За счёт заведения

      Антон забирает ключи у консьержа, перехватывая на себя полный сожаления взгляд. Люди вокруг почему-то считают обязательным, хотя бы молчаливо, высказать своё мнение. Никому, кстати, нахуй не нужное. Можно подумать, у него своих мозгов нет для понимания и осознания. Хочется смеяться из-за этого. Как будто чья-то жалость сделает ситуацию лучше хотя бы на грамм. Как будто ему станет легче, если он увидит в чужих глазах печаль. Нет, так это не работает, но кому какое дело, верно? Людям просто приятно осознавать, что у кого-то дела хотя бы чуть-чуть хуже, чем у них.       Мысль о том, что все происходящее — дешёвый голливудский ромком голову не покидает. Он пересмотрел их тысячи со своими школьными девушками, и они все такие однотипные, что уже после первой десятки Антон точно понимал: в конце все будут счастливы. Но его жизнь — не фильм, а прямо сейчас Шастуну холодно, и этот холод идёт откуда-то из самых глубин организма, подкрепляемый надвигающимися страхами и банальной боязнью открывать дверь.       Это должно быть забавным, и это будет таким через несколько лет. Он даже сможет посмеяться над произошедшим в какой-нибудь компании и преподнести эту историю, как «мы не поняли друг друга», но в данный момент Антон думает о том, что сжечь квартиру — очень даже оптимальный вариант. Он позволяет себе подумать о ремонте внутри гостиной и спальни, перестановках уже существующей в помещениях мебели и переезде из этого дома нахуй, пока лифт тихо жужжит, поднимаясь вверх.       Ключи в руке холодят кожу, и становится особенно смешным то, что точно такие же лежат во внутреннем кармане куртки. И там и там абсолютно идентичные наборы: серебристый короткий ключ, кнопка для подъезда и пластиковая карта, для въезда в ЖК на транспорте. Теперь у него есть две пары ключей и два разных брелока. И если их соединить, они перестанут быть одинокими пластырями, станут полноценным сердцем, на одном из которых будет написано «home» каким-то уродским шрифтом от руки. Эти брелки где-то сделала Кузнецова, как только они въехали. Антон не мог отказаться. Антон бесился внутри при виде их.       Он стоит у собственной двери и внимательно вслушивается. В голове стучит мысль о том, что Ира ещё может быть там. Сидит где-нибудь на темно-синем диване, закинув ногу на ногу, натянув безразличие на лицо и ждёт. Для обвинений. Или разговоров. Правда, есть ещё один вариант — в квартире может не быть Люка. И он не знает, что из этого страшнее, но точно знает, что быть одному ему не страшно. Арсений вот как-то справляется.       Блять, Арсений.       Шастун несколько раз дергал себя в метро, когда мысли крутились вокруг океанового. Он будто бы подглядывал за чьей-то жизнью, хотя на самом деле был мимолётным эпизодом в ней, и теперь ему хочется списать все под копирку: как в школе домашку. И вот эти чертовы мысли в голове крутятся опять, а он просто руки опускает и садится на корточки, облокачиваясь на ещё запертый вход. Мозг внутри разрывается. Сердце щемит от зависти, печень ноет от воспоминаний об алкоголе, а лицо предательски меняется, превращая рот в подобие улыбки и сужая глаза. Антону было хорошо.       Ему двадцать шесть, и он в состоянии признать, что вчера было по-настоящему тепло. А сегодня — холодно.       Шастун пытается встать, но конечности путаются между собой, напоминая о похмельном синдроме, который до сих пор не прошёл. Ему жизнь подкидывает это испытание, напоминая о том, что одной проблемы всегда недостаточно. Он все же встаёт, но далеко не с первой попытки, а когда это сделать все же удаётся — без какой-либо заминки вводит код и вставляет ключ. Хватит страдать. Эти накатывающие приступы разочарования ни к чему не приводят, и надо просто признать истину — Шастун чертова жертва, и он нихуя из этого не заслужил.       Из открытой двери выбегает ошалелый кот, и Антон наконец-то выдыхает спокойно, будто с плеч упал самый тяжкий груз. — Ты голодный, Люк? Вряд ли Ира тебя покормила, да, дружок? — парень тянет свои огромные руки к пушистому, но тот лишь несётся обратно внутрь. Первый раз зайти после произошедшего чертовски страшно. — Антон, хватит ссать. Прими и шагай дальше, блять.       В коридоре не оказывается никаких женских вещей, и ему удаётся выдохнуть спокойно ещё раз. Каждое новое действие — главная пытка для оголенных и бьющих электричеством во все стороны нервов. Будто если что-то произойдёт, Антон умрет. Будто сердце остановится, тело вылетит в окно, разобьётся об асфальт, разбросает органы по газону. Будто он действительно переживает. Будто ему не все равно. Но ведь не все равно.       На кухне не оказывается практически никакой посуды (какого хуя?), но Шастун даже радуется этому. Ему никогда не нравился дурацкий принцип «кухня создана для посуды», особенно когда большую часть еды вы заказываете из доставок, а в свободное время выбираетесь поесть куда-то вне квартиры. Шесть сковородок, Ира, серьезно блять? Хотя бы одну можно было оставить?       Из комнаты пропадает горшок с цветком, который им подарил Позов, и Антона это злит — дурацкий узорчатый ковёр от своей подруги Кузнецова не забрала, а вот цветок ей жизненно необходим, да? С балкона пропадает плетёный стул, а из спальни — постельное белье. Антон смеётся с такой мелочности, словно это не он содержал Кузнецову большую часть их отношений. Ему не жалко ничего из утерянного, ведь самое главное — доверие — уже точно не вернёшь.       Он лезет в ящик, доставая пакет дорогого корма, насыпает его в миску, заливает свежую воду в автоматическую поилку, так сильно напоминающую любой туристический фонтан, собирает разбросанные мячи, обновляет лоток, заправляет лакомством игрушку-тренажёр.       Антон переодевается в своей большой гардеробной, теперь наполовину пустой. И впервые за все время бросает футболку прям на пол.       Он не успевает сходить в душ, но это ему и не надо, ведь волосы он помыл ещё с утра, а горячая вода лишь обнажит внутренний лёд ещё сильнее. Голова отказывается проходить, будто пытается своей болью перекрыть другую, но с сердечными травмами можно сниматься, а с долбящим затылком — нет; и Антон просто закидывает прям в глотку два нурофена, даже не запивая.       На часах почти шесть, а съемки начинаются в восемь, и времени на дорогу остаётся все меньше.       Антон оказывается в рабочей курилке за полчаса «до», и он входит туда ещё перед тем, как закинуть вещи в гримерку, ведь не встречать никого — проще, чем разговаривать, а наговориться он успеет в процессе интервью, и так, что сможет дома молчать. Ему придётся молчать дома.       Теперь вся его квартира — тишина, разбиваемая звуками животного, и Шастун знает, что ему придётся разгружать эту тишину телевизором, музыкой, подкастами и всем остальным, что создаёт звук. Он даже задумывается о том, чтобы создать себе несколько плейлистов в спотифай, но его уровень изобретательности ни на километр не догоняет уровень изобретательности Арсения. И он опять думает о нем. — Да блять…       Антон готов признать, что не думать об Арсении — чертовски сложно. У него, мать вашу, вчера вся жизнь перевернулась, и новая страница этой жизни началась с дурацкого бара и его сотрудника с океановыми глазами. Шастун буквально заставил свой мир перестать двигаться, бежать стремительно вперёд, накидывая новые проблемы, и все это произошло в компании человека, которого он впервые в жизни видел. И им вместе было как-то ненормально комфортно. — А я все думал, где ты потерялся, — голос Димы шумит из-за спины, и Антону приходится повернуться, чтобы не быть невежливым. — А ты в курсе, что у нас мотор через десять минут, а ты ещё не переоделся?       Шаст громко матерится, попадает бычком в урну и несётся в здание, обгоняя Позова и оставляя его далеко позади.       В гримерке он сталкивается с Верой Брежневой, тысячу раз осуждает себя за то, что даже не узнал с кем ему предстоит сегодня работать, переодевается прямо при ней, неоднократно стесняя ее и смеша одновременно, а после и вовсе летит пулей из одного помещения в другое, чтобы звукари успели донастроить технику под него.       Съемки проходят тяжело, но Антон списывает это исключительно на собственное похмельное состояние, хотя и начинает задумываться о том, что использует это просто как отмазку. Но, по правде, смех окружающих действительно бьет по мозгам, раскалывая черепную коробку пополам. Яркий свет выжигает сетчатку глаза, а в горле сухость проявляется так часто, что ассистентка приносит уже третью бутылку воды между дублей.       Шастун видит, как в съемочную заходит Дима: — Ребята, перерыв! — Господи, да-да-да, — начинает слишком яростно радоваться Антон. — Не подумай, что это из-за того, что мне с тобой неприятно, Вер. Я просто помираю.       Шастун добавляет последнюю фразу не задумываясь. Она просто кажется необходимой в условиях происходящего ранее, ведь он постоянно щурился, двигался и прятал лицо в руках. — Шаст, ты как? — Дима задаёт вопрос с набитым ртом, слишком сильно напоминая морскую свинку. — В говно нажрался вчера.       Антон правду скрывать смысла не видит, да и для проходящей мимо Брежневой это должно стать своеобразным облегчением, поэтому он просто давит из себя улыбку. — Ну, по твоей заплывшей и опухшей роже это прекрасно видно, — Позов продолжает что-то интенсивно жевать, — да и синяки под глазами с растрепанной головой прекрасно оттеняют твой образ заядлого алкаша сегодня.       Шастун внезапно для всех впервые за рабочий процесс заливается и сам смехом: — Ещё один дразнит, вы че, сговорились все сегодня? — Так ты не один бухал? Ну, это утешает, знаешь, — Дима вытаскивает из кармана маленькую пачку печенья, и все встаёт на свои места. — Точняк. — И не у себя бухал, судя по морде довольной, да? — Я был в баре и бухал у бармена в гостях, — спокойно отвечает Антон, и после задумывается о том, как странно звучит этот факт вслух.       Он не сходится с людьми в последнее время. Возраст обязывает его быть взрослым человеком, поэтому он не может представлять себя, рассказывая о любимых играх и комиксах — всегда начинают спрашивать про образование, работу (если не узнали, конечно), семейное положение и прочие вещи, что сам Антон считает исключительно личным.       Дима как будто читает его мысли и озвучивает их вслух: — Ты и новые друзья? Вот это да, конечно. Вчера с Ириной расстался, а уже запустил в себя новые черты характера. Как кто-то вообще смог тебя разговорить?       Сам Шастун грязнет в своих размышлениях дальше и долго не отвечает на заданный в конце вопрос. Они с Арсением будто и не пытались говорить на взрослые темы. Обсуждали все время что-то дурацкое, ничего о себе не афишировали и много смеялись. Поэтому и разговорил, видимо. Поэтому и сошлись. — Да он приставучий, пизда просто, — вслух произносит Антон, решая отойти от подробностей.       Позов зажевывает собственную губу, тоже, очевидно, о чем-то думая. — Даже интересно стало посмотреть на него. Сходим в этот бар в выходной? — слова Димы неожиданно больно бьют по утренним мыслям. Антон не хочет идти. Не потому, что не хочет больше видеть Арсения, не потому, что не хочет больше пить и смеяться, а потому, что он прямо сейчас потерян. Оставлен только на себя самого, без ранее существовавшей реальности и очевидных приоритетов. Он боится, что увидит в океановом возможность спрятаться, и будет делать это до победного, но иногда надо начинать справляться не только с рабочими, но и личными трудностями. — Ну, знаешь, Димас, у тебя жена. Не хочу, чтобы Катя меня потом убила из-за того, что ты пришёл пьяный поздно ночью домой и разбудил дочь. Схожу один. — Да пошёл ты, Шаст, — смеётся Дима в унисон с другом.       Съемки наконец-то заканчиваются. Антон прощается с Верой, проматывает материал на рабочем компьютере (он всегда так делает, хочется), хихикая над своими выражениями лица, стоит в курилке с Димой, пока оба ждут такси до домов. Антон думает о том, что он почти живой и почти дышит, но курить все равно отчаянно хочется, поэтому после первой идёт вторая, а после второй третья.       У него с курением, на самом деле, странная история. Помимо типичной никотиновой зависимости, а она у него существует по-настоящему, есть ещё и ритуальная связь. И если с пробитым ногой столом он смирился ещё два года назад, то с невозможностью заткнуть тишину тлением сигарет так и не смог.       Антон пытался бросить. Неоднократно, всякий раз болезненно для себя и окружающих, но пытался. В самом начале отношений с Ирой он думал о том, что курение пагубно скажется на детях. Сейчас он думает о том, что отсутствие курения пагубно скажется на мебели.       Такси довозит его до дома слишком быстро, и вот именно в этот раз таксист оказывается настолько приятным, что Шастун даже чаевые оставляет.       В спальне оглушающая тишина, а на кухне журчит фонтан с кошачьей водой, и Антону приходится включить телевизор просто для того, чтобы слышать ещё хоть что-то. Он несколько раз хлопает холодильником, понимая, что еды в нем не появляется и наконец-то психует.       Срывается.       Он роняет на ламинат несколько чашек, осколки которых царапают покрытие и оставляют вмятины. Он разбивает кулаком несколько общих фотографий. Периодически обхватывает себя руками. Кричит, стонет, задыхается.       Антону двадцать шесть, но стоя на балконе с сигаретой в зубах, он громко и навзрыд плачет.       Он пытается заглушить свои эмоции в собственной ладони, но успокоиться не получается. У него начинает болеть голова, лицо покрывается красными пятнами, а губы от соли разбухают. Шастун все плачет и плачет, пока силы, выделенные на эмоции не заканчиваются.       Антон заставляет себя выйти с балкона, собрать мусор онемевшими руками и сделать чай, но вместо чая в последнюю целую чашку льётся ледяной Егермейстер.       В час ночи он набирает Стасу сообщение, с одним простым предложением: «Какой же ты мудила».       Он продолжает пить, пока бутылка 0,5 не заканчивается. Дневного похмелья не остаётся вовсе — его перекрывает ночная пьяность. Она вытаскивает все, что сидело в голове последние сутки, обнаруживая самые потайные страхи. Антон, блять, хотел семью с Ирой. Антон хотел детей, даже если бы был самым отвратным отцом. Антон хотел новую квартиру, новый статус, новые планы. Он отчаянно хотел быть счастлив, даже если по итогу мог бы сильно проебаться.       Мысли в голове — пчелиное гнездо, они роятся, проделывая в черепной коробке миллиард дырок, планируют заполнять их мёдом, но вместо мёда льётся лишь деготь.       Люк мирно спит на диване, будто бы давно привыкший к подобному за эту ночь шуму.       К трём часам ночи Антон открывает давно забытое в ящике пиво, чувствуя, как перебарщивает со своей трагедией в глазах остального общества. Он пьёт Темного Козла прям из бутылки, даже не думая о том, чтобы протереть перед глотками горлышко. Кишечная палочка? Не, самое страшное, блять, явно не сальмонелла.       Арсений.       Океановые глаза возникают перед его лицом, выражая осуждение без каких-либо других частей лица. Антон начинает жалеть, что не дал свой номер, но прямо сейчас он понимает, что мог бы сорваться в центр города. Лишь бы не одному, не со стендапом на фоне, не с кучей стекла в мусорном ведре, не кадрами одевающегося Стаса и растрепанной Иры где-то в зрачках.       Сердце начинает колоть прямо в реальности, прямо по-настоящему, от волнения и стрессовости ситуации, но Шастун даже не думает заканчивать. Изводить себя сейчас так — лучшая награда за все прежние старания.       Антон по шею падает в воспоминания, откатывая память к самому началу.       Он встречает Иру ещё на старте, сразу замечая ее дурацкую привычку закатывать глаза и улыбаться при слишком второсортном юморе. Их знакомит, блять, Стас, и они практически сразу идут на свидание, в процессе которого Кузнецова неоднократно просит Антона перестать паниковать и успокоиться. Они сходят на четыре таких прежде, чем переспят.       Шастун хороший мальчик, ну либо пытается им стать, поэтому никуда не уходит от Ирины рано утром. Они вместе готовят завтрак, а потом проводят ещё несколько таких ночей в разнобой, и Антон влюбляется в неё как будто окончательно.       Он купит квартиру и предложит Ире переехать к нему, а она сделает эти дурацкие брелоки. Шаст будет ненавидеть их всем сердцем, но все равно носить свой на ключах, видя как его мышонок улыбается. Однажды Антон притащит домой Люка, и Кузнецова сразу влюбится в него, но кот все равно станет исключительно Антоновским. Сам решит так, сам выберет хозяина.       Они будут много путешествовать в свободное от работы Антона время, но это всегда будут лишь три-четыре дня выходных подряд. Шастун будет строить карьеру стремительно, заставит Иру уволиться, сделает ей банковскую карту с общим счетом, захочет детей, свадьбу, познакомит с родителями и начнёт водить по ресторанам. Они будут пить вино, не пьянея, и до умопомрачения под этим вином трахаться.       Антон приедет домой по Ириной просьбе и обнаружит там близкого друга. Они не станут оправдываться, и сердце Шастуна разобьётся от жестокой реальности и предательства.       Не любил.       За окном начинает светлеть, когда в голову бьет такая очевидно простая мысль — не любил. У них была влюбленность и страсть, но они должны уходить, оставляя за собой либо любовь, либо привязанность. Антону было с ней просто, и он этой простотой наслаждался, думая, что этого для семейного счастья достаточно. Хочется винить Кузнецову за предательство, но на самом деле мало кто из них виноват по-настоящему. Два взрослых человека не смогли поговорить друг с другом, чтобы разъяснить ситуацию.       Антон видит, как небо в окне начинает розоветь, и срывается со стула в туалет. Где-то вдоль тротуара гаснут фонари, но этот момент он наблюдать не может — его мучительно долго рвёт.       Шастун наконец-то смог остаться наедине с собой и все, что получил от этого — заблеванный туалет, изжогу в желудке и саднящее горло от повалившей наружу желчи.       Он очищает за собой все сразу, поднимается на ноги, долго чистит зубы, полощет рот, умывает лицо, а потом идёт на балкон и снова плачет. Антону неимоверно больно прямо сейчас, но он знает, что дальше будет лучше. Обязательно будет. Просто потому, что произошедшее нужно переосмыслять и отпускать, а он выполнил за одну ночь оба пункта.       На часах почти шесть, и первые лучи пробудившегося солнца начинают отдаваться в окнах других домов, привлекая к себе взгляд, как магнит. Пачка чёрного собрания закончилась ещё днём, и в руках старый-добрый синий Винстон. Антон уверен, что все будет хорошо.       Он засыпает на неразобранной кровати прямо в одежде, думая о том, что определённо соберёт завтра свой первый плейлист, и включит туда группу alt-J, и заставит себя шагать по жизни вперед.       Прямо перед сном он пишет Ире сообщение, в котором говорит, что им следовало поговорить, но они этого не сделали и не сделают.       Он перетаскивает Люка на правую половину кровати, гладит его, и слегка накрывает полосатым пледом.       За секунду «до» ему снова мерещатся глаза. И они — океановые.