Из руин

      Еще было светло, но солнце уже клонилось к закату. В воздухе с самого утра повисла лень, и все, кого вы видели сегодня – от посудомоек до уважаемых рыцарей – занимались своими делами с видимой неохотой, спустя рукава, лишь бы вновь болтать о пустом, валяться на сеновале или дремать.       Так что не было ничего поразительного в том, что драгоценного времени на свои дела не оставалось – едва ли на чужие хватало. Все люди крепости будто разом узрели ошейник и решили, что самое время взять в оборот рабыню, так удачно подвернувшуюся под руку.       Нельзя сказать, что вас это сильно обрадовало – вы и рядом не бывали с тайной комнатой за целый день, а на ногах стояли аж с первых петухов. С другой стороны, сейчас, сидя в своем укромном закутке с видом на леваду, вы, уставшая до ломоты в костях, обдуваемая теплым ветерком и умиротворённая, наконец-то поняли, что всю эту неделю от вашего очередного «проекта» не было никакой пользы. Хлопоты же дали голове отдохнуть: пока оголтело носишься туда-сюда, думаешь только о насущном. А то мыслей в голове бывало столько, что вот-вот из ушей польются.       Начать бы, скажем, с сэра Бенедикта… Впрочем, здесь можно и закончить. Просто сэр Бенедикт. Последние дни он ходил грозовой тучей: и грохотал мерзостями в кого ни попадя, и появлялся неожиданно, и вызывал желание укрыться от него в безопасном месте. Ничего нового, но как-то перебарщивал он даже для самого себя.       Вы с неясными подозрениями и дурными предчувствиями лишь могли обеспокоенно наблюдать со стороны. Пускай инквизитор постоянно оказывался поблизости (настолько постоянно, что это наводило на определенные мысли), с вами он едва ли обменялся парой слов. Если не считать того раза, когда вас заперли в допросной, чтобы вы разговорили несчастного, который к тому моменту больше напоминал подгнившую сливу, чем человека. По крайней мере, вы пришли к выводу, что его нужно было разговорить: стоило парню просипеть какую-то околесицу, как сэр Бенедикт ворвался в комнату. К сожалению, судя по травмам, с допроса поджигателя у инквизитора совершенно не прибавилось навыков… допроса.       Вид у него тогда был настолько мрачный и нечитаемый, что вы молчаливо помогли с уборкой и все так же молчаливо вышли, проглатывая вместе с тошнотой и всякие вопросы.       Количество всего невысказанного уже превышало любые мыслимые пределы, но разве могло ли быть по-другому?       Голова и так пухла от переутомления, а от подобных размышлений лучше не стало. Как жаль, что браслеты и прочие поделки вы приноровились делать больно ловко – работу едва ли можно было назвать сосредоточенной.       Вы с тихим вздохом обмакнули руку в ведро. Иронично, думали вы, глядя на то, как стекает с потемневшей соломы, что подобные побрякушки вы точно видели в «Изделиях», только там они применялись в каких-то небольших магических ритуалах, а здесь... А здесь просто что-то милое и нарядное. Если и будут продавать, то за бесценок. Неприятно заниматься таким забесплатно, даже будучи рабыней; с другой стороны, вам пообещали дать пару кусочков сахара и подкинуть фруктов, а это уже совсем другая песня. Вот к Палачу вы уже давненько не захаживали...       Вы замерли; сложная соломенная коса тут же начала понемногу расплетаться. Накрыв лоб ладонью, ощутили поверхность шрама. Поморщились.       О Пятеро, во что вас превратило это место? За еду работать... О том, насколько странные отношения складываются между вами и сэром Бенедиктом, лучше и не начинать....       Вы схватились за холодный металл на шее и вымели пустое прочь с головы. Какой от этого всего прок? От темных мыслей, от нарастающей жалости к себе, от неразрешимой несправедливости? От желания прореветься?       Еще один вдох. Посчитать до десяти.       Объективно: вы внизу пищевой цепи – это во-первых. Про стыд в таких обстоятельствах лучше забыть. Во-вторых, вы просто вымотались, и даже сейчас, отдыхая, занимаете руки. Но что поделать, если даже ростки головной боли, что проклюнулись аккурат за висками и желали проломить череп, – не повод для безделья. Иначе никогда ничего не успеешь.       Когда дыхание подуспокоилось, вы распрямились. Шею вдруг прихватило, и пришлось откинуться на пыльную деревянную стену, чтобы поумерить напряжение. Не таясь, вы зевнули, да так, что боль даже поутихла. Вот бы выспаться, набраться сил... И ослабить бдительность хоть на минуту – постоянное ощущение слежки чрезвычайно выматывало. Тем более, что вам есть что скрывать.       Возможно, у вас мания преследования.       Возможно, нужно просто работать еще больше.       – Эх, жаль девку Бенедиктову.       Рука замерла над поверхностью воды. Вы навострили уши.       Разговаривали за стеной – вряд ли вас отсюда было видно, но могло быть слышно. Тем интереснее отложить уже десятый браслет и прислушаться.       – Да это с чего б еще?       – Жестко он с ней. Как со всеми, да, но она, вроде, старается... И толковая.       – А, так это не страшно еще. Ежели толковая, так хоть не прибьет. Ты вчера в конюшнях на обеде был?       – Вчера на обеде я был на обеде.       – Так и болван. В общем, Сэм начал там что-то о девках наших говорить – ну, ты знаешь, в выражениях не стесняется, – и пришло в его тупую башку сказать что-то о ней.       – Понял. И что он?       – Мы чуть не померли всей гурьбой, потому что сэр Бенедикт все это время рядом стоял. От такого взгляда я б во всех ересях сознался и сам на костер полез.       – Тьфу-тьфу-тьфу, – вы услышали три глухих стука по дереву. – М-да, не будь сэр Бенедикт сэром Бенедиктом, я бы заподозрил, но... Бедолага до смерти читать ему молитвенник на ночь будет.       – Так говоришь, будто она к нему в келью ходит.       – Тут ты не прав…       Голоса отдалились. А вы призадумались настолько, что, уже не чувствуя ни пальцев, ни охладевшей воды, бездумно продолжали плести и плести из соломы, пока вас из туманных мыслей не вывело прикосновение к… чужому плечу?       Вы вздрогнули и резко обернулись, обнаруживая рядом… Ну естественно, сэра Бенедикта. Причем не сказать, чтобы он сидел далеко. И как только не заметили? Он скосил на вас глаза, которые от вашей реакции тут же закатил. Поменял позу – соскользнула с плеча длинная коса.       Вы поняли, что щурите глаза будто бы в улыбке. Будто бы рады его видеть. Будто бы.       – Тебя моей девкой называют, – возвестил инквизитор таким тоном, будто вы все это время вели какой-то разговор. – Такое распутство, что аж до тошноты. Грязь сплошная в мыслях, да в этом месте… Ну ничего, я их всех отучу.       Если опустить мурашки от интонаций, осмысливалась эта фраза до неприличного долго. Связи не находилось сначала между словами, потом между фактами, а затем… А затем ваш взгляд стал из стеклянного ошарашенным, и вы во все глаза уставились на инквизитора.       Что.       Что?!       Да что он, черт подери, такое несет?! Да как он такой подтекст углядел, простят вас Пятеро…       Видно, ваше выражение лица все сказало, потому что самодовольная ухмылка выцвела до кисло поджатых губ.       Комментировать такое – себе дороже. Но вы все же едва слышно выдохнули, отведя глаза в сторону:       – Не стоит.       Судя по тому, что сэр Бенедикт промолчал и только поерзал – решил, что послышалось. Вот и хорошо.       Отвлекаясь от неуюта в воздухе, вы обратили внимание на заготовку в ваших руках…. И чуть не хлопнули себя по лбу.       Естественно, что не вашей компании ему вдруг захотелось. И взгляд, буравящий спину, вам, конечно, не чудился все это время.       «Если попадешься, своими руками шею сверну», так ведь? А вот и вы: с соломой, красивая такая, плетете что-то. Логично: чтобы не упустить повода свернуть шею, нужно глаз не спускать.       С души упал камень. Почему-то подозрения, что вас все-таки все эти истязания-«проверки» завели обоих не туда, наводили куда больше страху, чем перспектива быть сожженной на храмовой площади.       Наверное, стоит на сегодня закончить с заготовками. Последние выглядели значительно проще, чем первые; вода стыла, пальцы начинали побаливать и ошибаться. Вздохнув, вы взяли те из них, которые уже подсохли, и выбрали ленты пошире да поярче, чтобы простота и недочеты не бросались в глаза.       Оплетая солому разноцветной тканью, вы вскоре заметили, что сэр Бенедикт наблюдает за вашей работой с неподдельным интересом.       И слишком, слишком близко. Буквально перегнулся через плечо. Вы едва не закатили глаза: нет, то, что сэру Бенедикту на понятие «личного пространства» (с чувством такта в придачу) плевать с высокой колокольни – это известно, но вроде как он в последнее время хоть немного старался держать дистанцию.       – Это на воскресенье?       Не удивиться вопросу было бы трудно.       – А… Да. Обещали за помощь груши, – зачем-то добавили вы, завязывая концы ленты аккуратным бантом. – А от такого не отказываются.       Вы отложили готовый браслет и уж было принялись за следующий, как повернули голову и на секунду перестали дышать. В свою очередь сэр Бенедикт, широко распахнув глаза, выдохнул шумно; воздух колыхнул прядь на виске.       Близко. Очень. Даже различимо маленькое темное пятно в радужке, под зрачком; но это вы заметили далеко не впервые, чтобы заострить на этом внимание. В конце концов, уже давно вошло в привычку легонько приподнимать его подбородок и вглядываться в лицо; обычно к тому моменту, как сэр Бенедикт доходил до блаженного забытья, он успевал вспотеть, и рассматривать слипшиеся ресницы, чуть заметнее проступившие вены, корки на губах, нередко лопнувшие до крови, было до одури завораживающе и очаровательно.       Проблема в том, что вы растерялись и не сразу отвернулись. Не из-за того, что остро захотелось потянуться вперед – нет, вы просто не знали, что может быть позволено. Вас вдруг озарила идея: может, то и была причина, почему сэр Бенедикт совсем нечасто с вами взаимодействовал, если только не надо было поругать или приказать что-то совсем важное или срочное. Постоянная перетасовка власти сбивала с толку и поселяла неуверенность – правильно ли сейчас поступаешь? Что позволено в этой момент, а что нет?       Вот и сейчас. Можно ли немного поддразнить его? Судя по особой мягкости черт лица – вроде как можно…. Но стоит ли?       С субординацией так сложно.       Как же хорошо, что тут глаз зацепился за небольшую странность, и вы слегка отклонились назад, прищурившись.       Уши у сэра Бенедикта алели, как маков цвет. Может, перегрелся?       – Все в порядке, сэр?       – Да. Работай.       От такого ответа брови поползли наверх, но вы благоразумно промолчали. Или не очень благоразумно. Главное, что отвернулись и, сохраняя внешнее спокойствие, возвратились к своей соломе.       Вечереющий мир, присутствие человека рядом, монотонная работа, которую вы, тем не менее, могли назвать одной из любимых, усталость после долгого дня – продвигаясь к цели закончить со всем до того, как окончательно стемнеет, вы задремали.       Как это часто бывает на закате, снился всякий бред – бесчисленные флаконы духов, от которых пахло так приторно-цветочно, что прошибало до самого мозга; длинные волоски на гребне, сами собой обматывающие куклу с жуками-бронзовками вместо глаз. Вы бежали за братом сквозь кухню, прямо по столам, сбрасывая еду ошарашенных рыцарей на пол, да все никак не дотягивались до него – рука проходила сквозь воздух; потом вдруг сгустился сивый туман, и сквозь него проступили смутные фигуры – какие-то мечи, мантии, кони, обычные человеческие силуэты. И эти люди вас видели куда яснее, чем вы их. Но важнее, значимее, чем они сами, казалась какая-то простенькая игра. Вы все пытались и пытались выстроить башенку из камней – и они все не складывались во что-то цельное, толковое. Раз за разом чего-то не хватало, и камушки рассыпались, больно приземляясь на коленки. Вот бы было три, нет, четыре пары глаз – жить стало бы гораздо проще. Все ответы оказались бы как на ладони; башня – целой, единой, со всех сторон завершенной.       Что-то почти начало получаться, как по ребрам будто провели ножом; пробуждение выкинуло вас на поверхность уже темной, сумрачной реальности. Оглушительно трещали цикады во влажной траве; на небе серебрилась луна и неярко мерцали первые звезды.       Но всем, что вы видели, было сосредоточенное лицо сэра Бенедикта. Очень серьезное, но совсем без жесткости.       Для ваших ушей скрежет металла все равно оказался неожиданностью. И не меньшей – холодок, коснувшийся шеи, вдруг такой уязвимой и чувствительной.       Сэр Бенедикт недовольно поджал губы и провел теплыми пальцами по местам, где кожа соприкасалась с железом – увидел, верно, красноватый след.       И этого для вас оказалось чересчур много – вы всхлипнули, уже не оставляя никаких сомнений в том, что проснулись.       Вечерний воздух стал сразу же сладким и пьянящим, свежим, как яблочный сидр. И вы захлебывались им, слезами, в которых звезды и лунный диск распадались на мерцающие блики, тем, насколько глубоко теперь вы могли дышать – с непривычки это казалось почти что больно. Ясно, почему кричат младенцы.       Когда-то эти самые руки уже снимали эту железку. Но сейчас-то явно не то, совсем не то.       Сэр Бенедикт не то предполагал такую реакцию, не то просто хотел сделать свое дело незаметно (как и все хорошее). Поэтому и дожидался, пока вы уснете, чтобы сразу же сбежать; пойманный с поличным, он закатил глаза и демонстративно отвернулся.       – Бренчит бесяче, ты не подумай.       Спасибо, что хоть не вылил на вас воду из ведра. Спасибо, что хоть не ударил. Вы уже доставали из кармана какой-то кусок ткани, как на вашу макушку легла чужая ладонь. Ногти до дрожи приятно чесали скальп; сэр Бенедикт все так же отказывался на вас смотреть. В груди почему-то защемило.       Влажные щеки, обдуваемые прохладным ветром. Воздух в легких, и его много, почти невыносимо много. Мир в оттенках приглушенного лилового и синего, с искрами серебра в небесных светилах. Эта ладонь, с трогательной неловкостью пытающаяся вас успокоить.       Вам снесло крышу.       Чем вы только думали, когда ухватились за косу, развернули опешившего сэра Бенедикта к себе и впились ему в сухие губы? Ни тени сомнения: внутри сплелся тугой комок эмоций, всех тех, что копились и сдерживались уже месяцы. А было их хоть отбавляй, по всем разнообразии. Диктовали они каждое ваше движение.       Стремительность вашего натиска в тот момент – это что-то на грани не то отчаяния, не то истерики. Откуда им взяться? Пятеро видят, вы понятия не имели; вы ни о чем понятия не имели, пока чертили на седьмом позвонке даже вам неизвестные знаки, пока с упоением сминали эти жесткие губы, влагой языка и слёз делая их чуть мягче, пока вжимали всем своим весом в стену сэра Бенедикта, все еще не пришедшего в себя. Пока взъерошивали ему волосы, пока скользили ладонями к щекам.       От сдавленного стона, пойманного прямо в рот, вы почувствовали, как разряд молнии прошел сквозь ваше тело; и одновременно стальные руки, стиснувшие ваши плечи, наэлектризовали кожу.       И тут как пощечина – осознание того, кто вы, где вы и почему это все происходит. За спиной человека, к которому вы сейчас так прижимаетесь грудью – пристройка чертовой крепости инквизиции, а сам он...       Сердце ушло в пятки. В голове – пустота, в которой лишь звенели бранные слова. Отстраняться было практически больно. Тем более, что руки с ваших плеч неуверенно поползли вниз по спине, а сам сэр Бенедикт будто бы недовольно промычал, когда вы, тяжело дышащая, сидящая на нем верхом и вся красная, вдруг уперлись ладошками ему в грудь.       Ну и видок у вас, наверное – по крайней мере, в глазах сэра Бенедикта, все еще ошалело блестящих, вы увидели и что-то этакое, от чего вам пуще прежнего захотелось стиснуть коленями ему поясницу и...       Нет. Хватит.       Потому что там таилась и совсем другая тьма. Та, из которой обычно извергается пламя. Испепеляющее даже кости.       – Простите, – тихо прошептали вы, нервно сглотнув. Медленно убирали руки, враз потные. Сползли с чужих колен на землю. Потерли шею – уже голую. И это ощущение «свободы» приводило в трепет. – Я не... Сэр, я...       Глубокий вдох. Глубокий вдох. Нет, это глупо, это…       Нет, глупо лишь то, что вы наделали, о Пятеро…       Вы не успели ничего понять и даже подумать, когда сэр Бенедикт, потеряв человеческий вид за мгновение, схватил вас за шею и впечатал в стену лицом. Это было даже не больно – свезло, что удар пришелся на щеку, а не на скулу.       Щека зудела не больше, чем чувство вины. И страх. Вместе – выворачивало наизнанку.       Дура.       – Ты, гребанное отродье…. – прошипел он вам на ухо так, что вы порадовались, что не могли видеть его лица. Только почувствовать, как спину обжигает чужое тело. – И это твоя благодарность?       Он был в ярости. Хватка на вашей шее, такое ощущение, могла ее раздавить.       Ваше самое нутро задрожало от этой мысли.       Вот бы сэр Бенедикт сломал вам позвоночник. Прямо сейчас.       Шею сверну.       Он встал сам, поставил вас на ноги одним грубым движением и тут же потянул вперед.       Вы знали, куда. Даже при том, что от стылой крови в жилах все смазалось в мутное пятно.       Сэр Бенедикт вас буквально волочил, и сейчас, когда ошейник был снят, стискивал шею до темноты перед широко раскрытыми глазами. То, как вы шли, странным образом напоминало объятие; ваше плечо утыкалось ему в грудь. Наверное, со стороны вы выглядели как нашкодивший котенок и хозяин, которому несносное животное не дает спать уже неделю. Жаль, что вы красивыми глазками едва ли сможете откупиться.       Было настолько невыразимо плохо, что сопротивляться и мысли не пришло. Не пытались поспевать за его темпом вовсе не для того, чтобы замедлить – какое там, этому здоровенному быку протащить вас пару метров и не стоит ничего, сколько ноги не вдавливай в землю. Просто ушли в себя и жуткое осознание.       Вы все испортили. Вы все разрушили.       Вы отвратительны.       К тому моменту, как разъяренный инквизитор дотащил вас до допросной, вы ничего не понимали, но и не хотели того. В том, как он бесцеремонно, жёстко, совсем не беспокоясь о том, что обращается с чем-то живым, бросил вас на стол для пыток, вы даже нашли какую-то справедливость. От удара о металлическую поверхность засаднило половину вашего тела; вы тихо проскулили.       Мясо. Просто кусок мяса.       – Посмотрите на нее, – издевательским протянул сэр Бенедикт откуда-то сверху. От скрипящего тембра хотелось закрыть уши. – На это. Мерзкое похабное подобие человека.       Вы сжались в комок. Вам было больно. Почему так больно? Почему?       Что в вас этакого взросло, чтобы так... Хотя ладно, понятно, что.       Губы все еще пекло.       Сладостные минуты полнейшего подчинения вашей руке ослабили бдительность. У вас была сила; в свою очередь, пока вы оправдывали ожидания, не покушались на иллюзорный статус кво, вы пребывали в безопасности. Или ее подобии. В конце концов, вам вверяли самого себя и доверяли достаточно, чтобы не превратить в кровавый ошметок от первого же намека на ведьмовство.       При том, что сэр Бенедикт уверен, что вы этим занимаетесь. При том, что он прав. При том, что третьего дня из этой самой комнаты вынесли едва живую плоть и раздробленные кости девушки, которая едва ли знала треть того, что умели вы.       Глупо. Так неправильно. Сама же вечно отталкиваете двоих с тонкого льда, а тут – нырнули в прорубь первой.       Вы подвели вас обоих.       – Эгоизм – добродетель для, скажем, ребенка. Половозрелую девицу он превращает в блудницу.       Мурашки, пробежавшие по вашей коже – чему были следствием? Тому, с каким удовольствием сэр Бенедикт произнес последнее слово? Тому, что безжалостная ладонь накрыла пучок на затылке и до боли потянула наверх, выгибая вашу спину в совсем неестественное положение? Тому, какое выражение лица вас встретило?       – Но, может, если половозрелую девицу выпороть как ребенка, она придет в чувство?       Он посмотрел на вас страшно. В то, что ненавидел инквизитор не понарошку, верилось на отлично.       Вы тихо охнули, когда вас как игрушку приподняли за волосы (спина готова была вот-вот надломиться). Стоило сэру Бенедикту со скрежетом усесться на стол, он бесцеременно перебросил вас через колени. Вы неловко выставили вперед руки; ударились локтями – каждый нерв в теле завыл. Перед глазами потемнело.       – Простите... – прошептали вы едва слышно. Сэр Бенедикт на мгновение замер, а потом хмыкнул. Зашуршали юбки; вы вся сжались до бесконечно ненавидящей саму себя точки.       Невозможно.       Уже просто не хотелось... быть.       – Кто тебя обычно порол из твоих покойников, а? Вряд ли уж папаша – не лордовское это дело.       Едкая издевка в его голосе заставила каждую мышцу в вашем теле замереть. Вы буквально обратились в камень.       В камень с зияющей дырой внутри. Камень, которому спину тяжелит не шершавая ладонь, а вина – бесконечная, неугасимая. Камень, который вдруг захотел убивать.       – Чего молчишь?       Сэр Бенедикт давно так не звучал, когда обращался к вам. Затряслась каждая жила в вашем теле – от всего сразу; ногти бессильно и гневно впились в стол.       – Я… я не…       Ваш голос сорвался на крик, когда на спину обрушился удар. Вот уж точно – тяжелая рука; вы мучительно засипели, закашляли, затряслись.       – Не мямли!       Вы, пытаясь отдышаться, слегка приподнялись на локтях и свесили голову. Пряди опустились на металлическую поверхность; они дрожали от вашего дыхания или из-за того, что вас саму трясло?       – Г-гувернатка, сэр.       – Розгами? Ремнем?       У вас перехватило и без того беспокойное дыхание, когда его рука проскользила по изгибу спины до складок ткани на поясе. Дальше не двинулась.       – Ладонью, – прошептали вы. Сердце, такое ощущение, можно было уже выблевать. По-хорошему, солгать бы. Понятно же, куда все идет; ложь в такой ситуации – больше необходимость.       Но вы не смогли. Было в безудержной ярости сэра Бенедикта что-то такое, что лгать казалось страшнее, чем пылать в преисподней.       – Ну что же, – он мрачно хмыкнул и стянул последнюю преграду перед вашим телом.       Вы поежились. В допросной сами стены были сырость и каменный холод; сейчас, когда вас кипятком обжег стыд, заставляя ссутулить спину и плотно сжать веки, вы и думать не хотели о том, как вы оба выглядите.       Потому что вас это заводит. Потому что от того, что вас это заводит, тошно.       От всего сразу тошно.       – Считай, что тряхнешь стариной, – бросил сэр Бенедикт, прежде чем обрушить на вас первый шлепок.       Рука у него действительно была очень, очень тяжелая. И он ее задержал, чтобы удар оставался в плоти подольше; ошеломляюще пронзило током где-то глубоко внутри. Сжались мышцы, о которых вы не знали; растеклось странное тепло. И при этом вы отчетливо ощутили пылающую, саднящую боль на месте, где сейчас сэр Бенедикт вжимал руку в ваш зад.       На глазах выступили слезы – не столько от боли, сколько от унижения. Накатившего так мощно, что перебило все остальное.       Вы, казалось, взвизнули – запоздало, первые секунды не дышали вовсе. И тут же вас все так же звонко и звучно шлепнули во второй раз, и в третий, и в четвертый; сэр Бенедикт яростно дышал, наносил удары без намека на жалость, и все так же одержимо вдавливал пальцы в мягкую кожу, царапая ее ногтями; каждый удар приносил все больше боли, и вы не совсем понимали, какие точно издавали звуки – реальность от вас ускользала; беспощадная рука выбивала болью и этим сладостным тягучим ощущением внутри, резким и острым, из головы и желание его придушить, и вину, и прочую дурь – слишком сложную, такую ненужную. А ведь все проще некуда.       Правда ведь – вы будто бы чувствовали запах мела и своих мелких проступков. Старое доброе унижение; его слезы особые, будто бы горче прочих. Но что еще делать безмозглой девчонке? Только просвещаться, усмиряться и становиться хорошей.       И смех и грех.       Унижение растворилось в пляшущих перед глазами звездах, в поте, проступившем на спине, в горящих адом ягодицах; хаотичные удары стали попадать и по ноге, и по пояснице – неволей сэр Бенедикт задрал юбки выше, пытаясь заодно и удержать вас на месте. Вы выгнулись в пояснице в какой-то момент, и удар оказался таким сильным, что вы забыли свое имя.       Шум от судорожного дыхания разносился со странным эхом. Верно, от того, что ритм сэра Бенедикта с вашим не совпадал.       – Так тебе это еще и нравится? – дрожаще прошептал сэр Бенедикт, и вы, уже ничего не понимая, упали ему на колени.       И животом – а точнее, боком – вы ощутили то, что заставило вас замереть. И ясно стало как день, даже в плывущем мире: у сэра Бенедикта перенос на других – любимейшее из занятий.       Инквизитор было застонал, но тут же задавил звук, похоже, ладонью – получилось как-то неловко.       – Шлюха, – царапнуло ухо шипение, и волоски вздыбились по всему телу.       Сэр Бенедикт вас грубо сгреб и свалил на стол; сам встал на ноги и отошел. Открыл какой-то ящичек, и вы чуть не обмерли, когда поняли, что он перебирает пыточные инструменты.       Вы попытались подняться, но тело вам отказало. Сэр Бенедикт же, заметив это, рассмеялся так, как люди не смеются. Как смеяться не должны.       Беспомощность была острая; слезы полились ручьем. Еще и лежали вы сейчас так, что лучше и не думать…. Юбки задраны, голые ягодицы печет, волосы безбожно растрепаны, еще и слезы эти.       Только какое-то всепоглощающее отчаяние и страх, когда на вас стала надвигаться мощная фигура с блестящим лезвием в руке.       Страх сковал вас так, что вы едва ли попытались избежать своей учести. Только глухо сипели между вдохами, когда на вас надвигался он – необратимый, как вал морской воды, и неумолимый, как нечто, к разуму чьему взывать бесполезно.       – Заткнись! – взревел сэр Бенедикт, когда вы всхлипнули и что-то попытались сказать, не сводя глаз с его фигуры, над вами нависшей. От этого вам менее страшно не стало; в конце концов, сейчас, на этом столе, вы чувствовали себя свиной тушей за мгновение до вырезки. Только у мясника обычно топор для рубки мяса, а у сэра Бенедикта – скальпель.       И одним лишь его возлюбленным Пятерым известно, куда инквизитор собирается вам его воткнуть.       Потеряв терпение, он накрыл ладонью вам рот, причем так, будто хотел раздавить череп. Его дурные глаза доходчиво сказали: сэр Бенедикт рассматривал такой исход.       Он бесился от себя. От вас. От того, к чему это все пришло.       Все то, о чем оба старались не думать все это время, вырвалось наружу – безудержное, бурное, дикое. Шторм. И ничего уже не поделать – именно вы оказались в сердце бури, и именно вам придется это как-то пережить.       Сначала – подавить всхлипы, закусив губы до крови.       Рука медленно освободила ваш рот; было занятие поважнее – подхватить под бедра. Притянуть к краю стола.       Исподнее одним движением возвратилось на место; вы были положены ровно на спину.       Даже не пискнуть; все силы ушли на то, чтобы затаиться. Только ноги дрожали на весу; сэр Бенедикт отпустил лишь одну из них.       Холодное лезвие плашмя прошлось от колена и вверх, посылая толпу мурашек. Потом по дуге – дошло до внутренней части бедра.       А потом он сделал первый надрез, и вы, не помня себя от боли, закричали.       Это было невыносимо. Это было отвратительно. Это было одно из самых ужасных, выворачивающих наружу ощущений в вашей жизни. Не боль даже – агония.       Пытка.       Вы кричали до сорванных связок, потом до хрипоты, пока не стали просто открывать рот беззвучно; сэр Бенедикт посмеивался – мрачно и безумно.       Первые мгновения было страшно, что он начнет резать вас в других местах; но вскоре от боли вы забыли себя – она поглотила все. Забылся страх. Забылся мир вокруг. Забылось то, кто сейчас полосовал ваши ноги вдоль и поперек, хаотично, не щадя ни на мгновение.       И в какой-то момент вам стало так больно, что даже… блаженно.       Не помня себя, вы не помнили, с чего этот ужас начался. Не помнили, кто он – это всесильное подобие божества, которое вас наказывало, проводило по бесконечному круговороту страданий. Знали лишь, что полностью в его власти; и в этом состоянии, когда вы ничего не решали и не могли решать, когда все сложилось в крайне простое уравнение, вы оказались в каком-то странном, бесконечно прекрасном состоянии, которое даже не чем сравнить.       Но что-то сродни освобождению или бесконечному падению вниз, радостному и спокойному.       Конец кристально ясен. И от этого невесомо. От этого кружится голова.       Вас все еще полосовали, как жертву на алтаре, но вы этого уже не чувствовали. Вам просто было настолько хорошо, что тело стало ничего не весящей оболочкой.       Когда вы лежали вот так – с исступленным сэром Бенедиктом между ног, с задранным до пояса подолом, вцепившаяся в край стола, принявшая все происходящее и глухо хрипящая – уже нельзя было скрыться. Отрицать.       Настолько очевидно.       По вашим бедрам стекала кровь. Плывя на волнах эйфории, вы бы и не заметили, не стань ваше тело вдруг в разы уязвимее. Вас мелко трясло, и не мудрено: о самоконтроле и речи не шло.       Гудящие ягодицы и спина; невыносимо саднящая внутренняя сторона бедра, настолько, что ноги потеряли всякую силу.       Существование ног сжалось до шершавой руки, одну из них державшей.       Как хорошо. Как прекрасно.       И как же не дает покоя эта дурацкая, никому ненужная нужда. Оба от нее так долго отмахивались, что в итоге дошло до... Этого.       Почти незамеченным остался момент, когда скальпель был отброшен в сторону – на пол. То, как звонко и противно звенел металл о камень – это все оказалось где-то в стороне, в реальности, к которой вы сейчас едва ли принадлежали.       Стол скрипнул, когда ладонь впечаталась рядом с ухом. Мир обрел плоть в лице, нависшим над вами. Такое причудливое оно было… Люто блестел тот, кто вами обладал, глазами. В них – чернота с налетом тины.       Его имя вы тоже не знали в тот миг. Поэтому смотрели так, будто хотели его поглотить – не скрываясь и не думая скрываться.       Мир был абсурд, когда чужие губы больно вдавили в зубы ваши. И в этом абсурдном мире это всего лишь стало новой раной, новым ударом.       Оглушающим ударом грома – в ушах зашумело.       Обе ноги безвольно свесились со стола, когда вечность спустя сэр Бенедикт с тихим стоном выпрямился и даже отшатнулся. Бормотал что-то, чего вы уже не понимали. Было очень хорошо и ужасно; боль не уходила, естественно. Пустота не зияла – и не пустота скорее, а так, приятная опустошенность. Но главное: стало зябко.       Жажда чужого тела зудела на чувствительной коже. Пока из ран текла обжигающая кровь, хотелось получить тепло извне.       Вы, едва сознавая свое тело и себя как нечто единое и целое, приподнялись на локтях. Простое действие – и боль внезапно вернулась волной, из мышц выпивая всю силу. Но вам нужно было увидеть его, потому что оказаться в расплывчатом мире снова – смерти подобно.       Сэр Бенедикт стоял, сгорбившись, и с жуткой гримасой скреб по костяшкам. Раз, другой – и по ним потекла кровь. В его бормотании вы не разобрали ни слова; отстраненно лишь смотрели на то, как алый окрашивает кисти.       То, что должно было быть вашим лицом, улыбнулось. Слабо и вымученно, но вы-то понимали, каково резко пожалеть о том, куда тебя занесло от власти.       Смешно, конечно, как эта ситуация отразилась. И еще смешнее – то, что вам очень хотелось его обнять, по-привычному, и успокоить, хотя вроде как в поддержке больше нуждались вы. Тем более, что внезапно стал накатывать какой-то липкий, холодный страх.       Тепло. Срочно тепло.       Мир опять терял связность. Оказаться в нем одному – гибельно.       Он посмотрел на вас, как ни странно, не с испепеляющей злобой, а с чем-то совершенно другим. Застыл – грудь все так же ходила ходуном, но пачкать пальцы в своей крови перестал.       Улыбка стала чуть шире.       Вы просто смотрели друг на друга. Долго. И вам стало казаться, что много даже простого зрительного контакта – эмоций, конечно, в сэре Бенедикте всегда было предостаточно, но тут они опаляли своей силой и стремительной сменой.       Ярость. Досада. Миг – уже спокойствие. Безумие, темное, бездонное. Жар, заставляющий вас невольно облизать губы. И вдруг – что-то теплое, очень…       Конец вашим гляделкам положили закрывшиеся веки. Перевел дыхание. Поджал губы, нахмурившись; что-то не то обдумал, не то решил. Шаг. Другой.       Вы не сводили с сэра Бенедикта пристального взгляда, пока он не оказался возле вас. Снова.       Он медленно положил лихорадочно горячие руки вам на щеки, прохладные от пота и слез, и вы, будто загипнотизированная, наблюдали за тем, как приближается его лицо, решительное почти до гротеска. Когда он выглядел так в последний раз? Пожалуй, когда Палача чуть заживо не зажарили в стойле. Только там еще ярость была на месте, а здесь...       У вас екнуло сердце. Вы напряглись, не зная, чего и ожидать, но не в силах отвести взгляд, пока сэр Бенедикт не оказался настолько близко, что вы инстинктивно зажмурились.       И, пожалуй, случился самый очевидный вариант развития событий, когда кто-то обхватывает лицо другого человека и приближает к нему свое: сухие, потрескавшиеся губы едва ощутимо царапнули ваши. Потом кожу обжег влажный выдох – не дышал. Тихо ругнулся. Прижался к вашим губам еще раз – уже дольше, уже по-настоящему, уже так, что вы почувствовали жар его тоже вспотевшего тела, ощутили контраст – нежным губам было почти что неприятно от жесткости и шершавости чужих.       Выходило неуверенно, даже робко – хотя скажи кто-то еще даже месяц назад, что вы назовете что-то, касающееся сэра Бенедикта, робким, вы бы рассмеялись ему в лицо.       Ну что же, вы точно не были против. Это не было мерзко, а казалось бы: едва ли минуту назад вас этот человек резал и наводил ужасу.       Сэр Бенедикт целовал вас так, будто хотел зацеловать до смерти. Вам не то от нелепости подобной фразы (каждого компонента, от действующих лиц до формулировки), не то от самого поцелуя стало нечем дышать – и вы беззвучно рассмеялись, мучительно для изнеможденного, ноющего тела.       Как приятно быть в забытьи. Как приятно не думать ни о чем.       Как...       Ваши губы тут же подмяли снова. Но вы все никак не могли успокоиться, и сэр Бенедикт, потеряв терпение, с недовольным мычанием вцепился в ваш пучок на затылке и притянул ближе.       Поцелуй углубился. Внезапно. И почувствовав чужой язык на своем, вы от забурлившей крови тихо проскулили.       Вот эта дрожь по телу была воистину приятной. Обморочно-сладкой.       Ох, сэру Бенедикту такая реакция точно пришлась по душе.       Но вас это ошарашило. И стало вдвойне стыдно: то, как на него набросились вы, наверное, для сэра Бенедикта стало потрясением вдвойне.       Едва ли он целовался до сегодняшнего дня.       Чувство вины попыталось вернуться, и слишком хорошо вы осознали последствия своих действий.       Рыдания снова стали сковывать грудную клетку, когда послышались шаги вверх по коридору.       Вы от страха окаменели, чуть не умерли и… тихо всхлипнули.       Скрип сапог, разговоры, скрежет дверей – обострившемуся восприятию этого было слишком много. В добавок к тяжелому дыханию, запаху пота и крови, контрастам температур и эмоций, боли, то затухающей, то возвращающейся.       Сэр Бенедикт сделал то, за что его оставалось лишь похвалить – сгреб вас в охапку и укрылся под тенью стола.       – Только пискни, – разнеслось над самым ухом, и вы испуганно вцепились в свои колени. Пискнуть, как назло, хотелось очень сильно, тем более изо рта постоянно норовил выскочить то смешок, то всхлип, то стон боли – все же, приземление вышло излишне грубым.       Но у вас все равно екнуло сердце, когда дверь открылась.       – Опять свет включенным оставили? – ворчливо произнес незнакомый голос. – Да сколько им объяснять, что бережливость – не грех…       – Как-нибудь догорит само, – ответил второй. – Брат, пойдем уже. Завтра день нелегкий.       – «Завтра день нелегкий», ха? Да когда он легкий был, только зовом Богини Долга держусь. Ночь еще длинная, и что, зазря светло будет? Потом же не хватит.       – В этом месте многое ночью бывает. Лучше пускай будет светло, мало ли кому понадобится.       – Эх… Тут что, опять со стола кровь не вытерли? Что б вы все пропадом, еще и прилично так…       – Да кому кровь когда-то здесь мешала? – в голосе второго рыцаря послышалась усмешка. – К тому же, еще… Да, блестит. Может, сюда еще вернутся убраться.       – Скажи честно: хочешь спать?       – Как пес.       Они оба издали по смешку. Верно, какая-то шутка, о которой знали только двое.       – Тогда идем отсюда, так и быть.       К тому моменту, как рыцари, продолжая не сильно серьезный диалог, закрыли за собой дверь, ваше сердце стучало где-то в горле. Немного даже до тошноты.       Выдохнули одновременно. Вы сразу же закашлялись, но все равно расслышали, как на это хмыкнул сэр Бенедикт.       Слишком много впечатлений за такой малый промежуток времени. Лучше бы вы еще разок попытались бы с теми щипцами… – ох.       – Ожоги зажили? – произнесли вы голосом, который едва ли узнали. Сиплый, пришлось прочистить горло.       Лице сэра Бенедикта отразился болезненный мыслительный процесс. Немудрено: вы сидели у него практически на коленях – только это заметили, ой, что за стыдоба, и так в крови же, и немало ее… – и при этом вы только что едва ли не отхватили таким проблем, что душа уходит в пятки. Чувствовалось, как в его груди колотится сердце – громко и часто, будто мясо отбивают молотком.       Ноги так болели… Раны и царапины на бедрах от случайного движения закровоточили пуще прежнего, и очень захотелось заскулить.       – Ты… серьезно?       Вы почти забыли, о чем спрашивали.       Рассеянно почесали шею. Как бы нахмуриться и улыбнуться одновременно… Ай, лень. Откинули голову, запоздало вспоминая, в каком положении находитесь. Слегка покраснели. Потерли глаза.       Поняли, что руки сэра Бенедикта крепко сжимают вас за талию и спину. Покраснели пуще прежнего. Прикрыли глаза.       Тепло. Хорошо. Даже если слишком крепко – в конце концов, вы совсем не обнимались. Просто вас так легче было удержать на месте.       – Да Десятирогий тебя возьми, ты хоть спи иногда!       – Что?       Забавно. Когда люди говорят, у них на самом деле так вибрирует грудная клетка.       – Выглядишь как из гроба достали. Если плохо спится, ты скажи – я всегда с радостью впечатаю тебя в стену.       Вы засмеялись так, что чуть не заплакали. И почувствовали, как постепенно повышается температура тела сэра Бенедикта.       Ну вот, теперь оба сидите красные. Еще и взгляд вы такой на себе ощущали – эх, сэр…. Нельзя так.       – Почему разврат цветет в умах людей? – пробормотал он.       – Я ночью работаю.       – Теперь это так называется?       – Для крепости, сэр.       И даже не соврали. Ведьмачили вы днем – как раз тогда склад и был открыт.       – Ты у меня еще покаешься.       От этого тона у вас побежали по телу мурашки.       – Теперь это так называется? – эхом повторили вы.       Почти тут же пожалели. Хотя ладно, сегодняшний день – это все сожаление, слабоумие и отвага.       Руки, удерживавшие вас, тут же поменяли положение вашего почти кукольного в покорности тела.       Так, чтобы сэр Бенедикт видел ваше лицо.       Так, чтобы вы видели его.       – Повторила.       Казалось бы, самое время прикусить язык. Пристыженно промолчать. Но нет, вы не угадали. Снова.       – Повторила, – угрожающе прошептал сэр Бенедикт, не отрывая взгляда от ваших губ. – А то заставлю прямо сейчас.       – Попробуйте, – едва слышно ответили вы, ничем его не лучше.       Мрачный смешок, коснувшийся кожи, почти заставить подумать, что вот сейчас-то он вам шею и свернет. Или снова начнет пытку, которая на сей раз ничем хотя бы сомнительно приятным не обернется.       Вместо этого инквизитор выдохнул:       – Отвратительно.       Так стиснул ребра, будто хотел их сломать.       Удивительно приятное ощущение.       Он обжег ваши губы быстрым шершавым поцелуем, сначала одним, затем вторым, третьим, четвертым. При этом ни вы, ни сэр Бенедикт, видимо, не смогли придумать, как нормально чередовать вдохи и выдохи, поэтому какое время переводили дух, глядя друг другу в глаза. Вы собрались, чувствуя то, как постепенно пьянеете, то, что человек перед вами, не особо знает, что дальше делать, и, нервно улыбнувшись, потянулись уже первой, выгнув спину и закинув расслабленную руку ему на плечо.       То, какой пыл вы встретили, что-то перевернуло в вас. Вы совершенно перестали думать хоть о чем-то, кроме теплого рта, влажнеющих и уже гудящих губ, низких стонов, сотрясающих до самой глубины – и уже этого было достаточно, чтобы вы стали совсем мягкой и податливой, а когда в голову ударило осознание запрета, того, что вы этим занимаетесь под чертовым столом в допросной, да еще с кем, буквально закружилась голова, и вы совсем ничего не осознавали какое-то время. Еще и ладони начали сновать по вашему телу.... Как же хорошо. Как же хорошо и своими юркими ладошками успеть хорошенько облапать каждую мышцу и кость; почувствовать напряжение, нужду.... Бока, плечи, лопатки, позвонки, живот, ноги; инквизитор сдавливал вас с силой, которая почему-то казалась великолепной.       Пока он не ухватился за бедро.       Вы отстранились и согнулись. От боли аж перед глазами потемнело; вы зашипели ему в рубашку, пытаясь прийти в себя.       Вот ведь шельмец.       – Каюсь, – пробормотали вы, пытаясь дышать. Ни возбуждение, ни почти выместившая его боль не способствовали тому, чтобы легкие разворачивались в полный объем. Аж голова закружилась.       – Я не…       Вы подняли голову. И ничего не увидели – прояснить перед глазами резкие движения ничего не помогали.       Но вряд ли показалось.       Вздох. В кружащимся мире – новые повороты: вас вдруг уложили на пол. Вы крякнули от неожиданности и не сильно приятных ощущений – лопатки не поблагодарили.       – Сэр?       – Заткнись и лежи.       Вы заткнулись и лежали. Твердь под спиной неплохо помогла успокоиться, но на это ушло время, которое вы, измотанная, едва были способны вынести. Уязвимость уходила, как и сладкая неосознанность.       Снова захотелось извиняться и мямлить, но вы все же заткнулись и лежали, как вам и сказали. И запоздало заметили, что что-то не так.       Этим самым «не так» была теплая ладонь на вашей ступне.       Не стоило ли прекратить этот цирк, пока вас не занесло в эту открывшуюся бескрайнюю степь слишком далеко? Не стоило ли успокоиться, не стоило ли вспомнить, кто вы оба такие, и попробовать залатать трещины в принципах – уж как-то совсем было страшно представить, что могло произойти, чтобы главнейший фанатик, которому от лишений всегда было только в удовольствие, с головой нырнул в откровенные непотребства. Туфли потерялись уже давно; когда сэр Бенедикт повел по пятке, вы с силой сжали зубы. Натруженные стопы лишь радовались массажу, ну почему?       Ай да молодец. Ай да умница.       Едва начался сеанс самоиронии – тут же губы закусывать. Угу.       Вы уткнулись пылающей щекой в холодный пол. Боже, ну почему что-то настолько обыденное настолько приятно... до извращенного. Особенно, когда вот так нажимают на большой палец, да, да! И стискивают свод стопы так сильно, что нога невольно дергается – сэр Бенедикт низко хмыкнул, что б его. Ему-то, небось, удовольствие совершенно особое доставляло. Хотя надо быть честной с самой собой – вся эта ситуация, черт подери, колола острыми иголками возбуждения. Какие приличия? Какая трезвая голова? Это казалось таким неправильным, что хотелось еще; таким абсурдным и похожим на сон, что это притупляло тревогу; но при этом страх быть застуканным никуда не делся, и от этого ноги, и без того натерпевшиеся за сегодня, совсем слабели....       Вы сдавленно охнули, когда ладони скользнули выше. По крайней мере, одна из них. Другая стала мять какую-то такую точку, что стало сложно сдерживать звуки. Отнюдь не самые приличные звуки.       Пальцы слегка подкручивались.       Когда вашего колена коснулись уже знакомые губы, вы внутри закричали. Внешне – попытались приподнять голову, лишь только для того, чтобы поймать взгляд, который заставил вас сглотнуть.       Там было не найти ничего святого.       Зеленое пламя поглотило вас окончательно и бесповоротно, когда сэр Бенедикт нагнулся к ранам на бедре. Языком слизнул запекшуюся кровь.       Вы простонали и тут же накрыли рот ладонью. Сэр Бенедикт впился ногтями в ваше колено, вынуждая развести ноги еще шире.       Это было потрясающе больно; но сейчас, когда вы буквально видели дурную лохматую голову инквизитора между своих ног, вожделение оплело вас коконом, тугим, от каждого вдоха все больше сжимавшегося – едва ли можно выбраться.       Глупые, глупые девственники, от воздержания все более с ума сходящие. Еще совершенно особым пороком, извращенным, до мозга костей пропитанные – а как иначе назвать любовь к крови, насилию и унижению? Два сапога, Десятирогий вас возьми, пара. А сейчас, когда вы лежали распластанной на полу, изнывающей от бесполезной нужды, возникал вопрос – кто больше распутник, вы, подталкивавшая человека к падению медленно и, с высоты времени, на удивление расчетливо, или тот, кто вроде как и сопротивляется, но как-то вяло?       Судя по всему, от низости своей инквизитор возбуждался лишь сильнее. Почему?       Пожалуй, вы были готовы забрать свои слова обратно. Рот сэра Бенедикта на что-то хорошее – пускай не очень умелое – способен. То, что он вам не разодрал ноги на куски – удивительно, а то как пес какой-то, впивается зубами…       Нужно дышать. Дышать. Вспомнить бы, как это делается. Больно. Горячо.       Нет, нельзя упускать мысль. Она важна.       С чего бы вас вдруг перестало интересовать, насколько то, к чему все идет, может изменить вашу жизнь, уже устоявшуюся и почти терпимую? Даже если сэр Бенедикт не побежит, например, биться челом о ступени главного храма с покаянием – он же не настолько глуп, не правда ли? Хотя ладно, возможно и настолько, если смотреть на вещи трезво, – где гарантии, что сейчас, в весьма своеобразном настроении с начала недели, вероятно, уставший и прочее – он не творит дел, о которых скоро пожалеет? И обвинит, конечно же, вас.       Это мысль позволила ухватиться за соломинку трезвости – хрупкую, ломкую, но чутким пальцам рукодельницы и того достаточно, чтобы спастись из бури. Вы все-таки смогли собрать остатки воли в кулак, хотя сэр Бенедикт изо всех сил будто бы старался этого не допустить.       – Сэр, – просипели вы, и поняв, что зова инквизитор проигнорировал, вырвали ногу из плена чужих рук. Уперлись пяткой в крепкое плечо. Бедро – все в ранах, наливающихся укусах и синяках – засаднило так, что вы сжали зубы. – С-сэр.       Он, нехотя отстранившись, поднял на вас глаза.       Вы отчаянно попытались связать слова в предложения. Весь в крови, волосы в хаосе, грудь ходуном, взгляд голодный, будто вот-вот сожрет… Такой изверг не должен вызывать сладкую тяжесть в низу живота.       – Почему мы продолжаем это делать?       Вопрос встретила какая-то нелепая тишина. Точнее, не так: до нелепого рациональному вопросу ответом стала тишина.       Вдруг прострелило висок, и вы поморщились. Должно быть, слишком много всего зароилось в голове. И объяснение от этого вышло сбивчивым:       – Если все в порядке, то этого бы не было. То есть, я хочу сказать, это не в вашем характере. Такое делать. В смысле…       – Хватит. Я понял.       Вы вздохнули. Убрали ладонь с глаз и воззрились на обратную сторону стола.             Различили выбоины от цепей.       – Я устал ждать.       Тон был настолько безжизненный, что вы едва не испугались. И ничего не поняли. Когда объяснений не последовало, вы начали думать. Поняли. Чуть не зашлись в истеричном, почти злобном смехе.       Эх, матушка, чего же ты передала вместе с красотой еще и дурной вкус на мужчин, уходящих с головой в религию до того остервенело, пока это их не разрушит?       Перед глазами всплыл мул, что тащит кашу из костяной крошки и паленого мяса вверх по холму. Прилюдно объятые пламенем люди.       Это буднично. Как и буднично ничего в ответ не слышать после молитвы. Знаки искать и не находить.       Для всех привычно, но, вероятно, и все от этого рано или поздно устают. Как эта усталость будет преодолена – уже дело более личное, для каждого особенное.       Наверное, куда как труднее в такие времена своей жизни было бы противостоять испытанию в виде миловидной личной собственности, которая, несмотря на скверное отношение, не просто не ведет себя как последняя мразь, так еще и показывает свое участие.       Этот момент, в принципе, был неизбежен после того, когда вы решили после той порки на конюшне озаботиться его здоровьем и вашей безопасностью. А может, и с того момента, как сэр Бенедикт решил дать вам в руки кнут. Но зерна были посеяны еще раньше, гораздо раньше.       Хотя откровенно говоря, вам двоим просто не повезло оказаться во вкусе друг друга.       – Ясно, – тихо буркнули вы, наконец справившись с утомляющим приступом хохота.       С трудом сели, морщась. Выпрямились. Сэр Бенедикт смотрел на вас очень внимательно.       И вы на него тоже, когда легли рядом – лицо у него конечно было милейшее. Наверное, в тот момент, когда вы обняли его за бедро, тоже. Умостили голову поудобнее.       К сожалению, вам не нужна была такая ответственность. Ее и так слишком много – сегодняшний день это отлично показал.       – Могу составить компанию, пока ждете.       – Ты… Серьезно?       Сдерживать симпатию к такому сэру Бенедикту, растерянному и зависшему, было сложно. Вы улыбнулись так тепло, насколько могли.       Человек все еще отвратительный, но зато понятный.       – Это то, что сделать было бы правильно.       – Правильно, – повторил он так, будто слово показалось ему каким-то новым. И неприятным.       Вы посмотрели на него сквозь ресницы. Задумались на счет того, насколько следующие слова прозвучат провокационно.       – Еще правильным было бы не снимать ошейник, – добавили вы, уже снова едва сдерживая смех от того, что сэр Бенедикт выпал из реальности окончательно и бесповоротно. – Правильным было бы забыть то, как по глупости дали себя выпороть глупой женщине. Правильным было бы тут же сжечь при малейшем подозрении.       Вы немного помолчали, пытаясь подобрать слова.       – Поэтому я пытаюсь быть тем, кто делает правильные вещи.       – Почему?       – Что?       Взгляд у сэра Бенедикта был невыносимо пристальный.       – Почему ты их делаешь?       Вы моргнули.       – Потому что вы потом пожалеете. Устыдитесь того, что наделали. И когда я сделала что-то неправильное…       Вы слабо повели плечом. Веки слипались; как ни странно, несмотря на боль и все еще не потухший жар в теле, вы почти что соскользнули в сон, когда сверху послышалось:       – Загадка от храма Пятерых: какой обет самый простой?       Что?       – На размышление дается ноль секунд. Отвечай.       Вы уж хотели выдать честное «не знаю», но вовремя сообразили, что не с сэром Бенедиктом говорить расплывчато.       – Безбрачие? – осторожно предположили вы.       – Он называется «обет целомудрия», невежа темная, – инквизитор стукнул вас по лбу ребром ладони, и вы, умиленная этим жестом, даже и не подумали поправить «невежа» на «невежда». – Но угадала. Почти. Именно про часть, которая про безбрачие. Тот, кто не может держать себя в узде – животное, недостойное зваться тем, кто несет милость Пятерых.       Хорошо, хорошо. Возможно, вам сегодня не только отбили ягодицы, но еще и голову, потому что умилил даже переход на пламя религиозного рвения. Вкус у вас, откровенно, ну просто отвратительный.       – Но есть разная похоть. Похоть – как она есть, когда просто горит. Обливаешься водой, помолишься и отпустит. С такой легко, – инквизитор помолчал, будто бы заслушавшись смешком, слетевшим с ваших губ. – И есть другая, когда изнутри разъедает. Потому что тебе зализывают раны и пытаются делать правильные вещи. И вторая распространяется, как плесень, когда из знаков свыше – только то, что тебя не хотят прирезать втихаря.       – Прирезать, может, и нет, но порезать…       Бабочки в животе – так вот оно про что все говорят. Теперь ясно.        – Дура, – фыркнул он, тут же продолжив: – И поэтому ты сейчас станешь и будешь делать неправильные вещи.       – А потом вы сунете мне под ногти иглы, сэр?       – Нет. Я и так… зря.       Последнее сэр Бенедикт выдавил с таким кислым выражением лица и с таким трудом, что вам остро захотелось его придушить. Но сердце все равно пропустило удар.       Вы сели, опершись рукой о его плечо. Неправильные вещи манили непреодолимо.       – Ближе, – сказал сэр Бенедикт тихо, и вы инстинктивно придвинулись. Повторил: – Ближе.       Вы замерли.       – Я сказал, ближе, – выдохнул он хрипло.       Вы прищурились. Улыбнулись.       – Я уже достаточно близко.       Его зрачки расширились даже сильнее – насколько это вообще возможно. Ваши пальцы обхватили восхитительно толстую косу и потянули на себя.       – Ближе, сэр, – прошептали вы едва ли в сантиметре от его лица.       Губы, которых вы легонько коснулись своими, были скривившееся. Поначалу. Потому что сэр Бенедикт был чертовски голоден до прикосновений.       И не он, да благословит его Исцеляющий долгой жизнью, один. И вкус собственной крови только разжигал аппетит.       Но вы заметили – как-то оказавшись прижатой к панели стола: очень быстро за упоительными касаниями губ и языков вы потеряли само понятие о том, как ваше тело расположено в пространстве, чем сэр Бенедикт, почему-то иногда отстраняющийся для того, чтобы издать нервный смешок, не преминул воспользоваться – что эти желанные ладони все еще неуверены. Что все ходят одними путями.       А вы, тем временем, почти что заползли ему под рубашку и трогали все, что могли, и так, как хотели.       Вы алчная. Вы жадная. И вам нужно еще.       – Сэр... – вот это поцелуй всем поцелуям поцелуй, так, главное не сбиться с мысли. – Сэр...       – Что? – тяжело дыша, отозвался инквизитор.       Вы, не веря, что действительно это говорите вслух, прошептали:       – Раз уж мы это начали, я думаю, можете трогать меня везде. Везде.       Его кадык дернулся. Но сам сэр Бенедикт просто пронизывал вас взглядом – по кости перебирал. Взвешивал. Размышлял.       Наблюдать за тем, как он, потрясающе красный и забывший о следах крови на щеке, набирается смелости на такое непотребство, было интересно, но долго ждать не хотелось. Тем более, что на горизонте маячили и другие приятные вещи.       Устав ждать, вы взяли его ладони, вглядываясь в огненную бездну – ненасытную, но нерешительную. Провели ими по своей талии, дошли до груди и, спустя секундное промедление, накрыли и ее чужой ладонью.       От такого выражения лица вы невольно хихикнули. Приподнялись к уху, протянули:       – Видите, сэр? Я не кусаюсь.       И тут же, перечеркивая сказанное, сомкнули зубы на мочке уха. Чуть не задохнулись от смеха, когда он дернулся, будто его ударило током, и издал какой-то совершенно неописуемый звук. Хотя ладно, был один эпитет: лучше любой симфонии.       – Ведьма, – простонал сэр Бенедикт не своим голосом, и пока вы, смеясь, откинулись на панель стола.       Смеялись вы до слез, но когда вы посмотрели на него снова, замерли бездыханной. Инквизитор облизнул губы. Вжал пальцы, до этого неподвижные, в мягкую плоть груди сквозь ткань платья. Накрыл вашу шею губами, уже бесстыдно касаясь везде, как вы и просили.       Воздух переоценен.       «Ведьма»? Ну что же, вы вполне себе сгорали. Хаотично царапая мощную спину сквозь одежду, ловя стоны губами и самой их не сдерживая.       Вас будто бесконечно толкали с обрыва, утягивали за собой, и вы все падали, падали и падали – такая же дребезжащая легкость в животе, такое же головокружение; только яркие образы перед глазами.       Зрачки, темные, как ночь. Коса, которую вы как-то между укусами в чужие ключицы (ой как сэр Бенедикт шипел и цеплялся за вас, до синяков) расплели, и волосы – бесконечный водопад, обтекающий со всех сторон, который так приятно пропускать сквозь пальцы и сжимать.       Это было похоже на лихорадочную предсмертную агонию. Сладостный делирий.       То, как вы направили дрожащей рукой инквизитора в себя, стискивая его болящими бедрами и коленями именно так, как вам давно хотелось, и привыкая к чувству заполненности вдвоем, тяжело дыша. То, как в вас вбивался – стоная, хрипя и бормоча что-то, как в бреду – сэр Бенедикт. То, как вы уже оказались сверху, и с тем особым, выворачивающим наизнанку удовольствием сверху вниз смотрели на поверженного, потного, окровавленного инквизитора с ненормально, дико, жутко блестящими глазами, как у какого-то демона.       В ваших стонах постепенно затерялось слово «сэр». Он не был против. Скорее даже очень наоборот.       Когда вы возвысились над ним, выгибаясь и теряя хоть какое-то чувство реальности, в его сбивчивой бессмыслице вы вместо проклинания ведьм вдруг услышали что-то о милости Богини. Вы не были против. Скорее очень даже наоборот.       Вы стиснули его шею в какой-то момент. Нашла выход затаенная злоба. И все же, стон, переходящий в хрип – воистину восхитительный звук.       Власть переходила из рук в руки. И почему-то общий жар на двоих, торжество похоти впополам с насилием и то, что вы в итоге оказались наверху, ощущалось как победа. Безоговорочная и прекрасная тем, что выиграли все.       После того как вы – совершенно потраченная, уставшая, тяжело дышащая в его исцарапанное, искусанное плечо, все еще ничего не видящая и слабо соображающая, - попытались с него слезть, сэр Бенедикт, обжигая ваше ухо своим тихим, судорожным дыханием на грани будто бы со слезами, сгреб вас в охапку и прижал к своему боку, совершенно безапелляционно. Так и провалились в полудрему – короткую. На полу, все-таки.       – Ведьма проклятая. Еретичка, – мрачно буркнул сэр Бенедикт прямо в ухо, заставляя вас слабо дернуть уголком рта. – Да спасут Пятеро твою душу прогнившую.       – Сам дурак, – едва слышно пробормотали вы, крепче вцепляясь в руку на своем плече.       Наверное, стоило подумать тысячу раз, прежде чем так активно работать мышцами, в том числе, ног, пока они все в ранах. Еще и в наливающихся синяках.       Наиболее беспроблемно вышло бы «смыться» с места преступления, если бы вы одна-одинешенька поползли в свою коморку. Но быстро стало понятно, что даже один простой шаг приносит столько боли и слабости, что даже ползти не удалось бы. Еще и голова кружилась – скорее всего, на лестнице попросту потеряли бы равновесие.       Вы все-таки подозревали, что запоздалое чувство стыда и неуверенности настигнет сэра Бенедикта, и поэтому молчали как рыба. Стараясь не обращать внимание на его выражение лица, само собой спрашивающее: насколько интеллектуально ущербны рабыни. И ваш молчаливый ответ был таков: не настолько, чтобы отказаться от помощи.       Даже если вас кто-то заметит, вряд ли репутация законченного религиозного мудака понесет такие уж серьезные потери. В конце концов, он вас ведет из допросной, а вы выглядите так, будто ночка у вас была та еще.       Она-то и была та еще, но взгляд жалости от случайного человека, которого вы все-таки встретили по дороге, был до истеричного хохота неуместным.       Вы в молчании вышли на улицу, и неожиданно свет ослепил вас. К вашему удивлению, луна была ненормально яркой, белейшей, огромной, как безупречный снежный шар – совсем не такой, как вы ее запомнили. Ее света хватало, чтобы осветить двор почти так же, как днем, хотя с зенита прошло уже много времени.       – Луна сегодня красивая, – отстраненно заметили вы.       Сейчас бы такую белиберду молоть... Хотя как-то все равно. Быстрее бы уже прилечь и провалиться в сон.       Молчание так затянулось, что вы и не ожидали ответ. Тем более, такой.       – Аж помереть можно.       Вы бы обернулись в попытке понять, что за эмоцию сэр Бенедикт в это вложил, но… Эх, лень. Спать.       Да и если немного напрячь извилины, то это, наверное, была попытка в сарказм. Луной вы продолжали отстраненно любоваться, пока вас не затянули снова в помещения. Причем довели не просто до вашей комнаты, а до самой лавки.       Вы словили взгляд сэра Бенедикта и благодарно кивнули.       Обработать свои раны вы ему не позволили. Во-первых… ай, да ладно, просто не позволили. Самой проще, да и меньше неловкости. Но инквизитора как будто бы устроило играть в помощника лекаря.       В любом случае, когда почти негнущиеся пальцы закрепили бинт вокруг бедер, вы все же подняли взгляд на мнущегося сэра Бенедикта. Рассеянно прошлись взглядом от неровно заправленной рубашки до едва ли заплетенных волос – бесполезно и уже бессмысленно. Пальцы-то у вас цепкие. Еще и в крови весь… Хотя это и не страшно. Разве что стирать придется.       – Это было очень больно, но не так-то и плохо, – негромко сказали вы, слабо сжав свое колено. – Еще страшно. Но все хорошо.       М-да, красноречие никогда не было вашей отличительной чертой.       Сэр Бенедикт подошел к вам ближе. Вам пришлось запрокинуть голову, чтобы видеть его лицо.       Он нагнулся очень резко, не менее резко притянул вас за волосы на макушке. Теплые губы легли вам на лоб, и вы удивленно выдохнули.       – Завтра отсюда носу не высовываешь, и послезавтра тоже, – инквизитор потрепал вас по волосам. Вы услышали странный шорох, и с удивлением обнаружили, что вторая его рука гладила бинт на правом бедре. Правда, будто почувствовав ваш взгляд, сэр Бенедикт спешно развернул подол, неловко разгладил ткань – от греха, что ли, подальше? Вы усмехнулись – значит, вот как. На ноги все не насмотрится или их не натрогается? – А то вместо трех дней оклемаешься дай Милостивая через неделю. Раб, вообще-то, от слова «работать».       Почему-то даже не обидно. Только зевнули, прикрыв рот. Веки уже стали тяжелыми, как свинец.       – Поняла.       Вы упали на спину, стоило сэру Бенедикту покинуть вашу комнату. К сожалению, сон пришел не сразу – видно, усталость была все-таки слишком велика.       И пока не спали, вы думали. Мысли ваши скакали с того, насколько многогранно болит тело ниже талии, на то, что в сущности, от устойчивой конструкции оборонительного храма сэра Бенедикта отличает разве что большая подвижность – если, конечно, говорить о личности. С учетом того, что сегодня происходило – он, по идее, руины. Стены пали. Но каркас, очевидно, остался.       Из руин можно отстроить все, что угодно. Сказать можно точно – вы себя отстроите, камень за камнем.       Оба.