Шоковая терапия

Брак с Тиберием зудит под кожей, доводит до желания кататься по полу и истошно вопить. Эванджелина пьет на своей свадьбе столько, сколько не пила, пожалуй, за всю предыдущую жизнь. Нет никакого смысла смотреть на своего новоявленного супруга: он по уши влюблен в Мэру и вряд ли мечтал об этом дне долгие недели. И все же ее тошнит так сильно — то ли от Тиберия, то ли от вина, то ли от духоты в помещении, — что временами кажется, будто от рвоты ее удерживает одно лишь упрямство. Молодые должны танцевать, но они не танцуют. Непонимающие взгляды, обращенные к ним то с одной, то с другой стороны, ее почти не задевают. Искать в толпе Элейн бессмысленно, но она почему-то никак не может расстаться с глупой надеждой. Как будто присутствие Элейн может хоть что-то изменить. Как будто она появится, а оковы брака спадут сами собой. Наивная дура. — Пойдем-ка лучше потанцуем, — голос у Птолеймуса уставший. Она замечает это будто бы случайно. Поворачивает к нему голову, пьяно усмехается и тянет бокал к губам. Сегодня она нажрется вусмерть. Отключится и не будет помнить абсолютно ничего. Тиберию хватит воспитания и такта оставить ее спать, а потом и вовсе забыть о какой-то там брачной ночи. — Ты слишком усердствуешь с вином. — Так и задумано, — игриво отвечает Эванджелина и закашливается. Брат, видимо, пользуется этим, потому что другого объяснения, куда пропал бокал из рук, не находится. Элейн все еще не приходит. — Ладно, — соглашается Эванджелина чуть охрипшим от кашля голосом. — Пусть будет по-твоему, пойдем. Он подает ей руку, и признавать не хочется, но ноги не заплетаются лишь потому, что она вцепляется в эту руку так сильно, что даже странно, что выражение его лица никак не меняется. Хочется вцепиться в него, повиснуть у него на шее и попросить увести себя. Спасти из этого ада. Даже если бы Птолеймус и хотел, он бы все равно ничего не сделал. Она осознает это кристально ясно, несмотря на затуманенность сознания вином. — Отец продал меня как кобылу и радуется, — шипит она на ухо брату, чуть наклонившись ближе, а потом улыбается так широко, когда отстраняется, будто сказала какую-то смешную шутку. — Ты же знаешь, Эви. Так нужно. Он выводит ее на середину зала, ладонь только сжимает в своей руке чуть крепче положенного. Видит ведь, что она пьяная. Знает, как сильно она ненавидит и своего новоиспеченного мужа, и корону, и отца. А ведь всего лишь стоило попросить чай. Просто попросить чай, и ее бы вытащили из этого кошмара. Они бы с Элейн сбежали, жили бы как свободные и… поженились? Нет, бред какой, этому никогда не бывать. Ноги под пышной юбкой временами путаются, но быстрая мелодия сменяется медленной, и это ее спасает. Птолеймус ведет уверенно, а Эванджелина временами смотрит на его здоровую руку и не может поверить, что еще совсем недавно на ее месте был уродливый обрубок, причинявший брату ужасную боль. — Где твоя жена? — спрашивает она, когда они снова оказываются почти вплотную во время танца. Икота настигает в самый неожиданный момент. — Почему я ее здесь не вижу? Или она не рада такой прекрасной свадьбе? Издевка нарочитая, но Птолеймус позволяет ей этот выпад. Лишь говорит: — Ты зря на нее злишься, Эви. Она фыркает, круто разворачивается в такт музыке и разве что не падает. Он успевает схватить ее за какие-то доли секунд, и этого достаточно, чтобы понять: танцев на сегодня с нее хватит. — Ты в порядке? Эванджелина отмахивается. Спиной чувствует, как на нее смотрит еще несколько пар глаз. — Пойду подышу воздухом, — вот и все, что приходит в голову перед тем, как сбежать. Отчасти хочется, чтобы в таком состоянии ее увидел отец. Увидел и понял наконец, что не может торговать своей дочерью, как козой. Но Воло Самос сейчас обсуждает политику. Воло Самос упивается собственной властью и удачным политическим союзом. Ее начинает трясти на балконе то ли от злости, то ли от бессилия, то ли от всего и сразу. Эванджелина обнимает себя за плечи и невидящим взглядом глядит куда-то вдаль. Что-то внутри еще надеется; отчаянно трепещет и клокочет в ожидании Элейн. Вот-вот она выступит из тени и окажется, что была здесь с самого начала этой чертовой свадьбы. Надо просто подождать. Совсем немного. Еще чуть-чуть. — Эви, она не придет. Голос брата из всегда уверенного и твердого превращается в какой-то жалкий. Она давит горькую усмешку. — Еще скажи, что ты умудрился заделать ей ребенка и будущий наследник престола должен быть в целости и сохранности, пока вся семья пирует здесь. — Нет, конечно. — Я бы ничему не удивилась. Он накидывает ей на голые плечи что-то теплое и буквально вкладывает края в ладони. Сам замирает рядом, ничего не спрашивая и не предлагая. Эванджелина сжимает в пальцах край накидки (пледа? скатерти?) и тяжело вздыхает. — Мы теперь с ней никогда не увидимся, да? — Почему нет? — Ну, она жена будущего короля Разломов, я жена нынешнего короля Норты. При всем желании нам не жить подле друг друга. Птолеймус снова молчит; и ей хочется разозлиться на него за это молчание, хочется испытать настоящую ярость, но ничего подобного не происходит. Она понимает его. Понимает, почему он молчит, почему стоит рядом с ней, а не пирует с другими. Понимает, почему он женился на ее возлюбленной. Ради нее. Все и всегда ради нее. Не поступила ли она так же? Не ради него ли она вышла за Тиберия? Обеспечить брату надежный тыл. Сделать все возможное, чтобы на его жизнь никто не покусился. И если для этого надо пожертвовать собственной жизнью… что ж, пусть будет так. — Надо возвращаться к гостям, — наконец произносит она. — Мы можем еще погулять, если хочешь. — Нет, — жестко и уверенно. Она стягивает с плеч накидку и протягивает ему. — Я же королева, забыл? Королевам не положены слабости и чувства. Он принимает накидку из ее рук в некотором изумлении, но согласно кивает. — Пообещай мне кое-что, ладно? Это и будет моим свадебным подарком. — И что же? Эванджелина набирает в легкие побольше воздуха, а потом на выдохе говорит: — Подружись с Тиберием. Стань с ним близок. Проводи с ним выходные, праздники. И всегда бери с собой жену. Они пересекаются взглядами всего на несколько мгновений перед тем, как она разворачивается и уходит, но и этих мгновений достаточно, чтобы он увидел в ее глазах то, что отныне ей придется прятать глубоко в душе. Тоску и полную опустошенность.