Всем на пользу, мне под дых

       Выбеленный потолок не имел ни малейшего скола, чтобы мог зацепиться глаз. Смотреть на него все равно нельзя, неприемлемо по отношению к клиенту, который тебя оплатил, а значит, что ты обязан быть отзывчивым и открытым. Влажная ладонь скользит по алому шёлку, пытаясь зацепиться и сжать ткань. Вторая устроилась на плече мужчины и мягко сжимала, оставляя сразу же  растворяющиеся следы от полумесяцев аккуратных ногтей. Олегу тяжело взглянуть в глаза, ему неприятно до комка в желудке, наличие которого потом грозит отразиться на белизне раковины. — Ну же, дорогой мой, ты же не хочешь, чтобы я остался недовольным? — голос с ехидцей, вкрадчивый, знакомый, не вызывающий ни одной позитивной эмоции. Никита пускает ухмылку себе в усы, замирает внутри. Олег находит в себе силы смотреть не на плечо, не на бусинку пота на чужой шее, не на складки морщин, а в наглые чужие глаза, в которых ясно читается насмешка и лёгкое презрение. — Почему вы остановились? Никита ухмыляется довольно, сыто, будто деревенский жирный кот, обожравшийся чужой сметаной. — Хороший мальчик. Движения внутри продолжаются, они то мерные, то напротив резкие с сиплым сбивающимся чужим дыханием над ухом. Олег ощущает движения внутри себя, чувствует давление, руку Никиты на стыке плеча и шеи и широкую сухую ладонь на бедре. Однако у него в голове абсолютно пусто, ни малейших звуков, а в этой тишине, в которой слышится ровное, почти замедленное биение собственного пульса, Олег читает Чацкого. Растерян мыслями… чего-то ожидаю. Меньшиков застонал на выдохе, тонко, выгнувшись вперёд грудью, закрыв глаза и сжав чужое плечо, когда почувствовал, что Никита кончил с негромким полухрипом. Минута передохнуть, осознать, прийти в себя. Олег чувствует, что под ним простыня почти мокрая от холодного пота. Михалков задерживаться не собирается, уже одевается деловито, воспользовавшись салфетками. — Ты тоже не тяни. Это тебе разогрев на сегодняшний вечер и ночь. И будь поживее, поактивнее, а то сонная муха бодрее тебя. Никита выходит, а Олег ещё задерживается, садится на кровати и оглядывает небольшую, почти пустую спальню. Центр здесь — кровать. Настоящий траходром для властных извращенцев и их запуганных жертв, вынужденных изображать страсть, удовольствие и готовность подчиняться любому приказу. Олег тянется к узким светлым джинсам, там была занычена сигарета на ещё более черный день, чем обычно. Вовремя останавливается и откладывает. Вдруг ещё будет чувствоваться табак. Попал он сюда в семнадцать. Рванул в московский театральный на всех парах, окрылённый, счастливый. Понадеялся, что  провинциальный не станет белой вороной среди остальных насупленных, хмурых столичных, с опьянением смотрел на окружающий мир, расцветающий для него все более яркими всполохами краски. Первая же сессия. Олег не помнит его имени, принципиально забыл, исключил, но помнит тяжёлый чужой взгляд весом в половину тонны, и он давит на плечи, заставляя съёживаться и наклонять голову. Помнит, как сбежал из аудитории и долго пытался в туалете стереть с себя невидимые следы чужого влияния и безграничной вседозволенности.  — А ты думал, что в сказку попал с молочными реками да кисельными берегами? Хочешь жить — умей вертеться и не отчуждать любые средства достижения цели. Либо платишь большие деньги, либо работаешь ртом, — усмешка плывет по чужим губам, а пальцы, как по клавишам пианино, мягко и ритмично постукивают по бедру. Да и сбежать не получилось. Попал к Никите в сети, как рыбёшка, и остался там, задыхаясь и умирая под лучами жаркого, испепеляющего солнца. А теперь жизни нет. Нет Олега, он умер в свои счастливые семнадцать, оставаясь наивным, преданным и верящим в людей. Сейчас есть Олежа. Юный, послушный, открытый для тех, кто готов платить за вид хорошо смазанной дырки меж раздвинутых ягодиц. Олег одевается, привычным атрибутом на шею ложится тонкий черный кожаный ошейник — символ принадлежности. В общем зале тихий гул разговоров, свет белый, приглушённый, бо́льшая его часть направлена в свободный центр, скудно освещая черные барные стулья и стойку с нежно-розовой подсветкой снизу. Диванчики остаются в полумраке для присутствия градуса интимности для тех, кто не дотерпел до отдельной комнаты. Олег чувствует на себе чьи-то взгляды, скользящие по щекам, груди, бёдрам. Чей-то тихий оценивающий цок языком вызывает стаю ледяных мурашек, разлетевшихся по всему телу. Чужая тонкость, молодая звонкость хрусталя всегда пользуется недюжинной популярностью, остальное уже для любителей и их личных кинков, которые Никита не запрещает. Только откровенная порча его моделей вызывает недовольство, вид использованности и истертости ценится куда меньше, чем нарочитая невинность юнцов. Олег проходит спокойно, ровно, присаживается на краешек свободного стула, скучающе упирается взглядом в бармена — ещё одного Никиту, только к этому он изначально проникся куда большей симпатией. — Что-то будешь, пока активных не появилось? — взгляд Ника  сочувствующий и спокойно-будничный. Он задержался на этой работе только из-за своей недюжинной выдержки и стрессоустойчивости. Продавал он тут только алкоголь, а не себя, этим частенько не устраивал уже выпивших наглецов. — В сопли пока не могу, только заступил от Большого Брата. Так что лёгкое на твой выбор. Олег не старается сидеть соблазнительно, раздвигая ноги, он слегка сутулится и ёрзает локтями по лаку стойки, пока Никита, кратко раздумывая, берется за Просекко. Меньшиков знает, что желающие найдутся и так, выставляться нет смысла, в показушности силы нет. Выставляет Татаренков под нос Олегу приятно-желтого цвета коктейль в бокале флюте с цедрой апельсина на тонкой кромке. Видны пузырьки игристого. — За мой счет, так уж и быть. Апельсиновый сок и Просекко. Ты обещал рассказать про вчерашнего. — А. Сейчас. Спасибо, — Олег чуть пригубляет, не торопится, даже зная, что может не успеть ни допить, ни рассказать. Здесь свободное время утекает сквозь пальцы белым горячим песком, а каждая минута с клиентом идёт за час. — Подходит, значит, такой интересный персонаж. Раньше не видел тут. С меня ростом, в очках таких голубых, волосы назад все забрасывал-заглаживал. Золотой стандарт — сначала деньги, потом стулья. Я спрашиваю, как мне его называть, ну или не называть вообще, знаешь же. Подумал, ухмыльнулся, говорит, Сергей Есенин. А улыбка вправду похожа. Вообще аккуратный, вежливый, спрашивает, как нравится. Явно в первый раз, — язвит под конец фразы Олег, ещё чуть отхлёбывая. Рецепторы языка щекочет кислинка апельсина, а с ней и пузырьки шампанского. Приятно-колко. — Тогда уж галочку себе поставь, что спал с Есениным, — гогочет весело Никита, закупоривая вторичной пробкой бутылку шампанского. — Да на хуй сходи, хороший мой, — фыркает Олег в ответ и кончиками ногтей цокает по бокалу. Уже почти допивает, когда на соседний стул запрыгивает с кошачьей лёгкостью голубоглазый хулиган и сразу самонадеянно заказывает себе коньяк, как и многие птенцы, только вышедшие из подростков. Олег глаза поднимает, встречаясь с чужими уверенными. Саша. Александр. — Привет. Свободен? У этого человека, несмотря на внешность невинного ангела, сущность хтонического чудовища, разрушающего все в гневе. Саша — постоянный клиент, и после него ощущение принадлежности почти такое же сильное, как после Никиты. Саша умеет укладывать на лопатки и вжимать носом в подушку, вбивать в кровать, громко по-звериному рыча. На бедрах после чужих сильных пальцев остаются четкие синяки, и у Олега, когда он смотрится после в зеркало, поджимаются пальцы ног от вида чужих укусов, засосов и синяков, особенно когда Саша ещё не ушел и подходит сзади, оттягивает губами мочку уха. — Нравится? — Да. Удивительно, как быстро зернится и ломается психика, как начинает нравиться то, что раньше бы вызвало злой колючий морозец. — Да, Александр. Свободен.