милое словечко. У Женьки - дар. Утешать. Не прилагая никаких усилий. И Антон, поддавшись мимолётной грусти, осознаёт, что она заслуживает Арсения. А Арсений заслуживает её. Женька, чёрт возьми, слишком хорошая, чтобы злиться на неё. Но Антон, как ни силится, никуда не может спрятать свою проклятую ревность. — Анто-о-он! — зовут его с катка, и Тоха, осчастливленный тем, что о нём вспомнил Арсений, машинально привстаёт, забыв о существовании Женьки рядом с ним, которая, отвлёкшись, поправляет заколку на волосах. — Принеси, пожалуйста, мой блокнот. Он сзади тебя, вон там, на жёлтом кресле... — Попов указывает в определённом направлении, и Антон оборачивается, тут же приметив кожаный ежедневник. Как преданный пёс, бросается Попову на помощь, пока Арсений продолжает давать какие-то наставления другим фигуристам, и только хватается за блокнот, как тот падает, раскрываясь на одной из страниц. — М-да, — сетует Антон, опускаясь на корточки, и уже собирается со стуком захлопнуть вещь - всё-таки чужие записи, как-никак, не его ума дело, но чисто случайно, абсолютно ненарочно выхватывает отсутствующим взглядом своё имя в этом ежедневнике, зафиксированное во время одной из тренировок. "Тоша". Обведённое красной ручкой в кружок, из которого выходят разной длины ровные лучики. И подпись рядом - совсем короткая, но такая значимая, что у Антона замирает сердце, переставая барабанить и биться об стенки груди: "Похвалить". Антон сглатывает, закрывая ежедневник, на ватных ногах плетётся к Арсению Сергеевичу, бросающему ему короткое "спасибо", и возвращается на место, разом потеряв способность мыслить, говорить и двигаться. Арсений удивляет его. И каждый день - по-новому. И пожар в груди достигает уже неимоверных высот и, наверное, давным-давно достаёт до небес и не собирается угасать, чем его ни туши. А тренер, в свою очередь, только подливает керосин и подкидывает сухих веток и угля. И оставшаяся часть тренировки проходит - проскальзывает - мимо Антона. И парень озадаченно поднимает взгляд на подошедшего к нему Арсения Сергеевича - измотанного, уморённого этим насыщенным днём, но отчего-то довольного. — Поехали, подбросим тебя до дома, — он утомлённо, но обворожительно улыбается, заламывая руки в локтях и разминая затёкшие плечи, и из-за его спины вылазит Женька, явно давая понять, что Антону стоит согласиться на это, показывая два больших пальца, поднятых вверх. Но у Шастуна больше нет сил на взаимодействия с этими двумя. Ему их уже по горло хватило. А сгорать от собственной ревности в салоне автомобиля он не намерен - душа целее будет. От неё и так уже почти ничего не осталось. — Нет, спасибо, я к Ковалёву в гости схожу, он тут недалеко живёт, — парень отрицательно мотает головой, не подписывая себя на эту авантюру, и ему кажется, что у Арсения в глазах отражается какая-то неизмеримая горечь. А может быть, это всего лишь усталость. Кому знать?.. — Как хочешь, — Арсений жмёт плечами. И Женька сзади него, похоже, даже натурально расстраивается, потому что, тяжело вздохнув, возвращает шоппер себе на плечо, чуть закусив губу. — Но чтобы с завтрашнего дня - постельный режим, — с улыбкой командует Попов и хлопает Антона по плечу. — Давай, ребёнок, поправляйся скорее. Мы тебя очень ждём. — Хорошо. До свидания, — Антон скромно машет рукой переговаривающимся между собой Арсению и Жене, которые обсуждают простые человеческие удовольствия: как заедут в кондитерскую, взяв какой-нибудь тортик, а потом завалятся спать, посмотрев пару серий какого-то сериала, название которого Шастун не разбирает, потому что эти двое находятся слишком далеко. И Антон переминается с ноги на ногу, не в состоянии сделать ни шага. Провожает их потускневшим взором мутно-зелёных глаз, на деле совершенно ничего перед собой не видя. Потому что хочется так же - просто, уютно и по-семейному. Потому что в груди скапливается слишком много печали. Потому что больно. Совсем чуть-чуть. Практически неощутимо. Но больно. И только обведённое красными лучиками "Тоша" по-настоящему согревает его, давая понять: у них всё обязательно будет хорошо.