Омут

      — Каждый раз, когда ты улыбаешься, я чувствую, что во мне что-то цветёт, как маковое поле.       Мегуми открывает глаза. Он сидит рядом с постелью Цумики, уперев голову в стенку; похоже, он задремал ненадолго — на улице всё так же темно, но из-за отсутствия часов он не знает, как долго был в отключке. Цумики всё так же ровно дышит, не подавая признаков сознания; протерев уставшие глаза, Фушигуро решается, наконец, пойти поспать — в конце концов, ничего не изменится, если он будет просто сидеть, а вот домашка сама себя не сделает, ужин не приготовится и «спокойной ночи» не напишется.       Ленивая походка, свет в коридоре второго этажа, внезапный возглас снизу. В половине двенадцатого ночи Годжо только в разгаре работы, и Мегуми не имеет ни малейшего желания спускаться к нему — вдруг ещё обниматься полезет или рассказывать, как хорошо прошла какая-нибудь сделка. Мегуми не интересно, кем работает его опекун и откуда берётся вся эта дохренища денег, потому что если узнает — больше не сможет есть купленный на грязные деньги творожок с прослойкой вишнёвого джема. Собственная комната заглушает звуки Сатору.       Но не заглушает телефон.       Тот звонит тихо. Мегуми не был уверен, что он необходим кому-то перед сном; может, Нобара хочет объясниться, почему задерживается, а, может, Юджи внезапно вспомнил смешной мем и хочет пожаловаться, почему Фушигуро до сих пор его не посмотрел. Лёгкая улыбка озаряет его лицо, когда он понимает, что звонит действительно Юджи. Немного расслабляющих разговоров во время готовки ему не помешает.       — Алло. — Тишина в ответ. Мегуми прибавляет звук и даже ставит на громкую связь, зовёт кого-то по ту сторону снова, но в ответ не слышит почти ничего: только странные шорохи. Он предполагает, что Юджи случайно позвонил и закинул телефон в рюкзак, или, может, в карман, но ровно до того момента, когда слышит надрывный короткий неестественный вдох. — Юджи, ты меня слышишь?       Это не молчание. Мегуми кажется подозрительным само наличие периодически повторяющихся тихих непонятных шумов. Он не знает точно, что именно издаёт эти звуки, но в голове зарождаются определённого рода сомнения. Он зовёт Юджи ещё раз и снова слышит этот звук — чуть дольше, больше похожий на дрогнувший вдох.       — Что такое? — пытается выпытать он, но Итадори не издаёт ничего внятного. Толика осознания добирается, когда он отчётливо слышит всхлип. — Юджи?!       Некоторая паника. Может, немного иррациональная — зачем паниковать из-за какого-то всхлипа и странных звуков. Странные звуки и всхлип. Странные звуки. Бренчания уведомлений. Мегуми зажмуривается, прогоняя непрошенные мысли, и снова зовёт:       — Юджи, если что-то случилось, скажи.       Но Итадори не говорит. Словами, по крайней мере — звуки и шумы должны означать что-то, Мегуми, кажется, различает в шорохе рваные вдохи — Фушигуро очень сильно корит себя за бесполезность своих знаний. Он — опять — имеет слишком ограниченный ресурс, чтобы представить происходящее. В конце концов, как бы близок ему ни был Юджи, семейку Итадори он никогда не понимал: что закрытого Рёмена, что деда с прибабахом, что Юджи — просто, Юджи. Дыхание усиливается, и Фушигуро слышит — точно слышит, — будто на той стороне почти что-то сказали; но не сказали. Жмурится, сжимает телефон и вдыхает, чтоб сказать, но:       — Мегуми, — стучит в дверь ему Сатору. Глаза распахнув, Фушигуро оборачивается к приоткрытой двери. Оттуда высовывается белая макушка. — Мне срочно к Итадори надо, я кое-что забыл при последнем визите, по работе надо забрать. Хочешь поехать?       Фушигуро моргает пару раз, прежде чем до него доходит; в голову не сразу приходит мысль, что, вообще-то, уже довольно поздно для таких визитов, но, сложив отрицательно-приятное с полезным, он понимает, что модуль полезного побольше будет; схватив кофту с крючка, он выбегает из комнаты, пихнув Сатору плечом, и торопливо спускается по лестнице, одеваясь; предупреждая отключение вызова аккуратными — насколько возможно — телодвижениям, он громко отвечает уже у выходной двери:       — Юджи, — говорит он, взмахнув руками, но запинается, не зная подходящих слов, — быстрее!       Сатору слушается беспрекословно; ему никогда не требовалось долгих упрашиваний — на памяти Мегуми, — а обсудить всё можно и в машине. Накинув пальто и стащив со столика ключи, Годжо кинул их Фушигуро и попросил того бежать до белой Ауди. Мегуми возмутился, что не знает, что такое Ауди — тогда Годжо попросил его просто найти белую машину. С этим-то он справится?       — Помолчи и поторопись.       Ворча, но не сбавляя темпа, Мегуми шёл на личный автопарк Сатору, прислушиваясь к звукам на том конце. «Что-то совсем притих» — подумал Мегуми, прежде чем услышать долгий гортанный вдох; это подстёгивало, Фушигуро разбирался с ключами, чертыхался и иногда говорил утешающе, что вот-вот они с Сатору будут, что подождать нужно немного, что всё хорошо, но неправильная тишина не менялась. Мегуми только надеялся, что, когда они будут у Юджи, тот всё ещё будет дома — надеялся, открывая дверцу машины и замечая расторопного Годжо, садящегося на переднее сиденье, перебирающего пальцами по рулю с сильным стуком пока машина заводится, и спрашивающего, наконец:       — В чём дело? — Машина трогается, аккуратно выезжая на трассу.       — Мне Юджи позвонил, — начинает объяснять Мегуми, — ему, похоже, плохо, но он ничего не говорит.       — Давно? — Оглядываясь по бокам и не замечая никого, Сатору переключается на вторую передачу.       — Минут десять назад, — бросает Фушигуро, смотря на телефон; не сбрасывая вызов, он пишет Рёмену, но тот не в сети.       — Он совсем ничего не сказал? — выйдя на прямую, Сатору сразу включает пятую.       Мегуми мотает головой, будто его видно; Годжо приоткрывает окно, пропуская в салон холодный ветер и заставляя пассажира поджать ноги; Мегуми уставился в одну точку на экране, не веря своим глазам — пропущенный. От Рёмена. Около получаса назад.       Рёмен звонил ему.       — Мегуми, если он что-то скажет — сообщи, ладно? — Сатору едва слышно от шума ветра. Мегуми отвлекается, раздражённо бросая, что — да, так и сделает, только пусть Годжо отстанет и последит за дорогой.       Вздох. Короткая попытка извергнуть звук, прерванная собственным дыханием. Мегуми прислушивается ко всему, но ёбаное окно мешает, и Фушигуро — в конец рассерженный — кричит:       — Закрой, блять, окно, я пытаюсь его услышать!       Вдруг стало тише; что тут, в салоне машины — что там, где Итадори пытается что-то сказать. Мегуми слышит шорох. Слышит снова попытку дышать и!..       Он отключился.       Мегуми смотрит в пол ещё некоторое время. Мысли роются в его голове, как табун маленьких тараканов, и ничего хорошего там нет. Будь Фушигуро повспыльчивее — бросил бы телефон в дверцу, а то и в окно; всё, что угодно, лишь бы не верить, что ноги холодеют не от ветра, а от накрывающей лодыжки водной глади. Как увязнуть в бассейне с шариками, но если бы они были мокрыми и нечёткими; не совсем вода, скорее, огромные капли — Мегуми чувствует местами сухие пространства, но и они, наверное, лишь плод воображения.       — Слышишь? Мегуми, он сбросил? — Сатору уже был на половине пути к городу. Гнал он почти так же быстро, как Рёмен. Мегуми не верил, а потому глянул на время — они в дороге уже больше четверти часа. В какой момент отключился Юджи?       — Да, — грозно пялящая на него одноглазая луна от силуэта флюгера на одном из домов, мимо которых они пролегали, обратилась коварной ухмылкой. Флюгер двинулся — или это они завернули — открывая вид на всё так же чистую белую луну, уродливую и жуткую.       Мегуми смотрит в небо, и в одно мгновенье полуоборота шеи он вдруг ощутил нечто знакомое. Рука, в которой лежал телефон, почувствовала узнаваемый вес, и как будто в один момент маленькие кусочки паззла сложились. Из ниоткуда вдруг повеяло сначала морем, а затем — запахом турбин. Мегуми не имеет ни малейшего понятия, откуда ему известно, как пахнут турбины, но он уверен, что это именно они. И тяжесть в его кажущейся такой маленькой руке. И блеснувшая опасно луна — словно в чьём-то взгляде он смекнул недобрую искру.       Следующая ночь будет холодной.       — Можешь набрать ему?       Мегуми снова отвлёкся. За то время, что звонок был отключен, он так и не додумался перезвонить. Юджи, однако, тоже не перезванивал, и вполне вероятно, что трубку он не возьмёт. Но попробовать стоило. Вялыми руками он набрал номер друга; продолжительные гудки, полминуты на линии, результат — нулевой; неудивительно, что он не берёт. Следует подозревать тот вариант, что Итадори сейчас просто не способен говорить, но по каким причинам — перерезано горло или что ещё — приходится догадываться. Вздохи были. Может, у него припадок? Может, он позвонил случайно? То и другое — складывающиеся вещи, но и то, и другое, одинаково и правда, и неправда. На трезвую голову рассудить так вообще — вдруг он просто мастурбировал, а звонок подрубился случайно? Это возможно? Насколько это вообще вероятнее того, что сейчас его жизнь в опасности? Есть ли хоть какой-то смысл пытаться рассудить? Ответов, похоже, он не дождётся до тех пор, пока не посмотрит на Итадори и не убедится, что тот в порядке. И потом, Годжо же нужно за какими-то там документами, верно?       — Молчит, — небрежит Фушигуро, аккуратно опуская телефон. Взгляд совсем уж остекленел от раздумий, а остановить их не казалось возможным раньше, чем он собственно увидит, что с Юджи всё хорошо. В конце концов, если ему напишут полное ошибок сообщение, он не выдержит читать это.       — Мегуми, всё будет в порядке.       — Так же, как с Цумики? — вбрасывает он, наконец, озвучивая нависшую напряжённой тенью мысль.       — Это разные ситуации.       — Откуда тебе знать? С Цумики ты тоже знал, что всё под контролем? — откинувшись на спинку.       Самое страшное, пожалуй, в том, что Мегуми не повышает голос и не пытается решить вопрос — он выжимает из ситуации как из виноградинки всю возможность причинить боль, будто это именно то, что поможет ему избавиться от собственной. Легко быть одиноким, когда ты достаточно сообразителен, чтобы понять, что тебе никто не нужен. Кроме, может, одного психопата и… Ох, нет, если он будет продолжать, то в конце концов признает, что ему просто не нравится Годжо.       Сам Годжо вёл машину и находился уже очень далеко от всех попыток Мегуми его задеть; последнего такие прострации бесили не тем, что Сатору не отвечает — да пусть молчит себе сколько влезет — а тем, что Годжо делает это снова. Куда-то отстраняется, на чём-то фокусирует всего себя и не возвращается так, будто это Мегуми пришёл к нему в шесть лет и сказал, что теперь они будут жить вместе. Был бы рад Фушигуро вырасти ребёнком улиц? Быть может. Всего этого бы не было, и Юджи наверняка так и не случился бы, а если б и случился — было бы всё-всё иначе. Портить чужое существование Годжо умел так, как Фушигуро и не догадывался, но вот чинить и выстраивать заново — Мегуми никогда не видел. Видел, как пытается создать, но результат его попыток лежит сейчас дома овощем почти два года и не спешит его благодарить. Да, Мегуми ненавидит, что, когда Цумики пропала, Годжо — так старательно делающий вид, что пытается втиснуться в их двухчеловечковую семью, перестал делать и это. Мегуми злился на него всего, но места на всю эту злость уже просто не оставалось. Холодный гнев? Может, даже не холодный, и не гнев — бестемпературное ничего. По крайней мере, со временем и это поглотит всеобъемлющая энтропия.       Они очень скоро оказались на месте. Вопреки законам жанра, законы физики оказались чуть более реальными и привели ехавшую на дичайших скоростях тачку к городу достаточно быстро; Мегуми уже оглядывал ночной Сендай, выделявшийся крайне мало в соотношении с пригородом; да, огней побольше, чем в их одинокой глуши с одной остановкой, да, местами остались круглосуточные фастфудные да магазины, да, иногда, бредя запоздав на последний рейс, нет-нет да наткнёшься на парочку автоматов, да только в половине живут пауки, а в другой богомолы размером со средний палец, и что-то содовую уже как-то не хочется. В основном ничем удивительным для Мегуми Сендай никогда не был. Он хоть убей не помнит, где жил до Сендая, да и не надо ему — от четырёх лет у него почти не осталось воспоминаний, а представлять себе какую-нибудь одинокую квартиру без мамы и папы или битком забитые улицы как-то не особенно приятнее, чем наблюдать за зелёными парками родного города Итадори.       И пусть окраины никогда не красуются жизнью — ближе к центру там есть, на что поглядеть. Их дорога пролегала почти на другой конец следующего района, а туда ехать ближе всего через центр. Машин всё так же немного, зато один-другой прохожий рискует выбежать на неразметку и столкнуться взглядом с голубищими глазами под очками, от которых и умереть не страшно и не удивительно; Годжо в состоянии позволить себе сбивать людей хоть пачками да каждый день, но Мегуми, наверное, в таком случае точно перестал бы держать его за человека и их разговоры заканчивались бы на «дай деньги».       «Ты чувствуешь себя брошенным?» — пронеслось в затуманенной голове, прежде чем машина остановилась. Владелец мысли вышел, громко хлопнув дверью, и направился к Итадори так стремительно, как мог.       Оказавшись внутри, первым делом оба замечают рассевшуюся на кухне Сёко. Иэйри потягивает сигарету, высовываясь в форточку, и с негромким блятем тушит её, как только понимает, что больше не одна.       — Он наверху, с ним всё нормально, — говорит она Годжо. Тот хлопает по плечу Мегуми и кивком просит сбегать наверх, пока им с Сёко надо кое-что обсудить. Попытки задать вопросы Годжо прерывает общими обещаниями — потом.       Сёко поняла, к чему клонит Годжо, и, наскоро вытряхнув с импровизированного блюдца-пепельницы потроха двух сигарет, уже почти попросила Сатору перестать делать то, что он делает, и тоже сходить к Юджи, но взгляд у него был точно такой же, как тогда — в те времена, когда они ещё могли втроём собраться за бокалами коктейлей в очередном токийском кафе и обсудить планы на будущее и доставучих родственников, Токийский и амбиции, желания, бытовые мелочи, стоимость жвачки в Комбини. Годжо такой редко, а учитывая, как нечасто они видятся — практически никогда. Она бы с радостью направила его на путь истинный сейчас, если бы не желала оставить такого знакомого Сатору хоть ненадолго поближе и — если бы ей было дело до чужих взаимоотношений настолько.       Мегуми окончательно оставил за спиной Сатору лишь в тот момент, когда за открытой дверью увидел сидящего опершись на стенку Юджи. Скомканные одеяло и подушки, коими он себя окружил, напоминали крепость, которую некоторые дети строят во время игр. Мегуми не было особенно с кем играть в такое, а лишний раз ворошить постель не хотелось. Цумики не предлагала, когда они уже жили вместе. Сначала — потому что боялась, потом — потому что повзрослели.       Взгляд, с которым Юджи встретил Фушигуро, нельзя было описать никак иначе — Итадори бесконечно рад, словно божественное благословление только что получил на возможность улыбаться. Растянув искреннюю, но очень болезненную улыбку, Юджи протянул несмело:       — Приве… — но был прерван. Ещё на зачатке мысли Юджи поздороваться Фушигуро уже знал, что первым делом ему нужно обнять его и очень-очень крепко к себе прижать. От такого друг слегка опешил, роняя неосторожный резкий вдох, но его и на том умудрились прервать:       — Что бы с тобой ни случилось, — у Мегуми не было продуманной просьбы. Звонить? Так позвонил, вот. И не факт ещё, что Мегуми взял бы. — В общем, ты…       Когда он произнесёт «заставил поволноваться» вода захлестнёт его по колено.       — Знай, что ты не один.       Юджи словно прошибло током. Мегуми не был готов к настолько бурной реакции, но то, с какой силой его сжали в ответ, говорило само за себя. Ещё немного, совсем ничтожно немного они просидели вот так, в маленьком бардаке и лёгкой суматохе, отходя от каждой минуты этого злоебучего вечера, до тех пор пока пальцы побелевшие не начало колоть от напряжения. Юджи вдохнул, носом уткнувшись Мегуми в шею, и шепнул благодарность — совсем уж тихо, так, что Мегуми едва удалось составить из обрывков уловленных слогов смысл сказанного. Отвечать он не спешил и не собирался, хоть и считал — то, что он сделал сегодня, ни гроша не стоит.       — Что случилось? — забравшись на кровать и стягивая кеды, чтоб залезть с ногами. Юджи не торопился отвечать — неиронично. — Это из-за Рёмена?       Сказать «да» ему не позволяет только совесть, во всём остальном же — Рёмен виноват, даже если Юджи в это решительно не верит. Головой понимает, осознаёт причины и следствия, но хоть бы что — сердце не заставить. Потому, покопавшись у себя в черепушке ещё немного, он заставляет себя ответить, отвернувшись:       — У этого нет причины.       Мегуми дивится; хмурится, пытается заглянуть в глаза друга, но тот продолжает так же:       — Это называется паническими атаками, они происходят спонтанно, из-за каких-то химических реакций, я сам не особо в курсе, мне Сёко объясняла, — шевелил руками Юджи, пытаясь жестами сложить мысли в голове, но они, к сожалению, не были осязаемыми.       — Давно это у тебя?       Юджи не отвечает. И выглядит так, будто пропустил вопрос мимо ушей совсем. Мегуми не решается повторить, ведь видит — Юджи совсем не хочет долго болтать на эту тему. Наверное, в другой раз он спросит и получит ответ, но сейчас человеку рядом с ним явно не психиатрический сеанс нужен.       — Всё нормально, — сам себе отвечает Фушигуро. — Я понимаю.       Они нечасто сидели раньше в такой тишине. Носки кроссовок касаются друг друга, тень от шторы на полу колеблется едва от прохладной погоды; Мегуми складывает из пальцев замысловатые фигуры, надеясь найти в этом занятии отвлечение от нависшей тягостной атмосферы, а Итадори как ни в чём не бывало пялится на стену напротив, подперев щёку коленкой. Ему-то сейчас как раз хорошо: рядом Мегуми, к которому можно, но не очень хочется прикасаться, внизу Годжо и врач, который поможет если вдруг, и Юджи думает, что вот это чувство умиротворения нужно запомнить, чтобы каждый раз желая дотронуться до лица Мегуми помнить, что он там не нужен, что лицо Мегуми достаточно самостоятельно без его касаний. Юджи запоминает, вдыхает ночь и если сейчас упадёт на кровать — уснёт моментально. Наверное, это называется спокойствием. Итадори скорее назовёт это «никак».       Годжо же — слушает. Поначалу нервное молчаливое постукивание пальцами о столешницу и нетерпеливые вздохи — Сёко ждёт объяснений — а потом один резкий хлопок и скрип ножек стула по полу. Голос её вдруг становится раздражённым, когда она нависает над ним — таким, как в тот день: она пыталась отговорить его от всех этих глупых мыслей. Впрочем, сейчас она пытается сделать то же самое:       — Последний раз прошу тебя, Сатору, хватит.       Не сказать, что он совсем её не слушает, как раз таки наоборот: слушает, кивает, но не прислушивается ни капли.       — Долго? — щурится она, так и не понимая. — Долго ещё? Как долго ещё ты собираешься на этом зацикливаться?       У неё будто снова карэ и самые дешёвые сигареты. Она в школьной форме вместо потёртого свитера, и мешки под глазами не такие явные.       — Ты вызвал меня сегодня к этому ребёнку, и у него была не просто паническая атака, Годжо, — она указывает в сторону лестницы. — У него проблемы, у них всех проблемы, когда ты, наконец, откроешь глаза? — она пытается заглянуть за очки и даже думает сдёрнуть их с бегающих зёнок, но ей не хватает злости поступить так. — Сатору, — садясь обратно и вздыхая, — я не знаю, как тебе ещё объяснить, но ты сведёшь их в могилу. Одного так точно, — она достаёт пачку сигарет из сумочки и, выталкивая зажигалку, пытается в дрожащих руках её поджечь. — Ну ты скажи хоть что-то.       — Что я должен сказать? — равнодушно бросает он.       — Ну хоть «спасибо».       — «Спасибо».       — Есть за что, — хмыкает Сёко, выдыхая дым в тёмную кухню. Сигареты лёгкие, в последнее время она курит слишком много и старается брать что-то с небольшим содержанием никотина, даже думала перейти на электронки — может, со следующей зарплаты. Годжо никогда не одобрял её привычку, сам был тем ещё трезвенником, но, как говорится, в чужом глазу соринку видишь... — Ты должен перестать.       — Я перестану, — обещает он снова, наконец, смотря на неё прямо. — Когда всё это закончится, я…       — Когда? — вымученно спрашивает она. — Когда, Сатору, это закончится? Когда им по двадцать будет? Ты у них уже всю юность отнял, так что ещё ты хочешь забрать? — ожидая честного ответа взрослого человека, но получая лишь растерянное молчание накосячившего подростка. — Скажи ещё, что всё ещё хочешь их в Токийский отдать.       И тут молчит, стыдливо щёки кусая и уводя глаза совсем уж на сто восемьдесят градусов. Сёко хренеет на глазах, взмахивая руками.       — Ты сумасшедший, — под нервозный смешок.       — Я считаю, что Токийский будет лучшим выбором для них.       — Засунь свои считалки в задницу, Сатору, лучший выбор для них — психотерапевт, а не патологоанатом, — она тушит сигарету. — Ты меня понял, в общем. Сюда я больше ни ногой до тех пор, пока ты со своими тараканами не разберёшься. Я, конечно, обещала себе за тобой приглядывать, но мне и своей жизни хочется, ты меня уж пойми. — Сёко прошла к двери и сняла с вешалки пальто. — Не звони и не пиши мне до тех пор, ты меня понял? — Она обернулась. — Сатору.       Годжо молчит. Вдыхает, думая, что однажды она вернётся — однажды, когда тараканы в голове будут убиты, она всё поймёт и признает, что ошибалась.       — Сатору.       — Я понял, Иэйри.       Сёко кивает медленно, вытирает уставшие глаза, думает, что дома кровать мягкая и сон, который избавит её от навязчивой мысли подойти, обнять и самолично отвести к врачу. Ну уж нет, она пыталась — психиатры выходят из кабинета, выдирая волосы на заднице. Если кто и способен спасти этого психонавта, то только он сам.       Или, может, внезапно образумивший и вернувшийся к ним… он.       С этой мыслью небольшое отведённое под гостиную первого этажа помещение наполняется громким звуком стука двери обо что-то твёрдое — кажется, о стену — полудиким рявком похожего на потрёпанное пугало человека и едким ароматом бензина. На лице Рёмена тёмные разводы смазки, волосы прибраны тёмными очками, а руки в свежих ссадинах. Кожанка, порванная преимущественно с правой стороны, заметно испачкана пылью, а металлические шипы на плечах в соотношении пополам сорваны — оставшиеся же рискуют оторваться в ближайшее время. Итадори надолго не задерживается, не давая рассмотреть содранную на лице кожу и заплывший кровью глаз подольше; протёршаяся дыра на правой штанине зияет до тех пор, пока не скроется за стенкой, ограждающей лестницу на второй этаж. Ни слова больше проронено не было даже после того, как он ушёл: Иэйри хмыкнула почти не удивлённо, затем покинула помещение и без сожалений затворила дверь, оставляя Сатору Годжо в одиночестве разглядывать тлеющий пепел в блюдце да сендайский ночной пейзаж за окном.       Сверху тем временем сотворилось нечто похожее на происшествие снизу: всё также открывшаяся дверь, на сей раз чуть не вдарившая по стоящему в углу пыльному чехлу гитары, всё тот же бычащийся ни на кого Рёмен, готовый сорваться на любого, кто проронит хоть слово и кто не его близнец или Мегуми. К счастью — оба в комнате не подходили под его критерии, а, значит, разрешалось перевести дух: проведя ладонью в полуразорванной полуперчатке по лицу, Рёмен взревел осатанело и стукнулся правым плечом о косяк; внезапная боль почти что сломанного предплечья моментально предупредила, что так делать не стоило, и Рёмен выпрямился — попытался, по крайней мере.       — Все живы? — раздалось в комнате. Мегуми не сразу понял, от какого Итадори был вопрос.       — Не уверен. Возможно, водителя грузовика хватил инфаркт, когда я ёбнулся на него с верхней трассы, блять, — Рёмен сорвал неудобно болтающуюся на руке тряпку и бросил в случайный угол; упал гитарный чехол — брын-нь.       — Ты… что? — с запозданием в унисон переспросили оба сидячих, и Рёмен, закатив глаза, нагло прошёл внутрь собственной комнаты и сел на свободное место — левее от Юджи.       — Я ехал домой, — не без раздражения начал объяснять Рёмен, размахивая обеими руками, но больше той, которая не болела, — решил сократить по центру, чтоб не объезжать. Пробок почти не было, но на кой-то хуй пидарас на ёбаной хонде решил затормозить нахуй прямо передо мной. Я жму резкий тормоз — только две полосы, обогнать не выйдет, если не хочу из себя и встречки сделать по ёбаному блину, — сзади меня на шевролетке еблан не успевает затормозить, а справа ссаные ремонтные работы и блядская нахуй красно-белая ленточка вместо сука блять забора — и меня естественно нахуй выбрасывает! — красочно жестикулирует Рёмен, делая громкий хлопок и ругаясь, от уколовшей на ладони боли. — Нет, я, конечно, ещё блять проехался по гравию сначала — целую полосу нахуй, отведённую под этот хитровыебанный ремонт, но потом-то я ёбаюсь с той дороги и почти сука падаю на трасу, но меня подхватывает сраный грузовик и я не превращаюсь в ссаный оякодон из костей и мяса! — торжественно заканчивает Рёмен, показывая пугающую улыбку на ободранном лице. На время его рассказа комната превратилась в кинозал, где прокручивают фильм ужасов, и под конец сеанса Юджи, вжимаясь в обнявшего его Мегуми, сгрыз все отросшие ногти, уставившись на брата полным ужаса взглядом.       — Ты выжил? — спросил он на всякий случай. Рёмен вскинул руки и, хлопнув о больную коленку больной ладонью — о чём моментально пожалел — помотал головой. Юджи заныл, кажется, не на шутку расстроившись. Рёмен пожал плечами и взглянул на Фушигуро — тот был впечатлён, но молчаливо.       — Ты-то тут почему? — вздыхал Рёмен. Мегуми моргнул и пришёл в себя, опуская глаза на уткнувшегося в него окончательно друга, и, скованный крепкими объятиями Итадори, отвечал, гладя уставшую светлую макушку:       — У Юджи были… проблемы.       Рёмен без объяснений понял, какого рода эти проблемы, и Мегуми — не будь таким уставшим — насторожился бы этому больше, чем получилось в итоге. Юджи не отлипал от Фушигуро, планомерно скатываясь ниже до тех пор, пока не оказался лежать на ногах друга, умиротворённо прикрыв глаза. Они оба видели это: что Мегуми, сорвавшийся посреди ночи на другой конец города с двинутым опекуном, что Рёмен, сорвавшийся ради этой встречи с проезжей полосы на металлический корпус грузового отсека — очень дорогой для них обоих ребёнок неимоверно устал, и ему необходимо хотя бы немного хорошего рядом. Рёмен понимает это, но как-то по-своему — не так, как Мегуми. Он видит в этом личное оскорбление и хочется скорее выместить злость, чем погладить да успокоить, но не ради этого он мчался от девки с другого конца города и не ради этого сегодня его близнец словил очередной приступ. Может — ради того, чего Рёмен ещё не понимает, или, скорей уж, отказывается понимать.       — А Годжо с Иэйри тут что делали? — уже догадываясь, спросил Итадори, стягивая кожанку. Где-то должна быть аптечка, к которой сам Рёмен, может, не прикасался, но которую куда-то запрокинул в прошлый раз Мегуми.       — Годжо меня подвозил, а Иэйри… — Мегуми было очевидно, что она приехала ради Юджи, и как-то до сего момента он не додумался спросить себя, по какой именно причине она оказалась тут.       — Понятно, — перебил Рёмен, доставая из запылившегося ящика стола небольшую коробочку. Бинты на правой руке тоже почти отошли, и он был рад, что Юджи вот-вот уснёт и не увидит того, что они скрывают под собой.       — Тебе помочь? — поинтересовался Мегуми, видя, как Рёмен, держа в зубах новый моток бинта, распутывает старый — грязный и разорванный, оголяющий содранную почти до самого мяса кожу. Рёмен кивает, показывая, чтобы Фушигуро вёл себя тихо, и кивнул в сторону Юджи; у того на шее уже сошли последние синяки, и это единственное, на что решил обратить внимание Рёмен, когда брата осветила очень яркая этой ночью луна. — Паршиво, — сморщил нос Фушигуро, издалека завидев масштаб разрушений. Он аккуратно убрал с коленей голову друга и помог ему, не отошедшему от дрёмы, уложиться на подушку да накрыться пледом.       — Держи, — Рёмен передал бинты в руки ответственного лица. — Работай.       — Быстро ты, — шептался он в ответ на хриплый тон. — Тут работы где-то на полчаса, может, вниз? — Рёмен помотал головой, отодвигая стул и приглашая Мегуми сесть.       — Его нельзя оставлять.       Фушигуро внезапно понял, что Рёмен действительно прибыл сюда только ради Юджи. Может быть, там, откуда он уезжал, оставались какие-то важные — или просто приятные — дела, но он сейчас тут, и такой степени заботы о брате Мегуми уже давненько не видел. В последнее время, сразу как слёг их дедушка, всё стало как-то больно натянуто, и их взаимоотношения приобретали оттенки разные в диапазоне пиков американских горок. Сейчас, судя по всему, подъём, но кто знает — окончание это, последует спуск или мёртвая петля.       — От чего это?       Итадори не объяснил снова. Разливался в груди сгущёнкой неудовлетворённый интерес, раздражающе, но не настолько быстро, чтобы Фушигуро не успел сгладить его рассудительностью. Очевидно, что была какая-то причина не рассказывать об этом, и, возможно, у каждого из братьев своя. Так или иначе, если захотят — расскажут, нет — и суда нет.       — Давно хотя бы?       — Да, — только и ответил Рёмен, чувствуя, как заботливые руки вновь обрабатывают его израненные руки — на этот раз исключительно по вине сраного водителя хонды. — Лет десять. Или больше.       Мегуми дрогнул. Лет десять они с Итадори знакомы, а, значит, всё это время это было у Юджи. Десять грёбаных лет дружить с человеком и не видеть настолько откровенного пиздеца — Фушигуро как никогда ощущает себя клиническим идиотом.       — Не бери в голову. Я сам узнал не сразу, — видя, как до этого уверенные руки начали путаться друг в друге, заявил Рёмен. — Года через два и то случайно. Даже не понял, что это, блять, такое, пока дед нас к мозгоправу не сводил.       — Он мой друг, — Мегуми взял из аптечки маленькие ножницы и срезал бинт у края. Настало время для второй руки.       — Вообще похуй. Ты не смотри, что он со всем классом общается — его так-то хуй разговоришь, — подметил со смешком Рёмен, чувствуя, как вторую руку принуждают оголиться. Там бинты были не такими потёртыми, а потому отходили с неприятным щиплением — выдёргивая волоски — и это казалось даже неприятнее обрабатывающего раствора на открытую рану. Рёмен шипел, скалился, но — улыбался.       — Со мной он часто болтает.       — О себе?       Мегуми задумался на секунду, остановив перевязку. Он всмотрелся в открывающиеся подзатянувшиеся шрамы; последнее, о чём они с Итадори говорили, кажется, было что-то про Рёмена или Годжо, или, может, про Цумики, про Нобару… не про него. Не про него точно. В последнее время Мегуми не может вспомнить ни одного долгого и открытого разговора с Юджи о Юджи, и это, с одной стороны, обескураживает, но с другой — ему всегда казалось, что он и так хорошо знает своего единственного лучшего друга. В голове не возникало много вопросов о том, что он чувствует. Ему всегда казалось, что, случись что-то серьёзное — как, к примеру, сегодня, — он узнает об этом обязательно. Однако он узнал случайно. Не было гарантий, что сегодня он окажется тут и сможет поговорить, и медленно, но верно до Фушигуро начало доходить. Он снял бинт на второй руке под короткое и усталое «блять» и с чётким осознанием: после сегодняшнего Итадори совершенно ничего ему бы не рассказал.       Так с чего б ему тогда вообще рассказывать о своих влюблённостях? О своих проблемах в семье и с головой? По какой причине конкретно Мегуми считает себя его лучшим другом, если, несмотря на то, как много они общаются, Фушигуро знает немногим больше остальных ребят в классе? Является ли он действительно близким другом для Юджи, а не балластом для перемен и скучных выходных? Расскажет ли Итадори ему, если вдруг произойдёт что-то из ряда вон выходящее, но Мегуми не возьмёт трубку вовремя?       На левой руке Рёмена следы от сигарет. Их много, так, будто Рёмен намеренно поджигал и тушил сигарету, даже не куря её. Они не складываются в узоры и слова, беспорядочно — где было место там и осели. Вязкий неудовлетворённый интерес становится каменной крошкой на полу. Никто из этого маленького остатка семьи не считает должным оповещать Фушигуро о своих проблемах, даже если сам Фушигуро об этом просит. Даже если ему действительно не всё равно и даже если он просто подросток, не способный читать людей и их мысли, не обладающий должной проницательностью, чтобы видеть чужие боли, покрытые лишь тонким слоем песка или пыли; Мегуми не психолог и не психотерапевт, Мегуми не менталист, не фокусник и не маг, не сверхчеловек, не вундеркинд, не Шерлок Холмс и даже не доктор Ватсон, Мегуми — это Фушигуро Мегуми, влюблённый старшеклассник с полумёртвой сестрой в соседней комнате от своей, несчастный из-за инфантильного опекуна и мечтающий поступить на физика-теоретика в элитный университет; Мегуми хочет в будущем семью и хорошую стабильную работу, хочет ездить отдыхать в другие страны раз или два в год, хочет свободное время играть в видеоигры и смотреть смешные видео с Юджи, хочет видеть, как его старшая сестра защищает докторскую, хочет, чтобы Рёмен вылечил голову и чтобы Годжо, ну, хотя б очки перестал в помещении носить, а то заебал уже. К сожалению, у него слишком маленькие и хрупкие плечи, чтобы вывозить на них чьи-то панические атаки, безответственность, вегетативную жизнь и маниакальное желание причинять боль всему живому и неживому; так что он решает начать с чего-то одного, думая, что остальное как-нибудь потом, однако от себя как ни от кого другого не ожидал, что сейчас, когда оба дорогих ему близнеца находятся на грани, он не был ничем, чтобы им помочь — так, видимо, себя Сатору и чувствует.       — Я позвонил, но ты не…       — Прости, — хмурится Мегуми, возвращаясь к перевязке. — В следующий раз я буду рядом. — Его аккуратные пальцы ложатся на похолодевшую кожу Рёмена. — Я обещаю, — глядя в глаза.       Рёмен едва не падает на месте, держится на одном честном слове не умирать прямо сейчас от проникновенного чистого взгляда птенчика снизу вверх. Что странно — ассоциации притянуть ближе к паху за волосы возникают, но отдаются отвращением и скручивающим низ живота рвотным позывом. Мегуми если и брать за волосы, то только очень нежно, чтобы постричь, заплести или поправить.       — Да всё… — сглатывает Рёмен, — норм.       Фушигуро горько усмехается, хмурясь. Юджи на кровати берёт резкий вдох, обращает на себя внимание обоих, но не просыпается. Когда комната снова заполняется мягкой, как синтепон, тишиной, Мегуми тихо предлагает Рёмену присесть, чтобы можно было обработать лицо.       Годжо внизу же — воплощение человеческого умения быть похожим на манекен и пугать случайных прохожих. Сидя, как изощрённо выставленная кукла в модном пальто на продажу и с шикарно собранной белой шевелюрой, он не двигался примерно с того момента, как Рёмен пересёк диагональю путь к выходу и засел где-то наверху. Дети наверняка обсуждают, что же случилось с Юджи, но Годжо особенно знать не нужно, о чём именно они болтают. Ничего важного Рёмен не выдаст — ничего, что относилось бы к делу. Кугисаки в безопасности — как она сама сообщила и как сообщает прослушка в её телефоне — план держится так же крепко, как и до этой ночи, но сам Сатору, несмотря на талант к неизменению позы в течение энного количества времени, сейчас подвешен как никогда. Врёт: сильнее с выбранного пути его косила, пожалуй, только ситуация с Цумики, но это было два года назад, это уже не изменить и это уже не так больно. Слышать болезненные попытки едва ли не собственного ребёнка позвать на помощь намного — намного труднее прямо сейчас.       «Рёмен был прав» — первая всплывшая в голове вещь после слов Сёко. Второй была «у меня нет больше личного врача» и скорее являлась шуткой, чем серьёзным сожалением — Сёко и так никогда не лечила его, по крайней мере всерьёз.       Спустя около часа — Годжо так и не смотрит на часы, скорее, ориентируется на степень онемения конечностей — он поднимается. Не слишком быстро, но уверенно: он знает, куда пойдёт и что хочет сделать. Сидеть и думать у него получалось только в том случае, если после того, как он встанет, ему необходимо будет принять меры здесь и сейчас. Это как раз такой случай.       Комната на верхнем этаже была чуть приоткрыта. Годжо не особенно церемонился — только пару раз постучал и тут же вошёл, к счастью, негромко — а то разбудил бы Юджи. Перед глазами предстала чудесная картина того, как его заботливый ребёнок бережно обрабатывает ссадины на боку Рёмена: тот, запрокинув голову назад, поднял бровь в надменном жесте «я же говорил», кивает на спящего близнеца и реагирует, когда полученный Фушигуро, наконец, заклеивает последний пластырь:       — Бегай, — вздыхает он и лишь после того обращает внимание на опекуна. — Домой?       — Не совсем, — Годжо ещё раз заглядывает на Юджи и, понимая, что его лучше не будить, жестами подзывает обоих бодрствующих пройти вместе с ним. Те не сопротивляются — не больше обычного.       Гостиная, в которой Мегуми бывал редко, но недавно освежил воспоминания, уже казалась безжизненным местом, где едва ли раз в пару месяцев вообще появляются люди. Всё слишком аккуратно, телевизор стоит весь в блестящей под лучами лунного света пыли, журнальный столик перед диваном держал на себе пару книжек ещё со средней школы, на которые Мегуми раньше внимание не обращал, но сегодня вот обратил. Кухня была обжитой, но вот большая часть остальной квартиры скорее походила на пристанище призраков — попробуй подвинь этот учебник, и тут же — отравленный дротик, ты труп, тебя выносят на свалку. Интересно, Рёмен бы убил за прикосновение к этому учебнику? Вряд ли, конечно — здесь ещё нет следов кровавой расправы — но кто пытался?       По привычке Мегуми ушёл ставить чайник, когда все расселись. Годжо поблагодарил его, и сразу после этих слов Мегуми остановился, отодвинул себе стул подальше от опекуна и сел, скрестив руки на груди. Циановая ветровка с тёмными вставками последний раз шелохнулась, прежде чем теперь Фушигуро застыл в одном положении и принялся выслушивать, что же наболтает сейчас его опекун. Вместо чайника с каждой секундой молчания и попытки подобрать слов закипала голова Мегуми, но тут же остывала, понимая, что раздражаться сейчас слишком энергозатратно и бессмысленно, ехать в машине им всё равно вдвоём. Возможно, удастся уснуть. Возможно, не удастся — будет слишком много думать о сексуализации ранений на крепких мышцах Рёмена и том, что он сегодня их трогал.       — Мы съезжаемся, — непринуждённо говорит Сатору, складывая руки на столе.       Мегуми кивает, ожидая продолжения, но его не следует; поначалу Фушигуро пытается выяснить, какую дрянь на этот раз задумал нерадивый отпрыск клана Годжо, но глаза под чёрными стёклами молчат. Рёмен первым нарушает тишину:       — В каком смысле?       — Самом прямом, — окно отражает виртуозный жест — Годжо даже сейчас себе не изменяет. — Вы с Юджи переезжаете к нам.       — А если я не хочу, — фыркает Рёмен, перенимая позу Мегуми и с насмешкой смотря на подуставшего опекуна любви всей его жизни.       — Ладно, оставайся, заберём только Юджи.       — Нет, блять, погоди, — выставил перебинтованную ладонь Рёмен. — На каком основании?       Вымученно опустив плечи, Годжо громко выдохнул, тут же одёргивая себя от резких звуков под грозный шик Фушигуро. Смерив нарастающие выебоны Сукуны однозначным взглядом, кричащим, что объяснения сейчас лишние, он получает в ответ куда более холодное:       — Ты это сам решил?       Годжо знал, что любой вариант ответа проигрышный, а потому, натянув полную радостной безысходности улыбку, пожал плечами и захлопал пальцами по столу.       — Ясно. Я не против.       Рёмен развернулся, выражая искренний ужас на лице: он ощутил одновременно и предательство, и крайнюю степень охуевания. Мегуми в ответ пожал плечами, пытаясь скрыть облегчение — он знал, что, предложи такую затею он, Годжо бы точно согласился, но услышать от него самого такое уверенное самостоятельное решение было намного приятнее. Либо у Сатору наконец-то появилась вторая извилина в голове, либо он просто очень глубоко умеет эмпатировать.       — Я знал, что ты поймёшь… — начал Сатору с облегчением пытаться казаться крутым, но его перебили:       — Секунду, блять! — прохрипело на всю кухню. — Меня спросить не забыли?       Фушигуро одарил его тем же взглядом, что и совсем недавно Сатору, но эффект это оказало совсем противоположный — Рёмен опустил руки на колени, успокоился, в лице сменился на невинную пастушку и понимающе закивал:       — Ладно. Хорошо.       Дальше разговор особенно не зашёл: необходимо было предупредить второго Итадори — того, что, ничего не подозревая, раскинулся у себя на постели и мертвенно отрубился — а без этого предпринимать какие-либо действия по перемещению в новый дом бесполезно. Фушигуро не без опаски стоял в дверях, разглядывая подлатанное им же лицо Рёмена, и безмолвно просил его приглядеть за их общей проблемой, на что Сукуна, скальнувшись и будто прочитав чужие мысли, ответил ему не переживать об этом. Годжо заводил машину где-то за спиной; связь между ними, короткая, но достаточно крепкая, созданная этой ночью в ту минуту, когда до обоих дошла некая очевидность — по-разному, но дошла же! — грозила оборваться, когда хлопнет дверь дорогущей тачки. Мегуми не на шутку переживал, что сегодня Рёмен выпил или курнул что-нибудь и только поэтому такой внезапно рассудительный и правильный — относительно, — но это было, очевидно, не так. Вполне возможно, на него нашёл какой-то другой дурман. Выветрится ли этот полезный наркотик — неизвестно; Фушигуро хочет это контролировать. Фушигуро хочет решать проблемы комплексно, а не точечно и «по-порядку». Переезд их обоих поближе будет сродни тому, что случилось, когда они забрали Цумики из больницы домой — Мегуми получит над ситуацией большую доминацию, а, значит, будет уверен, что в конце-концов всё должно стать лучше. Единственное, что способно ему помешать — собственная невнимательность. Нужно становиться глазастее, но ненавязчивее. Нужно научиться различать тревожные звоночки и делать всё, что в его силах, чтобы они не превратились в режущую слух сирену.       — До завтра тогда? — поднял ладонь Фушигуро в прощальном жесте, и её неспешно перехватили — Рёмен молча огладил нежную кожу на тыльной стороне руки, с лёгким прищуром улыбнулся и, кивнув, ответил:       — Ага. — Отпустил руку. Разговор был окончен. Фонтан дрожащей радости переполнял лёгкие. Рёмен молодец — Мегуми больше не переживает. Машина за спиной не кажется издающей только отвратительные звуки грудой металла. Годжо не похож на эгоистичную куклу с обложки журнала. С Юджи всё будет хорошо и его примут в Гарвард.       Мегуми разворачивается и на негнущихся ногах бредёт в машину, опутанный будоражащим предвкушением последующих будней, где будет много удовлетворений подростковых плотских желаний, много Итадори, мало Сатору — он надеется, что у него скоро командировка — и путь к лучшей жизни.       Рёмен стискивает кулаки и громко вдыхает, отдаляясь от двери в противоположную сторону; в комнате его брат, которого в лучшем виде было б трахнуть сейчас, но что-то как-то совсем не до этого. Одичало дыша, как перевозбуждённая собака, он некоторое время присматривается к пустой половине кровати и думает, не словит ли Юджи внезапный приступ — эмоции как-то сразу холодеют, но не угасают; скорее, становятся иного рода веществом, неправильной улыбкой расплывающимся на лице. Рёмену немножко смешно сейчас, но больше ступорно — Фушигуро только что ушёл из этого дома наверняка полный доверия к Рёмену, а без этого доверия ни венков, ни колец, ни белых костюмов, ни путешествия на байке на другой конец страны — ничего не будет. Юджи сейчас только маленькая частичка всего того, что на его крепкие плечи сегодня попробовал возложить Мегуми, но вес этих вещей не так уж велик по сравнению с тем, что бы он переносил, если бы Мегуми не было совсем. Проблемы Годжо он вполне способен вертеть на половом члене так, чтобы всем это было на руку, но голову своего брата — даже на этот самый член уже не раз насадив — как-то совсем не в его компетенции. Мегуми выглядит как рождённый где-то с 23 июля по 22 августа — Рёмен знает, что он родился в декабре, но всё-таки подобное рвение к взятию на себя ответственности и желанию вести кого-то за собой он больше не знает, к какому зодиаку приписать. Пусть он в это и не верит.       Кровать прогнулась. Ложась рядом с близнецом, Рёмен сдерживал дрожь в дыхании, полную желания разулыбаться, глядя в невинно сопящее лицо. Юджи спал как обычный человек — во сне мог сломать изголовья кровати или сотворить в бетонной стене вмятину судорогой ноги, но лицо никакие беспокойства, как правило, не трогали. Они и раньше делили кровать одну на двоих — ещё были детьми, ещё дедушка живой, ещё, кажется, на кухне по вечерам запах жареной свинины, овощей и бульона от удона. Рёмен не помнит, кто так хорошо готовил лапшу — вряд ли четырёхлетний Юджи тогда даже дотягивался до столешницы. Дедушка если что и варганил, то очень простые омлеты да рисоварку загружал. Рёмен прикрыл глаза в блаженном умиротворении с единственным измучившим голову вопросом: кто же так вкусно умел готовить лапшу?