На кончиках наших штыков

      Длинным покрывалом накрывало далекие просторы необъятного мира. Наташа щурится и вглядывается вдаль в попытке разглядеть в плотном, сжатом тумане хоть что-то. Она не знала, как и куда идёт, но знала наверняка, что туда, куда бредут её ноги, было хорошо. Даже лучше, чем дома, даже лучше, чем в светлый майский день под яблоней в тени, даже лучше, чем в крепких объятьях Ивана, даже лучше, чем в самых сладких мечтах. Она просто чувствовала, что плохо быть не может — грудь вздымалась с каждым вдохом прохладного утреннего воздуха, чуть влажного от опустившегося ночного тумана, но лёгкого и полного ароматной свежескошенной люцерны на лугу. И с каждым вздохом ей всё больше казалось, что до сих пор ей снится длинный хороший сон, который забудется с первыми лучами палящего летнего солнца.       Босые ноги тонут в молодой сочной траве, влажной от росы. Мягкие ступни немного покалывают мелкие камушки, но так приятно было наступать на прохладную землю, пропитанную жизнью. Её цветастое платье подолом цеплялось за длинные колоски, шуршала одежда, и трава, и было так тихо, что запросто можно было различить шум реки и всплески рыбы в ней. Лишь заливистое пение соловьёв и иссиня-черных скворцов перебивало полное умиротворение её мира, ограниченного длинной цепью лесополосы из высоких тополей, за которыми тянулась просёлочная дорога, за которой всё так же тянулись зелёно-жёлтые поля.       Сквозь плотный туман пробивались первые лучи восходящего солнца. Правда, это были не совсем лучи, а мягкое предрассветное свечение молодого солнца, пока не обдающего жаром землю. Наташа может не жмурится от его света, а смотреть на восток спокойно и ровно, наслаждаясь минутами покоя и благодатной тишины. Где-то в поле замычала корова и качнула колокольчиком на шее.       Её руки — мягкие, маленькие и белые, лишенные всяких признаков крестьянской жизни, абсолютно женственные и лёгкие. Её руки в его руках — наоборот, потемневших от солнца, крепких, жилистых, овитых длинными узлами вен. Толис молчаливо шёл вперед, рассекая перед собой густой туман. А перед ним шло солнце. Предрассветное свечение рвалось на землю сквозь ночной холод и густые клубы тумана. Но предрассветные лучи стремились к земле, нарастали с каждым шагом и таяли в небе и воздухе, приветствуя новый день, провожая старую ночь и звёзды — этих вечных смотрителей за миром.       Они перевалили через холм туда, где начинали расти голубые васильки, жёлтые одуванчики и куча других самых разных диких цветов. Оттуда по детству Наташа собирала цветы и плела венки, которые потом по вечерам носил на белобрысой голове Иван. Затем уже она венки не плела, но цветы эти каждый раз она находила на подоконнике за её окном и даже в кружке на прикроватной тумбе. И эти цветы на склоне холма перед рекой никогда не иссякали.       Толис присаживается на траву и хлопает по месту рядом с собой. Тут сходил туман, рассеивался и только плыл молочной струёй по реке. В утренней тишине было слышно, как мелкие волны бьются под берег и качают камыши, как плещется рыба, и катит далеко, чтобы их заметить, старик-трудяга телегу по скрипучему деревянному мосту. Наталья присаживается рядом, подтянув колени к груди. В голове у неё гудела пустота. Этакая нежная беззаботная легкость, когда человек не нуждается ни в еде и питье, ни в славе. Вся вселенная будто сгущалась в границах далеких тополей, ещё тонувших в тумане. Так и они тонули в глубокой мягкой траве и цветах, будто опускались всё ниже, а затем возносились к небу вновь. Наташа подняла голову к небу и уткнулась взглядом в оранжево-голубую лазурь, чистую от мути ночного тумана. Последние звёзды догорали, уступая свой холодный слабый свет надвигающемуся солнцу, как оно уступало место им и луне на полотнище ночного неба. И так продолжалось каждый день. Лишь мелкие осколки облаков темнели, как камни в песке на берегу. Но вскоре и они посветлеют.       Она чувствует, как рукой Толис касается её волос за ухом. Всего лишь мгновение перед тем, как она немного раздраженно повернется к нему и встретится с его взглядом. Толис смотрит на неё, прищурив один глаз, и немного улыбается, вертя между пальцев тонкий стебель колокольчика.       Были в нём, насколько Толиса знала Наташа, две далекие друг от друга крайности. А границе одной он хватал её за руку, крепко сжимал ладонь и горячо говорил прямо на ухо, на краю другой — смущенно опускал голову, тихо лепетал что-то совершенно неразборчивое и невразумительное и жался на расстоянии от неё, будто подойти к Наталье означало либо верную гибель, либо снисхождение древних Богов. — Жарковато будет сегодня, — невзначай произносит Толис, и голос его ей кажется на порядок громче. Может, это из-за глухой тишины. — Як же? Июнь ведь. Печет солнышко от души. Ваня звал на речку купаться, когда приедет.       В розовеющем небе пролетала одинокая пара аистов, вытянув длинную шею, взмахивая крупным крылом. Летела на Запад от рассвета.       Она откидывается на его плечо и чувствует удивительный запах. Так пах только Толис, и даже завяжи ей глаза, но всё равно узнает из сотни как пахла та распахнутая рубаха — молоком, печёным хлебом и глиной, а ещё немного свежескошенной люцерной и особенно сильно мягким васильком. Так пах мир вокруг них в жёстких границах тополей. — Чего Иван? — решается завести бессмысленно осмысленный разговор Толис. Ещё ему Наташины светлые волосы щекочут шею, но слишком приятно чувствовать чужое тепло. — Много интересного рассказывает. Говорит, мол война грядет. У матушки волосы на макушке дыбом встают. И мне даже страшно.       Толис молча вздохнул поглубже прохладный утренний воздух и взглянул вперед. На душе у него было удивительно спокойно и умиротворенно. Безмятежно тянули в уже жидком тумане поля, безмятежно текла река, и столь же безмятежно раскачивался колокольчик на шее у потерянной коровы. — Помню, как отец меня на лошади водил по полям за тополями, — начал негромко Толис и чуть сильнее прижался к теплому Наташиному телу, а она к его. — Говорил мне: в этой жизни бояться нужно лишь одного — смерти! — а если душа наша бессмертна, — он тронул небольшое серебряное распятие кончиками пальцев, — стоило бы и бояться нечего.       Толис аккуратно вспоминает, будто перелистывает тонкие страницы книги, на которых мутно и расплывчато изображен он сам в полуночных сумерках. На коне. С отцом, бредущим по колено в темно-зелёной люцерне. — Да и какая нам война? — он падает спиной в траву, утопая и сливаясь с миром. — Нам только и жить. И жить. И любить. И… — останавливается он, — … так много всего. Пусть вот кто-то другой воюет.       Наташа падает за ним, раскидывает руки, лежа на склоне холма, будто пытается обнять весь мир. Только получается лишь Толиса. Влага пропитывает ткань платья, высыпает крупными мокрыми каплями на рубашке юноши.       Они такие же. Глядят в лазурное небо перед зарёй, слушают пение птиц и шум реки внизу, наблюдают за долгим высоким полетом аистов, врастая своим нутром в мягкую землю. Такими были их предки и предки их родителей. Мечтали жить счастливо и думали, что есть любовь? Наташа задумалась, но думать не давала пустая от эмоций и волнений голова: какого цвета любовь? чем пахнет? как звучит?       Наташа едва заметно улыбается, когда понимает — у любви цвет предрассветного неба, нежно накрывающего широким куполом всю землю, будто обнимая; любовь пахнет молодыми ростками люцерны, свежим туманом, а еще рубашкой Толиса, и ещё звучит она особенно громко, так, чтобы услышать её, приходится затаить дыхание — вот звенит колокольчик, мычит корова, шумит река, поют пятнистые скворцы. — Ты красивая, такая красивая, Господи, прости, — торопливо шепчет Толис и тянется к её щеке.       Наталья пытается от него отпрянуть, но неуверенно сдается, вглядываясь в небо. На востоке по макушкам деревьев и верхам длинных колосков потянулись первые лучи солнца.       Затаившаяся тревога немного нагнетает её. Наташа почти уверена, что такого больше не будет никогда.