Остаться рядом

*** Город древних, с его аккуратными резными домами и каменными арками, больше походил на большую деревню, построенную не людьми. На Элизию, например, вырасти она раз в десять, и засыпь ее белый, пушистый снег. На каменных стенах сверкала тонкая ледяная корка, искрилась под яркими лучами утреннего солнца, и внутри длинных сосулек, свисавших с крыш, зажигались небольшие разноцветные радуги. Наверное, это было красиво. Сорей бы точно оценил, подумал Миклео совершенно равнодушно, шагая по засыпанной снегом улице. Его цель лежала в самом конце деревни — единственный дом, в котором было тепло, и чьи окна светились не от застывшего льда, а от странных камней, притащенных откуда-то Маотелусом. — Распогодилось, правда? — Лайла вышла навстречу, улыбнулась приветливо и тепло. Миклео кивнул. Сил на ответную улыбку у него просто не было. — Мы уходим сегодня, — сообщила Лайла совершенно буднично. — Нам пора возвращаться к работе. — Скверна не ждет, да? — наверное, это прозвучало немного зло, но Миклео не слишком хорошо контролировал свой голос последние несколько дней. Как и самого себя. — Не ждет, — согласилась Лайла, не реагируя на грубость тона и отрывистость фраз — она все понимала, как всегда. — И Пастырь не может оставаться на чистом Севере, у него просто нет на это права. Миклео промолчал — сил на беседу у него тоже не было. Слова требовали чего-то, кроме тоски и отчаянной надежды, а у Миклео ничего больше не осталось. — Маотелус обязательно справится, — мягко улыбнулась Лайла. — Сегодня — последний день, потерпи еще немного, завтра все станет ясно. Миклео стиснул зубы и промолчал. Он никогда не думал, что все закончится вот так, тоскливым ожиданием чуда посреди мертвой деревни. Мертвой, как и его Сорей. Миклео помнил, как подскочил к нему, едва смог снова двигаться. Как ловил признаки дыхания, пытался услышать знакомый стук сердца, трогал шею и руки в поисках пульса. И все было тщетно. Дальше все расплывалось. Кажется, Маотелус говорил что-то про становление серафимом, а сам Миклео молча смотрел на него с пола, прижимая к себе тело Сорея. Кажется, Лайла наконец смогла привести в чувство своего Пастыря, и тот тихо застонал и пошевелился, а Сорей оставался все так же неподвижен и тих. Кажется, Миклео плакал, — мир вокруг расплывался, и что-то ломалось внутри, что-то едва обретенное за эти недолгие дни, что-то, весьма похожее на его душу. Наверное, Лайла использовала на нем одно из своих заклятий, потому что очнулся Миклео уже внутри одного из ледяных домов. В центре большого камина уверенно горел огонь, пахло мокрыми дровами и чем-то съедобным, а Сорей лежал на соседней скамье и был все так же тих. В изголовье его сидел Маотелус и зачем-то держал руки на висках Сорея. Миклео попытался подняться и спросить, что все это значит, и быть может, потребовать оставить тело Сорея в покое, но тонкая прохладная рука обняла его за плечи, и губ коснулся край теплой чашки. Миклео послушно глотнул что-то вязкое и горькое, и только тут понял, что это Лайла удерживает его на деревянной скамье, застеленной какой-то странной шкурой. — Маотелус сказал, что сможет сделать из него серафима, — произнесла Лайла негромко, и глухое отчаяние внутри Миклео сменилось тоскливой надеждой. — Но он сказал, что это будет очень непросто и займет какое-то время, — продолжила Лайла, но Миклео уже не слушал, жадно впитывая в себя пойманный образ: голова Сорея возле колен Маотелуса, и из-под тонких пальцев льется теплое, едва заметное свечение. Это было три дня назад. Сегодня утром Маотелус сказал, что почти закончил, что эта ночь будет решающей. Миклео не знал, как он будет переживать эту ночь, а Лайла с Пастырем собирались уходить. Если подумать, это было верно — у них был свой долг, который не мог ждать. Но думать Миклео сейчас не мог. Напоследок, уже выводя на улицу своих лошадей, Пастырь сказал негромко: — Я благодарен за то, что сражался рядом с легендой. И не стал ждать, пока Миклео найдет слова для ответа. Когда одинокая фигура в темной меховой куртке скрылась из вида, Миклео развернулся и вошел внутрь. Маотелус все так же сидел возле Сорея, и кажется, у него получалось — Миклео чувствовал, как внутри тела Сорея накапливается энергия древнего. — Никогда не думал, что превращение в серафима занимает столько времени, — произнес Миклео, опускаясь на свою скамью. Огонь все так же горел в камине, и воздух пах сыростью и старым деревом. — Его душа была слишком повреждена, — спокойно ответил Маотелус. — Я собираю все, что могу найти. Миклео стиснул зубы и промолчал. Не зря все это время до самого приезда на Север его ела глухая, безотчетная тревога. И страх был тоже не зря. Потому что теперь, в этом мертвом, насильно оживленном доме, можно было только надеяться и ждать, а Миклео и без того ждал и надеялся слишком долго. — Мне будет проще, если ты расскажешь мне о нем, — внезапно попросил Маотелус, все так же не убирая ладоней. — Я ведь его совсем не знал. Не знал, да. Это было так похоже на Сорея — отдать себя ради спасения серафима, с которым даже знаком толком не был. Впрочем, сейчас этот серафим пытался спасти самого Сорея. — Тебе это не помешает? — голос прозвучал глухо и надтреснуто, и Миклео закашлялся, пытаясь вернуть пропавшее вдруг дыхание. — Нет, — качнул головой Маотелус. — Говори. Ты знаешь его давно, да? — С пеленок, — сказал Миклео, и это прозвучало уже почти совсем нормально. — С самого моего рождения… Он рассказывал про их детство и про руины, и про Писание, и про Алишу, и про деда — обо всем сразу, совершенно бессвязно перепрыгивая с одного на другое, а Маотелус молчал и слушал, словно впитывая каждое его слово. Порой Миклео замолкал, собираясь с мыслями, но тишина вокруг была слишком страшной и выжидающей, и он начинал рассказывать снова. Кажется, он проговорил всю ту бесконечную, решающую ночь. А на утро, когда первые лучи солнца заглянули в затянутое инеем окно, Маотелус устало выпрямился, впервые за эти дни, и сказал просто: — Я закончил. Миклео поднялся со своей скамьи и подошел к лежащему возле древнего. Серафиму, да. Это он теперь чувствовал сам. Молодому и совершенно точно живому, спящему серафиму. А потом Маотелус уточнил: — Я не знаю, сохранилась ли его память. Я пытался собрать его личность, но не знаю, получилось ли сделать это до конца. Миклео медленно кивнул. Да, это было бы слишком просто, слишком хорошо. — Мне надо сходить кое-куда, — Маотелус легко соскочил со скамьи. — Ты ведь присмотришь за ним, верно? Миклео кивнул снова. Конечно, он присмотрит за Сореем, он всю жизнь за ним присматривал. Маотелус улыбнулся и вышел за дверь, а Миклео сел на его место и осторожно коснулся волос Сорея, все еще не веря. Провел кончиками пальцев по лохматым мягким прядям, мимолетно укололся о кончик пера в серьге. Все это было так знакомо, что хотелось плакать от того, что он мог это потерять. Возможно, у этого серафима не будет памяти Сорея, одернул себя Миклео, возможно, нам придется начинать все сначала. Он был готов. Даже если придется собирать жизнь Сорея по кусочкам, он был готов потратить на это сколько угодно времени. И остальные в Элизии наверняка помогут ему с этим. Миклео снова погладил русые волосы, и в этот момент лежащий открыл глаза. Дернулся, явно пытаясь понять, где он, вскинул голову, тревожно оглядываясь, и замер, встретившись глазами с Миклео. Глаза у него были зеленые, с серебристыми крапинками, а улыбка — какой-то ломкой, словно внутри этого новорожденного серафима было еще слишком много боли. Миклео смотрел на все это и молчал, и тогда тот, кто лежал у его ног, протянул руку и дотронулся до его лица. Миклео закрыл глаза и качнулся навстречу этим осторожным пальцам, замер, почувствовав, как они скользнули по скуле и с нажимом провели по лбу, словно пытаясь разгладить его. — Ну что ж ты с собой сделал, — сказал знакомый до боли голос. — На минуту нельзя оставить. Тоскливая надежда, заполнявшая Миклео все эти дни, наконец-то исчезла, смытая радостью. Кажется, теперь их Сореем ждала вечность.