На кончиках наших штыков

      Наташа всегда хотела так поступить. В тайне ото всех вынашивала один единственный план ночами, чтобы никто не заподозрил неладное. Ивана рядом не было, он, скрипя растянутой портупеей и новой гимнастёркой, давно уехал, сверкая глазами куда-то на Восток. Толиса не было тоже. Он приходил проститься в дутой пыльной форме, небольшим полупустым вещевым рюкзачком, ещё не постриженный, поэтому она могла трогать его красивые длинные волосы, тёмные, как кора старого лесного дуба. Они прощались недолго, даже не успел Толис выговориться, хотя, чувствовала Наталья всеми поджилками, он хотел сказать нечто важное, что носил в себе на такой случай — А вдруг он не вернётся?       Наташе, сжимающей его руки и букет васильков в них, проводящей медленно пальцами по его покрытой юношеским пухом щеке, стало и правда страшно настолько, что ком подкатил к горлу и спустился в сердце, поселив в нём такой сильный, тяжёлый страх. Потом, днями позже, он трансформировался, приобрёл форму отчаянной уверенности, что ей очень надо. Так она убеждала мать уже в эвакуационном поезде, а на второй неизвестной ей остановке лихо соскочила под обеспокоенные предобморочные вздохи матери и крики откормленной проводницы, пытающейся в последний момент уцепиться за её маленькое тонкое тело. Но Наташа выскакивает, кричит что-то и быстро убегает в неизвестность для себя.       Лучше уж так, думает она после того, как направляется на привокзальный патруль. Лучше так, чем думать об участи Ивана и Толиса, лучше она будет рядом, на одной с ними земле, а коли повезёт, может, и в одном полку.       Днями позже она смотрела на себя уже другую. В этой казённой пыльно-зелёной форме внезапно повзрослевшую девушку, глядящую из заляпанного зеркала, Наташа подолгу не признавала. И потом смотрела в приписное, в котором нарочно неправильно записали её фамилию на странный лад древнего языка. Теперь она была другой Натальей с другой фамилией — Арловская.       Жизнь была именно такой, непредсказуемой, необъяснимо медленной и скоротечной одновременно. Пейзажи менялись, как менялось и всё остальное. Даже руки со временем стали грубее, а движения резче и чётче. Старые страхи уступали место новым. Ей повезло с тем, что настоящей войны, от которой стремительно убегали солдаты с прострелянными ладонями, она не видела, но зато видела отсеченные конечности и чувствовала зловонно-тошнотворный запах гнили — вместе с этим запахом как-то очень спокойно и тихо следовала сама смерть, натянув на кости чёрный сарафан. И в эти мгновения к ней неумолимо подступало гнетущее чувство, которое ей доводилось видеть во взглядах других — одиночество, смешанное в грубой пропорции с отчаянием и скорбью. Новые ощущения, впечатления от созерцания просторов её Родины быстро потухли. Сквозь них проступали совершенно иные своды чего-то до жути страшного, грязного и мерзкого, похожего на болотистую трясину и цветом, и запахом.       Дальше были поезда и госпитали с их заштукатуренными белесыми стенами, от которых на пальцах и одежде оставался толстый слой скрипучей пыли. Эта пыль была везде: когда Наташа пробиралась из коридоров к переполненным палатам, когда пыталась отдышаться в просторном холе бывшей гостиницы «Черноморье», она висела неосязаемой дымкой и забивалась в горло.       Это всё, спустя всего немного времени стало напоминать не то, о чем она пыталась думать. Война представилась с порога очень неспешно и неряшливо. Такого в книгах не писали и не напишут никогда, если таковое доведётся кому-то написать.       И долгими днями спустя одинаково чётко и медленно приходило осознание с кровавыми разводами на собственной зелёной гимнастёрке — едва ли менялось только время на небольших наручных часах с треснувшим стеклом. Её помнилось, как ударились они о массивные перила громыхающего поезда, несущегося куда-то далеко-далеко вглубь её Родины и всё дальше от дома.       Дальше от Ивана, дальше от матери, дальше от деревушки, дальше от неуёмной юности.       Всё дальше от Толиса.       Спустя десяток бессонных ночей, ночных перегонов через заставы зон, объявленных эвакуационными, она всё чаще начала замечать за собой лёгкое чувство тревоги, усиливающееся периодически, когда за дребезжащим окошком поезда в ночном отходе под натиском врага Наталья видела яркие всполохи зарницы и чувствовала омерзительный, тошнотворный запах палёной гимнастёрки, пороха и обугленной кожи. Но чувствовала отчётливо и рвалась всё ближе к эпицентру зарницы представляя, что где-то в пылу бесконечного боя будет её ждать Иван с неизменной улыбкой, и удивленно, но заботливо прохрипит её имя севшим от мороза голосом Толис, весь изрешечённый осколками и меткими пулями. Увидит в их живых, полных стремления к существованию глазах собственный дом, оставшийся так далеко за спиной.       Наталья хочет закрыть глаза, уснуть хотя бы на минутку и увидеть сон, который бы согрел и успокоил до горячих слез. Закрыть бы устало глаза в углу, закрыть уши, чтобы не беспокоили стоны солдат, лежащих повсюду на кушетках и носилках, не видеть тусклого мёртвого света лампочки, раскачивающейся от сотрясение далёких разрывов.       И Наташа закрывает, улыбаясь будущему сну.       Во сне все реально, как наяву — лето, дом, холмы и поля, леса и усыпанные летними цветами равнины, внизу от деревни, за дальним холмом медленно течёт река и над бескрайними полями и зелёными опушками лесов опускалось жаркое солнце. Никакой боли, никакого страха, никакого холода и мрака. Только во сне, как наяву, Толис. — Ты такая красивая, — осторожно шепчет парень Наташе на ухо и целует мягкие волосы, вдыхая их пряный запах вместе с ароматом цветов венка на её голове.       Наталья чуть морщится, но уже через минуту муки его горячего дыхания у щеки, она, наконец, улыбается. Улыбкой это назвать сложно, но Толис чувствует нутром счастье, переполнявшее девушку сейчас. И даже это счастьем назвать совсем трудно — умиротворение, трепетный покой, отдающийся гулко голосом Толиса в груди. Он крепко обнимает её, прижимает к своей груди.       Наташа касается его ладони, сминающей кружевной ободок её платья. У него руки большие, помнит, как сейчас и чувствует, как наяву, какие они у литовца горячие, крепкие, покрытые выгоревшими на солнце рыжеватым пухом, побитых мелкими шрамиками и стянутые тёмными узлами вен. Перед ними — целый мир — холмы и ковры из ромашек, одуванчиков и васильков, сосновый лес за стелящейся внизу рекой, одинокие дома на противоположном берегу, плывущие под небом пушистые облака, обжигающее солнце и ветер, едва колыхающий её длинные волосы. И запах. Наташа вздыхает поглубже, принюхивается — пахнет люцерной, свежим хлебом, молоком, немного мёдом и очень сильно баней — так пахла жизнь, так пах мир и Толис вместе с ним. Посильнее сжавшись у Лауринайтис под боком, Наталья прикасаться губами у его щеке и так же тихо шепчет в ответ: — Я так сильно тебя люблю, Толис. — Я знаю, — уверенно и твёрдо отвечает Лауринайтис, посильнее стискивая девушку в объятиях своих больших рук. Толиса, может быть, уже и нет. Живёт лишь в обрывках воспоминаний, в воспаленных бредом снах. Ещё в мыслях, притупленных чувствах и эмоциях.       А было ли что-то ещё?       Было, конечно. Например, длинные ряды нар. Наталья поднимается и вновь идёт по узкому проходу в них, всё бегает взглядом от одного до другого: тому повязку поправить, тому подбить покрывало и подтянуть повыше распахнутую шинель, лёгкое изнеможённое тельце третьего заворачивали в его же кроваво-желтую простыню, чтобы сбросить лишний груз на первой же остановке. — Схороните только его, — бормочет негромко старшая санитарка неказистым железнодорожникам, чуть наклонившись, смущённо сжимая ладони. — Как зовут, говорите? Дык вы записуйте, записуйте, товарищи дорожники, родные мои: Чередниченко Ана…       Раздался злобный предупредительный свист. Сквозь него не было ничего слышно, но пара неопрятных железнодорожников неторопливо кивнули санитарке и поволокли худое лёгкое тело.       Сзади на перроне засуетились другие обитатели сие злачного места. Наташа усмотрела, что в таких же светлых и кровавых простынях выносили всё новые тела. И кто-то прохрипел, проворочавшись в светлом мешке: — По тише, поосторожнее, уважаемые…       Слабый, хриплый голос донёсся до Наташи вместе с ледяным осознанием — раненых, но живых бойцов выносили из поезда, будто разгружали мешки с картошкой, не заботясь об их боли и жизни. Это ужасное понимание пришло к ней с резким порывом леденящего ветра откуда-то с запада. А вдруг где-то на таком же поезде, в таких же условиях, на таких же нарах замерзает Иван, кутаясь в грязные простыни, прячась от неизбежно надвигающейся гибели.       Ничего не остаётся, кроме сна и воспоминаний в нём. Он останется, даже если этот западный ветер, предвещающий скорую суровую зиму, развеет по всей их необъятной Родине их тленный прах.       И прах Толиса она, если останется в живых, почувствует обязательно.       Старшая санитарка, переговорившая с железнодорожниками, тихо переместилась поближе к выложенным в ряд мешкам. Склонилась над ними и сложила руки на груди таким обыденным жестом, что её спокойность и неряшливость Наташу ввела в какой-то немыслимый транс, отчаяние. Не уж-то всё было именно так просто, так легко и так… Бездушно, что ли? — Ну, товарищи красноармейцы, потерпите немного, а там и… — начала говорить она живым и бодрым голосом, но как-то под конец замялась.       Её неловкое положение спас голос из мешка — тихий, но живой и, кажется, достаточно радостный: — Потерпим, потерпим, недолго осталось-то! Вот это да! Какие звёзды, господа, какие звёздочки…       Наташа внезапно подняла голову к небу и прищурилась. Правда, никаких звёзд и в помине не было, летели только гонимые ветром тёмные облака, затянувшие всё небо. Значит, вот оно какого это — умирать — видеть невидимое, чувствовать неосязаемое и радоваться чему-то в глубине души. Наташе всё же больше казалось, что никто из них не осознавал, что оставлены длинной цепочкой белых свёртков на холоде умирать. — Я дорожников попросила, чтобы вас они подождали. Тут недолго. Ваши документы отдала и медальоны достала. Только ваш, Евгений Петрович, так и не нашла, но как-нибудь передадим.       Под довольное улюлюкание она шаркающей походкой ссутулившись, сложив руки на груди, медленно приблизилась к Наталье. — Как так? — негромко спросила девушка втыкаясь взглядом в белые простыни на перроне. В ответ санитарка только пожала плечами. — Вот как-то так, — протянула она. — У нас, понимаешь ли, распоряжение — этим поездом докинуть припасы на фронт. Вот и меняем тело на четыре снаряда. Кумулятивных, между прочим. Ай-да, какой-то витязь наш, здоровый и крепкий, танк немчуры сожжет! — И оставлять поэтому людей на холоде помирать в одиночку?       Женщина уставилась на неё большими голубыми глазами так невинно и непонимающе, что Наташа даже опешила. Вдруг лишнего чего-то взболтнула? — Что ж в одиночку-то? — подняла короткий плотный палец вверх. — С ними вся Родина! И звёздочки в небе, и детки, и дядьки и тётки — всё! А у нас от них по целых четыре заряда! Кумулятивных, между прочим!       Она что-то хотела добавить, но промолчала и вдохнула свежий ночной воздух. До передовой было достаточно далеко, чтобы затхлый запах палёного пороха не доносился до них. Наташа подняла голову к небу вновь с мыслью о том, что снова наткнётся на вялые серые облака. — Поприятнее им, этим счастливчикам, — произносит санитарка с нежностью слова, засевшие в горле, но так и не высказанные своему недоумевающему и растерянному собеседнику, — умирать под открытым небом, на воле, на свежем воздухе, на родной земле, чем в затхлых вагонах на скрипучих нарах. Они-то знают, что обязательно будут похоронены. Ещё, коль повезёт, на них три патрона потратят, чтоб с почестями. А те, кто мрут от боли в поезде что? Умрут и поминайте лихом? А тут хотя бы звёздочки.       Она говорила бодро и живо, заряжая жизнью всякого вокруг себя. Наташа и сама наполнялась той надеждой, с которой она говорила обо всём, что ни спроси — о смерти, о снарядах, о бессмысленных жертвах. И была правда этой санитарки в том, что действительно отлегло. Полегчало, мысли упорядочились и встали в ровный стройный ряд. Натальи самой бы хотелось верить в каждое её слово, в эту единственную мысль о том, что пусть, коль суждено умереть ей, Ивану или Толису, смерть найдёт их, а не застигнет. Найдёт с гордо поднятыми подбородками и точным знанием, что умирать они будут глядя на родное небо. — Звёздочки? — спросила Наталья. — А то! Ты присмотрись, всё небо в плевочках этих…       В небе действительно моргнула яркая звезда.