Я мук таких не ведал страстных: Мне свет его волос прекрасных, Что ярче золота блестят, — Тоска и грусть меня томят.
Дивный высокий голос трубадура разносится по двору, набитому людьми — все, от кузнеца до прачки, собрались послушать музыкантов. Сабин с удивлением смотрит на брата. — Чимини! Ты же говорил, что ничьё сердце не похищал! Кто эта отчаянная девица, что присылает менестрелей с признаниями в любви? Чимин понимает, что открыть правду всё же придётся, ибо трубадуры всё равно озвучат, от кого эти признания, произнесут имя храброго рыцаря, герцога Норфолка. В этом юноша не сомневается, поэтому сознается: — Это не девица.И все ж моего любимого очи Прекрасны — лучше их в мире нет!
— И кто тогда? — от волнения Сабин не понимает, что спрашивает глупость. — Ну раз не от дамы, значит от мужчины, — раздражённо выпаливает юноша, смотря на танцоров, порхающих с лентами под мелодичную песню.Я тоньше черт, свежее кожи Не видел никогда, мой боже! Да, я клянусь, его черты Таят безмерность красоты!
Изумление в глазах юной девушки плещется через край. Она нервно смеётся, когда к ногам её брата ставят огромные корзины фруктов и сладостей, а когда видит охапки цветов, окончательно переходит на смех. Чимин то бледнеет, то краснеет, сжимая кулачки, взглядом бегая по головам собравшихся, абсолютно убежденных в том, что трубадуры приехали к их юной госпоже. Внутри у юноши бушует ураган пока что непонятной ему самому силы. Гневаться ли на мужчину за такой поступок или радоваться, что он, Чимин… любим? О, Мин Юнги, чёрт бы его побрал! Придушить бы его! Надо было утопить его в кадке банной комнаты! — Чимин? В тебя влюблён мужчина?! — Сабин всё так же смеётся, хватая из корзины ароматное спелое яблоко, и тут же вгрызается в него зубами. — Святая Дева Мария, мне бы кто так сделал! О, братец, немедленно расскажи мне всё! — она так хрумкает долькой яблока, что Чимин вспыхивает и выхватывает фрукт из рук сестры. — Это мне вообще-то прислали! — и сам кусает что есть силы, а после чуть ли не давится, осознавая, что бесится, как девица, у которой отобрали подарок. Сабин хохочет сгибаясь, не стесняясь никого, цепляясь за брата, и Чимин утаскивает её в сумрак залы. Уже здесь, давясь воздухом и собственным смущением, он наконец рассказывает сестре всё: о турнире, о намёках от Бэкхёна, о сражении между Чёрным и Белым рыцарем, и в конечном итоге о выборе «господина» сердца. Чимин боится поднять глаза на сестру, ожидая увидеть изумление или презрение, но когда слышит тихий писк и странные похлопывания в ладоши, осмеливается взглянуть на неё. Он видит на её прелестном лице что угодно, но только не ужас и не страх. У Сабин черти пляшут в глазах, восторг играет фейерверком, маленькие ладони прижаты к губам в попытке сдержать радостный возглас, а ножки притоптывают под столом. — Чими-и-ин! — всё же не выдерживает девочка. — Матерь Господня, почему я этого не видела?! О, мой братец, как это романтично, как это красиво! — восторгу Сабин нет предела. — Не очень-то, — понуро отвечает юноша, вспоминая свой страх и отчаяние от того позора, что он пережил. — Как «не очень-то»? Да о вас будут слагать легенды! Менестрели будут воспевать сей поступок рыцаря!.. — Избави боже! Я молюсь, чтобы об этом как можно быстрее забыли, Сабин! Это было ужасно! — Нет-нет-нет! Это не может быть ужасно! Рассказывай всё, немедля! — она тормошит брата за плечи, требуя продолжения рассказа, и юноша повествует и об остальном: о бале, об их танце и о трубадурах, поющих ему серенаду. О поцелуе он умалкивает, щадя нежное девичье сознание, но чувствует, что Сабин спросит. — Он целовал тебя? — тихо, заговорщически шепчет она, наклонившись к брату, и по его вспыхнувшим щекам понимает, что не ошиблась. — Целовал, значит. — Я… был пьян, — сглатывает юноша, чувствуя, как жар лавиной стекает по телу вниз к животу, а Сабин становится какой-то серьёзной, пристально глядя на брата. — Что ты собираешься делать с графом Райли, братец? — Я? Я ничего не собираюсь, тем более что-то делать. Тем более с Юнги. Но он… попросил… шанса, — последние слова Чимин произносит совсем тихо и снова слышит писк со стороны сестры. — Сабин! Не смотри на меня так! Девочка молчит и улыбается загадочно, но после встаёт, подходит к брату и обнимает его за плечи. — Ты сам во всём разберешься, Чимин. Если слова твоего друга или мои слова будут для тебя неугодными, то слушай своё сердце: оно-то точно скажет правду, — говорит она тихо и гладит юношу по светлым волосам. Но потом голос её становится серьёзнее, словно перед Чимином не пятнадцатилетняя девочка, а взрослый человек, умудрённый опытом жизни. — Только помни, Чимин: он выбрал тебя господином своего сердца, ибо таковым ты и являешься для него. Каждое твоё слово, твоё решение, твой поступок будут для этого мужчины роковыми, судьбоносными. Не поступай опрометчиво и не позволяй страху овладеть над любовью. Помни, что его сердце в твоих руках. Чимин молчит, подставляясь под ласку сестры, волнуясь и трепеща от слов девочки. Он сам понимает, что позволил себе многое, пообещав Юнги попробовать… Теперь юноша либо утонет в любви мужчины, либо утопит саму любовь.*
Весь вечер менестрели пели под окнами Чимина одну нежную мелодию за другой, и не только о любви — о далёких странствиях, о доблестных рыцарях, покоривших чужие страны и чужие сердца, о прекрасных дамах, ожидающих своих возлюбленных из опасных походов. Чимин думает о Юнги и ничего не может с собой поделать, хоть и пытается отвлечься всем, чем угодно. Всё время взгляд мужчины стоит перед глазами, голос его звучит в голове, а стоит вспомнить, каким Юнги был на ристалище, мурашки ползут по телу. Юноша готов рвать на себе волосы от отчаяния и зуда воспоминаний, лишь бы больше не думать о Юнги. Да что за чертовщина с ним происходит? Почему? Из-за чего всё так… странно, волнительно, жарко? — Чёрт бы тебя побрал, Мин Юнги! — кричит в тишину комнаты юноша, жалея, что перед ним нет сейчас самого мужчины, чтобы бросить эти слова ему в лицо. Но тонкий знакомый голос заставляет юношу нахмурить брови, а сердце — замереть. — Сестрица Сабин! — Хёну! У Чимина колени трясутся, когда он слышит шаги за дверью, и уже чувствует, кто там. Но всё же судорожный вздох срывается с губ… В сумрак освещённой свечами комнаты ступает посланный только что к чёрту Юнги. И юноше действительно кажется, что граф — от самого дьявола, ибо то, как забилось его сердце при виде мужчины, иначе как происками высшего демона не объяснить. Юнги склоняется перед ним. Видно, что и он волнуется. — Моё почтение, граф. Добро пожаловать, — Чимин и сам не понимает, как выдавил из себя эти слова, и готов упасть в обморок, когда слышит: — Здравствуй, сердце моё…***
Дамаск. Айюбидский халифат. 1202г Поле усеяно телами павших, и юноша стоит один, посреди утихшей битвы. Сизый дым потухших костров ползёт по земле рваной змейкой, окровавленные знамёна воинов развеваются на ветру. Их держат пронзённые копьями мёртвые тела, что пригвождены к земле. Стрелы торчат из груди и спин, разрубленные тела лежат в лужах крови. Земля вокруг насыщена красным цветом, воздух наполнен тошнотворным ароматом смерти, коршуны парят над полем битвы в ожидании кровавого пира, — и посреди всего этого страшного месива юноша совсем один. Он ищет… Ищет со слезами на глазах, с немым криком на губах, с болью в израненном сердце. В каждом искажённом смертью лице, в каждом скрюченном болью теле боится увидеть, узнать его. Страшно так, что ни вскрикнуть, ни вздохнуть. Он видит его знамя, что выше всех развевается на пропахнувшем кровью ветру. Но сердце молит о надежде — возможно, это всего лишь его знаменосец, не он сам… Ноги несутся к нему стремительно, а глаза уже издали понимают — воин мёртв, хоть сердце вопит, что, может быть, он ранен. Ещё ближе. Его доспехи. Его меч, воткнутый в землю. Его лицо… Юноша замер. До него лишь два шага осталось ступить, но как сделать эти два шага, как признать, что он нашёл его… мёртвым? Лицо, мужественное, красивое, — обескровлено. Глаза, чёрные, как драгоценные агаты, сияющие, как звёзды в летнюю ночь, — пусты и смотрят в небо остекленевшим взглядом. В груди стрела, пронзившая самое храброе, самое прекрасное сердце на земле… Сердце, что он вручил ему накануне, поклявшись в вечной любви! Ещё шаг, и юноша падает на колени, а слёзы — на окровавленную землю. Дрожащая рука тянется к любимому, касается застывшего лица, проводит по мёртвым губам, что больше никогда не произнесут его имени, накрывает глаза, что больше не взглянут на него со страстью и нежностью… никогда. Но сам он смотрит. Кричит, рыдает, вопит его имя, сжимая мёртвое тело, разрывая лёгкие, убивая сердце, ибо оно не будет больше биться без него! Имя любимого улетает в небо, будто он пытается докричаться, чтобы тот не уходил без него! — Чонгук!.. — Чонгук! — юноша просыпается весь в испарине, хватаясь дрожащими руками за богато расшитое покрывало. Горло сжимает и дерёт от боли, а слёзы выступившие ещё в том страшном сне, стекают по бледному взмокшему лицу. — Господин! Это всего лишь сон! Это всего лишь дурной сон, мой повелитель! — Гела, я больше не могу… не могу! Я вижу его смерть почти каждую ночь, и я не знаю, как его спасти! Он мёртв! — Повелитель, видеть во сне кого-то мёртвым к долгой… — Не рассказывай мне, что Чонгук проживёт долгую и здоровую жизнь, я не поверю, ибо этот сон повторяется который месяц. Если с ним что-то случится… я не переживу — умру вслед за ним. — Не говорите так, мой повелитель. Вы — падишах Дамасского царства, потомок Айюбидов, Ким Тэхён. Вы не можете умереть из-за кого-то. — Моё сердце умрёт вместе с ним, Гела. Это не просто сон, это предостережение, знак. А я не могу понять, что мне делать, как спасти! Тишина повисает в комнате падишаха, лишь прохладный ночной ветер колышет лёгкие ткани балдахина и драпировку на террасе. Огонь фонарей мягко освещает богатое убранство комнаты, падая золотым свечением на красивое лицо правителя. Оно всё ещё искажено страхом от пережитого во сне ужаса, но даже так — бледный и встревоженный — Тэхён невероятно красив. Каштановые кудри ниже плеч, глаза, сияющие изумрудным светом из-под пушистых ресниц, идеально очерченные чувственные губы, изящный нос, словно выточенный божественным профилем… Юноша, что сидит рядом с правителем на постели, тоже красив — длинные прямые чёрные волосы до середины спины, тонкие изящные черты лица, округлый, идеальной формы нос, тонкие губы, высокие скулы и огромные бездонно-синие глаза, — но эта хрупкая красота обманчива, ибо Гела не просто личный слуга повелителя, он его телохранитель, силы и выносливости которому не занимать. Этот тонкий и гибкий юноша не уступит в силе любому рослому и широкоплечему воину. И сейчас, видя пережитый страх на лице своего господина, Гела решается: — Я знаю одного человека, мой повелитель. Возможно, он сможет растолковать ваш сон и рассказать, как спасти вашего возлюбленного. — Отведи меня к нему, Гела. Я готов ко всему, лишь бы уберечь Чонгука. — Тогда нужно приготовиться. Лучше всего сделать это в предрассветный час.*
Едва ночное небо забрезжило сумрачным светом, двое людей, закутавшись в тёмную чадру, скрывая лица и тела за бесформенными кафтанами, юркнули в узкую улочку, что ведёт от дворца падишаха к побережью. Чуть более получаса длится их путь и в конце концов приводит к небольшой лачуге, которую Тэхён узнаёт сразу, хоть и не был здесь никогда. — Это дом колдуньи! — шипит юноша своему телохранителю. — Ты привёл меня к языческой ведьме! — Вы сказали, что готовы на всё, мой повелитель, — спокойно отвечает синеглазый юноша. Дверь в лачугу сама собой открывается, словно там их давно ждут. — Всевышний покарает нас за это. Колдовство — смертельный грех, которому нет прощения Всевышнего. Но если оно спасёт его… я пойду на этот грех, — и юноша решительно шагает в сумрак дома. Внутри светло от пламени свечей и пахнет ароматными травами, всё чисто и уютно. Сказать, что это логово колдуньи, язык не поворачивается. — Проходи, мой повелитель. Я ожидаю тебя с нетерпением уже давно, — мягкий голос молодой женщины доносится откуда-то из глубины дома, но в ту же секунду она сама оказывается рядом. Красивая, молодая, она пристально смотрит на Тэхёна несколько долгих секунд, а потом переводит взгляд на Гелу. — Кто тебе сказал, что я повелитель? Я всего лишь… — Создатель сказал. Он тебя сюда же и направил. — Моя вера с именем Всевышнего и Пророка Его. Не нужны мне твои языческие шаманства. Зря мы пришли. Уходим, — резко разворачивается юноша, но замирает, услышав речь колдуньи. — Его спасет человек, чьи глаза, как замерзшее небо! Тэхён смотрит испуганно. — Как? — Ты видел небо над Эш-Шейхом? — Д-да… видел. Пронзительно голубое, с серыми всполохами. — Ты должен найти этого человека. Он приведёт за собой чёрного волка и рыжую лису. Они спасут твоего воина. Только так. — Что? К-как… звери могут спасти? Я не понимаю. — Найди этого человека, — повторяет колдунья. — Ты должен найти его сам. Ищи везде и повсюду, не упусти, ибо он сам не придёт к тебе. — Хорошо, — сразу соглашается Тэхён, всё ещё не понимая слов женщины. — Но как мне найти его в огромной толпе, что каждый день проходят мимо меня? — Ищи и найдёшь. Это всё, мой повелитель. — Хорошо, — снова заторможено кивает юноша. — Сколько я тебе должен заплатить за колдовство? Женщина вдруг мягко улыбается, лукаво сверкая чёрными глазами, и игриво разводит руками: — Разве это колдовство? Я всего лишь рассказала о том, что знаю. Но… можешь подарить мне одно из своих колец, мой повелитель. У тебя их много. Дай то, которое не жалко отдать. Тэхён стаскивает с пальца первое попавшееся — золотое, с жемчугом и изумрудами — и молча отдаёт его женщине. Та принимает щедрый подарок с улыбкой, тут же надевая его на указательный палец, легко кланяется. Юноша же стремительно разворачивается и уходит: больше ему нечего делать в доме колдуньи. Но Гела мешкает, смотря на женщину. — Одному человеку пожелали найти любовь на войне. Как ты смотришь на такое благословение? — спрашивает она серьёзно. Гела молчит секунды, почему-то понимая, что от его ответа зависит многое, а затем говорит: — Почему бы и нет? Ведь любовь может спасти от смерти не только одного человека, а нескольких. Может даже целый город, народы, всех людей… — и юноша умолкает, глядя на колдунью так, будто она сейчас вынесет ему приговор. Но та лишь улыбается мягко и шепчет: — Да будет так!***
Месяц войско пилигримов стоит в долине Луары, огромным лагерем расположившись к западу от Анжу. Отряды рыцарей и оруженосцев прибывали почти каждый день. Тысячи людей, тысячи коней, сотни шатров с разными знамёнами и гербами дворянских родов, и ещё больше слуг и разной челяди… И со всей этой огромной массой разношёрстной толпы справлялся один человек — барон Тироли, Ким Намджун, глубокий и зычный голос которого раздавался повсюду. Его светлые пряди белели на солнце, пока он широкими и быстрыми шагами обходил весь лагерь. — Всех надушенных и изнеженных юношей, возомнивших себе, что мы едем на парад, где нужно щеголять полированными доспехами, — отправить обратно. Всех господ, не желающих опускаться до простых тренировок и думающих, что прибыли на очередной турнир, — отправить обратно. Мне нужны воины, сильные и жадные! Только эти качества позволяют добиваться цели, а наша цель — освобождение Гроба Господня из рук нечестивых сельджуков. Помните: наш враг ест, молится и убивает христиан, а на следующий день так же ест, молится и режет горло ещё одному христианину. Сельджук тоже силён и жаден, а мы должны быть ещё сильнее и ещё корыстнее! Хосок следует за ним неотрывно. Он и Кай, которого сам Белый рыцарь называл Вульфом, стали практически его тенью. Ирландский лорд мало кем восхищался и мало кого мог посчитать другом (таковым являлся единственный человек — граф Норфолк), но здесь он словно в плен попал — в плен силы и железной воли рыцаря. Всё, что говорил Намджун, воспринималось Хосоком как непреложная истина. Да и в самом ирландце Намджун видел сподвижника, который мог увлечь за собой сотни людей. — Когда мусульмане предстанут перед нами в открытом бою, то обязательно применят их излюбленную ещё со времён первых походов тактику — преследовать врага легкой кавалерией и конными лучниками. У рыцарей никогда не было шанса провести дисциплинированную атаку против массированных вражеских линий. Голос главнокомандующего строг при обсуждении основной стратегии похода, а тяжёлый взгляд чёрных глаз пытливо изучает лица всех, собравшихся в шатре — командующих дивизиями, коих всего три, и дюжины подчинённых им командиров отрядов. — Но рыцари всегда были ядром войска! Только тяжеловооружённые всадники могут снести ряды противника… — И тут же утонуть в бою под собственной тяжестью, — Намджун никому и слова вставить не даёт, всем своим видом показывая, кто здесь главный. — Пришло время менять стратегии, и мы это сделаем. — «Вы» сделаете? — недовольный голос одного из командующих перебивает Белого рыцаря. — На каком основании мы должны слушать этого германца? Только лишь Папский Крест делает его главным среди нас, благородных дворян? Может, поясните нам, почему мы должны повиноваться вам, барон Тироли? Намджун смотрит спокойно, но в его взгляде столько холода и стали, что остальные затихают, нервно и выжидающе посматривая на обоих. — Граф Бьюси, — без поклона и даже намёка на почтительность начинает главнокомандующий, — если печать Папы для вас ничто, то жезл короля Монферратского, врученный мне как предводителю похода, должен быть для вас достаточно весомым, не так ли? Тут даже родовитый дворянин умолкает, ибо каждый из находящихся в лагере пилигримов понимает: склонение имени короля Сокджина выйдет ему боком. Белый рыцарь установил железное правило — король Сокджин здесь царь и бог, и всё, что происходит в лагере, случается с благословения короля. Именно его милостью объяснялось наличие среди крестоносцев священнослужителей, отпускающих все грехи и благословляющих на подвиги во имя Господа. Именно король Монферратский — и никто иной! — даровал им освобождение от налогов и уплат церковной десятины. «Король Сокджин! Король Монферратский!» — имя правителя Фессалоники звучало отовсюду, хотя сам король ни разу не бывал в лагере крестоносцев. Всем заправлял главнокомандующий Намджун. И именно он прямо сейчас возвышался среди присутствующих на военном совещании не только ростом, но и аурой, исходящей от него. Никто не смеет идти поперёк его слова! — Мы пойдём другой тактикой, — продолжает германец, видя, что никто больше не имеет никакого желания вступать с ним в перепалку. — Наша сила будет в пехоте. — Что? — снова заносчивость Бьюси выходит из-под контроля. — Рыцари — это элитная часть армии крестоносцев! Только тяжелая кавалерия приносила значительные победы европейцам в войне с сарацинами. — Эти кочевники давно стали сильным государством. А если они объединятся с аббасидами — единственными, кто может противостоять войску крестоносцев, — нам не пройти к Святым землям. Поэтому, — Намджун в упор смотрит на графа, одним взглядом пригвождая того к месту, — армия крестоносцев будет продвигаться одной колонной… под моим руководством. — Но предводителей трое. Соответственно, и колонн пилигримов должно быть три, — осмеливается высказать кто-то из присутствующих. — Все предводители будут иметь один лагерь, один штаб, и колонна тоже будет одна. Основную массу войска будут составлять пехотинцы. Все ваши слуги, конюхи, оруженосцы будут направлены в пехоту, а каждый рыцарь-кавалерист будет иметь в услужении только трех человек — пажа, оруженосца и слугу. Небольшой гул проносится среди присутствующих, а у Хосока глаза округляются, ибо он понимает: рыцарю нужны не меньше десятка прислужников, чтобы удобно и эффективно участвовать в походе. Тяжело вооружённый всадник в доспехах не сможет даже оседлать коня без помощи трёх-четырёх оруженосцев! — Поэтому, — Намджун снова заставляет утихнуть всех своим зычным голосом, — все вы и ваши воины пересмотрите обмундирование и вооружение. Пехота будет вооружена копьями и арбалетами. Кавалерия — двуручными мечами и копьями. Также основную ударную силу нашего войска будут составлять тараны и стенобитные орудия. — Мы что, будем осаждать крепости, как… какие-то захватчики? — не унимается граф Бьюси. — Мы не захватчики, мы — освободители. Но это необходимо, ибо в пути мы вынуждены будем снабжать себя сами, — Намджун пытливо смотрит на всех, ожидая противников этих слов, но все молчат, и рыцарь позволяет себе победно ухмыльнуться. — Союзники Папы будут оказывать нам помощь в провианте и пополнении запасов, но не все будут делать это добровольно. И вот тогда нам понадобятся орудия — осадная война должна стать частью нашей стратегии. Все тараны и катапульты должны быть обшиты металлом, а валуны и метательные снаряды — подготовлены заранее. Мы будем проходить через германские земли императора Оттона, где не стоит ждать тёплого приёма, а значит, нужно быть готовыми ко всему. Мосты, переправы, горные ущелья должны быть исследованы до нашего подхода к ним. Поэтому авангард крестоносцев под предводительством Кая будет выдвинут в поход через неделю. — Благодарю за оказанную честь. — Кай кланяется почтительно, но улыбка у него всё равно хищная как оскал. Намджун знает эту улыбку, как и то, что его бывший оруженосец, а ныне друг и соратник, не подведёт никогда. — Мы же, основная масса пилигримов, выдвинемся через две недели после авангарда. На этот раз все согласно кивают. — К ноябрю пилигримы должны достигнуть Венеции, а уже оттуда, на кораблях, дойти до берегов Палестины. И да прибудет с нами Божье благословение, во имя которого не пожалеем жизни своей! Аминь. Присутствующие вторят германцу, постепенно покидая шатёр, и оставляют главнокомандующего с Каем и Хосоком. — Вульф, всё должно быть готово. Ты сам знаешь, что и где нужно делать. — Мой господин, всё будет готово к походу пилигримов. Хосок, смотрящий на них, понимает, что есть то, о чём он не знает. И вряд ли узнает. — Почему Вульф? — спрашивает ирландец. — Что означает это имя? Кай снова улыбается своей знаменитой улыбкой. — Волк, — басит он в ответ и клацает зубами, словно хочет вцепиться в горло. — Я выжил среди волков! Намджун смеётся, сжимая плечо Кая: — Да. И стал предводителем стаи! На что получает взгляд, полный раболепной преданности. — Можешь быть свободным, Кай. Лишь после того как молодой рыцарь покинул шатёр, Хосок замечает тоскливый взгляд германца, полный сожаления. Жизнь Белого рыцаря — та ещё загадка, и Хосок хочет спросить многое с тех пор, как начал жить здесь, в лагере, но понимает: Намджун сам всё скажет, когда поймёт, что он преданный только ему воин. И когда германец тихо начинает говорить, Хосок буквально замирает. — Кай девятилетним мальчиком был брошен в клетку с волками, в которой был только один угол, куда не доставала цепь, сдерживающая этих хищников. Нельзя было ни сесть, ни лечь — только стоять, пока ноги держат, и смотреть, как у самого лица изрыгают слюну голодные волки. Это было одной из излюбленных потех герцогини Веронской, — ухмыляется Намджун своим воспоминаниям. — Кай стоял два дня не сгибаясь, и не смыкая глаз, глядя волкам прямо в глаза и скалясь точно так же, как и они. — Как он спасся? — спрашивает Хосок, хотя, кажется, знает ответ. — Я убил тех волков. — Ты был?.. — Я прибыл в Фессалонику в качестве свиты герцогини, когда она стала женой короля Монферратии. Мне было семнадцать лет, и это было давно, но я всё помню… — Чем он заслужил такое наказание? — Хосок надеется услышать продолжение истории не из праздного любопытства, а действительно из интереса понять, стать ближе. — Кай был младшим конюхом. Он не уследил, оставил ворота конюшни открытыми, и лошади сбежали, хоть и мирно паслись недалеко на лугу. — За это сажают в клетку с волками? — С его семьей она обошлась более милостиво — сразу приказала повесить и отца, и мать, и двух младших братьев. Кая должны были съесть, когда он упал бы без сил. Я спрятал его, а потом помог бежать, сказав ему ждать, хотя ни я, ни он не знали ещё, чего именно следовало ждать. — Может, Божьего знака? — пытается пошутить ирландец. — Если считать полное уничтожение моего отряда, лишения меня титула и позорное изгнание из крепости с одним лишь мечом Божьим знаком, то, наверное, да, этого. Хосок больше не задаёт вопросов, понимая, что большего Белый рыцарь не расскажет. Всему своё время. Ирландец уходит, оставляя мужчину со своими мыслями, а на самого рыцаря нападает странная тоска, заставившая сердце болезненно сжаться. Он помнит всё. И тот первый день в крепости Казале, когда после долгого и выматывающего похода свита герцогини прибыла в Монферратию. Тогда юный рыцарь впервые увидел четырнадцатилетнего Сокджина, нежного, тонкого и ранимого, с самой доброй и чистой душой. Мужчина усмехается своим воспоминаниям, подмечая, что долговязый и неуклюжий барон Тироли совсем не был похож на благородного рыцаря из песен трубадуров, хотя сам он влюбился в принца с первого взгляда. Да и как не влюбиться в этот нежный янтарный взгляд, в эту мягкую улыбку? Сколько лет он боялся дышать в его сторону… Всё смотрел, любовался издали, пока Сокджин не потянулся к нему сам. Из года в год их дружба крепла, расцветая в юношеском веселье, в азарте молодости, но рыцарь всегда помнил своё место, знал кто из них господин, а кто слуга, хоть Сокджин и не ставил никаких рамок. — Твои волосы — белые как снег, — часто повторял принц, позволяя себе трогать светлые пряди рыцаря. — Ты сам — как этот снег, чистый душой и сердцем. Ты мой Белый рыцарь! — А вы — мой господин. — Я твой друг, Намджун! — звонко смеялся принц и точно чувствовал, как бьётся сердце его рыцаря от чувств, совсем не дружеских. Десять лет они были рядом. И Намджун видел многое… Герцогиня со временем становится всё нетерпеливее и вспыльчивее, а то, что большая часть её вспыльчивости падает на юного пасынка, замечал, почему-то, только Намджун. Мужчина кривит лицо от тяжёлых воспоминаний, и ярость накатывает по новой, стоит только увидеть в сознании наказанного принца. Сокджина лишали всего — лучших покоев, выездов, присутствия на парадах как наследника — всё больше и больше делая узником собственного замка. А рыцарь был заложником правил, не смея вмешиваться в дела правителей. Но стерпеть то, как унижают и оскорбляют любимого, как лишают его общения с единственным родным человеком — матерью, он не смог. Апогеем ненависти и алчности герцогини стал тот момент, когда после рождения сына она прибрала всю власть к рукам, фактически управляя страной вместо больного мужа. Сокджин был заточён в башню, и рыцарь решился на отчаянный шаг… — Господин? — прерывает воспоминания слуга, почтительно склонившись. — В лагерь прибыл монсеньор Монферратский, Его Величество Сокджин. Намджун стремительно поднимается и идёт навстречу королю. Он видит его на великолепном скакуне, в окружении свиты, в роскошном королевском одеянии — расшитой золотыми нитями пурпурной мантии с тонким белым мехом воротника поверх тончайшей серебряной кольчуги. Пышные рукава рубахи молочного цвета украшены жемчугом, высокие сапоги из тонкой кожи блестят узорами и драгоценными камнями. В тёмных длинных волосах поблёскивает обруч короны с рубинами и жемчугами, а тонкие изящные пальцы унизаны кольцами. Но весь этот блеск меркнет перед невероятной красотой юноши, счастливого от того, что наконец может видеть своего рыцаря. Один взгляд главнокомандующего на слугу, и все кидаются готовить походный шатёр к приезду короля. Воины и рыцари преклоняют колено перед монархом, неспешно подъезжающего к плацу перед шатром главнокомандующего. — Да здравствует Его Величество Король Монферратский! Слава королю Сокджину! — громогласным эхом проносится по выстроившимся рядам пилигримов. Около Намджуна уже стоят в почтительном поклоне командующие дивизионами, но рыцарю этого мало. — На колени, — рявкает германец через плечо. И все неукоснительно слушаются — бряцая оружием и доспехами, опускаются на колени перед Сокджином. С яркой улыбкой, в окружении своих пажей и слуг, король подходит и знаком изящной руки позволяет подняться. Он слышит приветственные речи, видит улыбки, поклоны, но всё это где-то на фоне, на периферии, ибо всё его внимание сосредоточено только на Белом рыцаре. — Добро пожаловать! Король улавливает волнение в любимом голосе — значит, тоже скучал. — Благодарю. Секунды спустя король направляется в шатёр, вслед за ним идёт главнокомандующий. — Оставьте, — Сокджин нетерпеливо поводит рукой, отсылая слуг, и едва последний из них скрывается за пологом шатра, мгновенно подходит к мужчине, прижимаясь к его широкой груди, обнимая опешившего рыцаря поперёк спины. — Я так тосковал по тебе, — выдыхает юноша, сжимает сильнее, но не чувствует ответных объятий. — Мне плохо без тебя. Мне страшно. Я не привык и уже больше не привыкну к тому, что тебя нет рядом. — Мой король, я… рад видеть вас в здравии. — Обними, — снова судорожно выдыхает Сокджин, не отстраняясь от мужчины. — Просто обними. И рыцарь сдаётся: робким полукольцом обхватывает талию юноши, укладывая лицо в изгиб шеи любимого. — Вернись со мной в замок, прошу. Я умираю без тебя! Это откровенное признание кружит мужчине голову. Он начинает задыхаться от нахлынувшего жара, а Сокджин обнимает лишь сильнее. — Уедем со мной, прошу. — Мой король, я… Мне… Через неделю нужно отправить авангард, сформировать пехоту, подготовить осадные орудия… — Не хочу ничего слышать. Если не согласишься на мою просьбу, то я просто прикажу тебе. — Я выполню любое ваше повеление, мой король, — обречённо отвечает рыцарь, всё ещё не смея обнять юношу. Сокджин замирает, ослабляя хватку, а после и вовсе отходит от мужчины, не смотря ему в лицо. Юноша слабо усмехается, выдыхая всё своё волнение. Он так спешил сюда, так тосковал по своему рыцарю, что просто наплевал на всё и покинул замок, горя лишь одним желанием — увидеть его хоть раз! Но, видимо, ему не рады. Видимо, по нему не тоскуют, не думают о нём и днём, и ночью, не видят во снах, пробуждаясь от нестерпимого жара желания. — Не нужно, — выдыхает король, и столько тоски в его голосе, что у рыцаря сердце падает. — Долг важнее моих глупых желаний. Я уверен, у тебя всё подготовлено и поход будет успешным. Я… Я осмотрю лагерь и войско, хотя у меня нет сомнений, что всё в порядке, а завтра к утру покину расположение. Ты… — Сокджин всё же смотрит на мужчину, замечает его опущенный, хмурый взгляд. — В конце месяца король Франкии прибудет в Анжу. Ты приедешь к тому времени со своими командующими? — Да, мой король. Позвольте откланяться. Я жду вас к началу осмотра. Располагайтесь. Мужчина покидает шатёр, а у самого сердце стучит под горлом. Сколько он ещё выдержит, как долго сможет сдерживать чувства, что разрывают изнутри? Невыносимо, немыслимо так любить! Но как переступить черту, как объяснить сердцу, что нельзя?.. Невозможно. Намджун смотрит на свои дрожащие руки — грубые, мозолистые руки воина, сотни раз убивавшего и умывающегося кровью мертвецов. Король так же недосягаем, каким был всегда. Никакая слабость не должна помешать выполнению его долга! Пока слова клятвы не будут воплощены его же собственными руками, он не имеет права на чувства.