Иконопись

Альбедо вовсе не человек принципов. Важнее всего в жизни для него эксперименты и исследования, и ради их выполнения он может пойти на многое. Незначительное нарушение договора, молчаливое сглатывание незаметных унижений - ничто по сравнению с превосходным результатом. К несчастью, его слишком часто вызывают в штаб по абсолютно бесполезным вопросам, например, сейчас. У Джинн не менее уставшее лицо, чем у него, но она почему-то продолжает лично выкладывать абсолютно всю информацию одним шумовым потоком. Половина звуков пролетает мимо ушей Альбедо, но пара фраз все-таки услышана вполне разумно. -Вы же сможете? -Разумеется. -Раньше все подобное исполнял художник штаба, но он в экспедиции с магистром Варкой. Я лично надеюсь на Вашу добросовестность и завершение в ближайшее время, - Альбедо молча кивает и разворачивается в сторону выхода. Портреты писать он не умеет. Cвою будущую "модель" он видел несколько раз: на общих заседаниях ордена, вечером в таверне или же по ночам на немногочисленных ночных патрулях. Удивительно, но Альбедо наведывался в питейные заведения довольно-таки часто: проводить там встречи, которые желательно скрыть от ненужных глаз, очень удобно, ведь в таком маленьком мирке люди думают только о себе, совершенно не обращая внимание на других. Кэйа сбегал туда с точно такой же целью, скрыться от людей и их ожиданий, и ему прекрасно это удавалось. Правда, встречи у него были не с тайными делегациями из Сумеру или подпольными добытчиками материалов, а с алкоголем, один на один и в полной идиллии. Вот и замечали они друг друга во время таких молчаливых рейдов, особо не придавая значения пересекающимся взглядам. Кэйа в любой момент мог сдать Альбедо, имеющим дело с неофициальными каналами и связями, рыцарям же, а Альбедо мог сдать, что вместо выполнения своих прямых обязанностей Кэйа чуть ли не ежедневно ошивается в "Доле ангелов". Сразу же, при первом взгляде, они объявили молчаливый договор, и на следующий день смотрели друг на друга в штабе как ни в чем не бывало. У алхимика дел было невпроворот, а написание портрета по просьбе Джинн добавляло еще больших забот. Почему именно сейчас? Капитанов, что ли, мало? Если посмотреть, в здании Фавониус на втором этаже действительно стройным ровным рядом висят портреты командующих, но новый туда просто не впихнуть! Короче говоря, такое бездарное вторжение в планы Альбедо крайне раздражало, и это раздражение невольно перешло с ситуации на самого Альбериха. Алхимик едва помнил его имя, хоть и совершенно точно его знал, а вот Кэйа частенько вертел в голове буквы из имени художника, невзначай вспоминая его сладкое, даже приторное лицо, запомнившееся невольно и быстро. На свою голову Альбедо назначил встречу в своем же доме, в который обычно люди не наведываются, обходя стороной. Он стоит прямо под мельницей, так что тень от размашистых крыльев то и дело падает на стены и окно. Кэйа задумчиво мнет бумажку с адресом, непрерывно разглядывая здание. Оно не отличается от любого другого мондштатского дома, но что-то в его виде незаметно гложет капитана. Набравшись смелости, он подходит к двери и стучит в массивное дерево, и, спустя пару минут ожидания, входит внутрь. Видимо, Альбедо не особо заботит наличие какого-либо порядка: жилище пусть и выглядит прилично, но тщательную уборку точно никто не проводил, и вещи совершенно хаотично раскиданы по пространству. По крайней мере, на первом этаже. -Садитесь. Желаете чаю? Или же "Полуденная смерть" Вам больше по душе? -Вы совершенно правы, поэтому откажусь, - Кэйе безумно хочется съязвить в ответ, повредничать, затянуть прием. Но, как истинный рыцарь, он оказывается выше этого и гордо проглатывает яд. Альберих устраивается в подставленном кресле и продолжает изучать помещение. Оно блещет экстравагантностью; и хоть Альбедо совершенно точно не стремится создать из себя какой-то образ, дом много о чем говорит. Алхимик подхватывает с кухонного стола симпровизированный скетчбук, усаживается напротив Альбериха на диван. Сразу визуально прикидывает композицию, пропорции, свет, молча берет сточенный карандаш и молча принимается за короткий эскиз на шершавой бумаге. Он углубленно всматривается в собственные штрихи, на Кэйю практически уже не глядя. Альберих же немного опешил от скорости воспроизводимых действий, а от молчаливости алхимика становится немного страшно, но все же он относительно принимает одно положение, понимая, что Альбедо уже самозабвенно работает, и постоянное дергание, свойственное капитану, совсем не к месту. Сколько времени прошло, непонятно; но наконец блондин с серьзным видом протягивает скетчбук Кэйе и отворачивается куда-то в сторону, начиная другое непонятное дело. -Все устраивает? - Альберих смотрит точно так же, с недоумением. -Я уверен, магистр заверила, что решения по этапам принимаете Вы сами. И да, меня все устраивает. Ничего не отвечая, Альбедо устанавливает внушительных размеров холст на нелепо смотрящийся посреди комнаты мольберт, пододвигает высокую табуретку вместо удобного дивана. Его действия абсолютно машинальны и не выражают ничего, кроме профессиональности. Геометрическая разметка, визуальные пропорции. Когда дело доходит до прорисовывания главного объекта, художник хмурится, смотря на фигуру напротив. -Будьте добры, снимите эту... этот труп животного. Не вижу Вас анатомически. Альберих отстегивает мех от накидки, откладывает в сторону. Цепляет взгляд на сосредоточенном Альбедо, от которого нервами почему-то веет за километр. Тот делает несколько штрихов, затем стирает, снова чиркает, снова стирает. Закусывает губу, сдирая кожу изнутри, вздыхает. -Выпрямите плечи, - Кэйа выпрямляет, - голову, спину, - Кэйа поправляет. Быть может, специально ерзает, горбится снова и снова, чтобы услышать оседающий голос алхимика. Альберих не скульптура, и художника это приводит в некое недоумение: со скетчами бюстов Архонтов и ангелов он справлялся просто прекрасно, следуя простейшим правилам построения. Но Кэйа двигается, говорит, дышит. Легкие вздымают нагло полураскрытую грудь, тревожат волосы с движением выдыхающей головы. У него темная кожа, так отличающаяся от привычного гипса. Он живой. Альбедо, потеряв всякое терпение к совершенно неправильным трактовкам команд, сокращает и так небольшое расстояние между ними, беспардонно грубо цепляется в плечо и разворачивает так, как считает нужным, выстраивает руки лаконичными колоннами к лицу, одну все же опускает. Альберих податлив, как пластилин, но все же соображает изобразить недоумение и тихое возмущение, внутри сладко облизываясь от прикосновений. Помнится, на людях алхимик точно не радует никого любого рода физическим контактом, даже элементарным рукопожатием, а тут изысканные тканевые перчатки требовательно мечутся от шеи до кисти. Венцом, повергшим Кэйю в тихий неописуемый экстаз, становится такое же грубое движение, сжимающее подбородок и вертящее голову. На несколько секунд Альбедо сам замирает, то ли думая, как все-таки будет лучше на холсте, то ли невольно засмотревшись на ледяное величие, заключенное в одежде и синих волосах. Кэйа действует самозабвенно, левой рукой, для "кадра" не выстроенной, обвивает правую художника, змеей всползая до конца бесконечно длинной перчатки и касаясь кожи. Из прищуренного глаза блещет уверенность, четкое знание ситуации. Альбедо не одергивает руку, нажимает на подбородок большим пальцем, размазывает взгляд по горячему воздуху, выпущенному Альберихом в перчатку. Но возвращается на место. -Прошу прощения. Извольте продержаться в выстроенном положении, пока я не завершу детальный эскиз. Стоящие работы всегда творятся долго. Альбедо, честно, боится за результат. Проигрывать в глазах ордена не очень хочется, поэтому любой ценой надо выкрутиться и написать хорошо, не отвлекаясь на глупости. -Позвольте поинтересоваться, сколько же сеансов будет идти эта иконопись? - алхимик не знает, что его удивило больше: надежда на конкретное знание израсходованного времени или же то, что капитан нарек свой портрет иконой. -В зависимости от их длительности. Эскиз, подмалевок, цвет, светотени, проработка деталей. Может, управлюсь за несколько дней, может затянуться на недели. Скажите, сколько времени Вы готовы уделить сегодняшнему визиту? - Альбедо рассуждает, не отрываясь от холста. Грифель скользит в точном направлении, теперь так, как исполнитель сам того хочет, да и Кэйа послушно перестал дергаться, придав позе естественную расслабленность и харизму. -Я не занят. "Это хорошо" - резко подумал Альбедо, но даже подсознательно отрубил такую безрассудную мысль, не имеющую отношения к созданию картины, на деле вновь оставив диалог незавершенным. Прошло, должно быть, несколько часов. Холст небрежно занавешен тряпкой, и прогресс увидеть сложно, но, возможно, плотная бумага начинает заливаться бледными цветами. Альберих смотрит вкрадчиво, вдыхает соломенный запах волос. Носом соприкасается сначала с чужим лбом, с переносицей, проходится по щеке, а когда норовит прильнуть к губам, отстраняется теперь такой грубой перчаткой, что хочется плакать. У Альбедо взор серьезный, прямой, требовательный. Самому действовать не хочется: его руки опущены, и с места он не сдвинулся, все так же стоит у мольберта, но сопротивляться - ни в коем случае. Опыта у него достаточно: девушки, парни, активная позиция, принимающая, но все проходит мимо тела и сознания. Это вошло в привычку, которую алхимик оправдывает поддержанием здоровья. И по велению этой привычки регулярно выбирает себе какого-нибудь новобранца, не привыкшего еще к доспехам, или же идет в скромный городской бордель, отчего милые, милые сотрудницы ахают и охают, ведь всем известный образ тихого гения с такими частыми визитами никак не вяжется. Кажется, такое небольшое увлечение должно оставаться в тайне от Фавониусов, но главнокомандующий кавалерией там тоже нередкий гость. Альберих уже не пытается завладеть губами художника после такого резкого отстранения, но прекращать остальную деятельность отказывается. Его пальцы проскальзывают под перчатки, скатывая их и срывая совсем. У Альбедо не так много открытых частей тела, и увидеть обнаженные кисти с выпирающими костяшками, ощутить едва заметный тремор Кэйа считает за честь, и, преклоняясь перед таким простым, но невероятно интимным видом рассыпается в желании расцеловать руки до онемения пальцев благодаря распыляющемуся ледяному дыханию. И капитан избавляется еще от одной детали одежды - сюртука, расшитого неприметными цветочными мотивами. Пуговицы на синей рубашке так и дразнятся своим присутствием, пришиты плотно - просто так не сорвать, и Кэйа принимает это условие, расстегивая их аккуратно, практически не задевая кожу. В последний момент, уже практически в полете на мягкую, приглашающую поверхность дивана, Альбедо отстранятеся, встречая щенячий взгляд Кэйи. Хотя, наверное, наоборот - не щенячий, а собачий, той самой псины, добившейся домашней ласки и получающей самую вкусную еду. Алхимик, не сопровождая свои действия пояснением, отходит к окну и несколькими невыносимо тягучими движениями задергивает шторы. Затем кивает головой в сторону многочисленных полок, все же удосужившись уточнить: "Масло". -Мне нравятся Ваши аскетичные реплики, герр Альбедо. -Предпочитаю не разбрасываться словами. Алхимик разворачивается в сторону Кэйи, самостоятельно сбрасывая рубашку на пол. К великому разочарованию, кожа под одеждой уже тронута десятками рук, зубов, и каждый, имеющий дело с беловолосым, умудрился как-то отметить свое присутствие. Альберих это прекрасно понимал, и, вроде бы, против ничего не имел, но от вида посиневшей местами кожи стало как-то печально. Парой движений Кэйа, на этот раз обзаведясь успехом, затягивает художника на диван, удобно усаживая на бедрах. Удивительно, но все происходит в абсолютной тишине, и сложно даже уловить тяжелое дыхание, оседающее в кислороде. Альбедо не часто активно действует ни во время прелюдий, ни самого процесса; но из добродушного уважения ко всем своим партнерам постепенно выучил, что людям нравится, что подкрепляет их желание и заставляет оставаться неизменными. И сейчас он активно вспоминал все, что смог узнать, действовал, тщательно продумывая каждое прикосновение и совершенно позабыв про гипотетическую страсть. Должно быть, Альберих эту механику прекрасно видит, но все же, когда руки алхимика ложатся на шею, струятся ниже, под распахнутую рубашку, а лицо, все так же отстраненное от губ капитана, выдает скульптурный излом, сознание бредит, подкрепляя давние догадки насчет такой смелой, приличных размеров симпатии к главному алхимику. Кэйа кое-как стягивает высокие сапоги с хрупких ног и уже собирается принятся за шорты, но замечает крайне неочевидную (отчего и не обратил на нее внимание сразу) деталь - полупрозрачный черный капрон, о наличии которого можно догадаться только при условии часового изучения Альбедо, если вглядываться в узкое пространство между обувью и шортами. Капитан, не утаивая приятного удивления, оглаживает тонкую синтетику, запускает руку под бриджи, наконец находя границу и дотрагиваясь до холодной, но спертой в духоте ежедневных брюк коже. Ткань струится от этой самой границы до кончиков пальцев на поджатых ногах, и Кэйа следует по всей длине, едва прикасаясь и поедает взглядом все открывшееся тело, подобно гурману. Художник совсем не понимает, как совершенно обычный предмет одежды как-то особенно раззадорил Альбериха. Его намерения и такое банальное желание художник увидел в первую секунду нахождения капитана в доме, и было забавно смотреть за укрощающимися с каждым часом нравом и думами, выпирающими через все мимические жесты: от лица до хаотичного движения рук даже после установленной и утвержденной позы. У Кэйи есть самообладание, но его крайне не хочется демонстрировать. Альбедо не любит прелюдии, но каждый раз порядочно терпит, не брезгуя альтруистично принять участие. Ко всей той прорве любовников и любовниц он, безусловно питает неопределенную любовь - скорее, уважительно дружескую, чем поистине романтическую. Он - не ледышка, коим может показаться, но для такой увлеченной натуры слишком сложно поддерживать постоянные крепкие отношения любого статуса и рода. А вот регулярные ночные авантюры ни к чему не обязывают, что не может не радовать. Он четко может определить их лица, имена, но абсолютно все акты сливаются в одно, не оставляя никаких воспоминаний, кроме как бесполезные отметины на теле. Альбедо не противно и не приятно - просто никак, он к этому вполне привык и его это вполне устраивает, более того, инициатива вновь проявляется с его стороны. По какой-то необъяснимой причине его тянет к людям, но останавливаться на ком-то одном сил нет. Альберих дразнит, щекочет внутреннюю сторону коленки, оплетает спину, грубой перчаткой задевая кожу. За таз притягивает все ближе, ближе, но недостаточно близко, языком, словно заостренным, поднимается от пересчитанных ребер до тонкой шеи. Альбедо всхлипывает вовсе не из уважаемого приличия, а вполне по-настоящему, уже уставая от долгих манипулятивных действий. Безусловно, выдержку капитана хочется изучить от и до, но не сейчас. Потому что ведется негласная дуэль, в которой художник готов проиграть, но Кэйа почему-то медлит с выстрелом. И, в кои-то веки придаваясь невероятно обычным, человеческим, таким бесполезным мыслям и порывам, Альбедо приподнимается и стаскивает шорты вместе с бельем сам, совершенно не выдерживая количества томных прикосновений. Дальше тянется, чтобы стянуть и чулки, но его руку перехватывают, целуют в ладонь, мурлычат: -Оставьте. Медлить капитан больше не намерен, однако абсолютное несоответствие действий и взгляда Альбедо невольно обескураживают, замедляя процесс в руках Альбериха. У художника максимально картинный вид: выгибающаяся спина, спадающие колосьями на плечи волосы, выразительные бедра, потрепанное тело с едва заметными шрамами, отметинами. А глаза, не несмотря на небесно-голубой цвет, легче которого не может быть никакой другой, тяжелые, серьезные, даже немного апатичные. Вглядевшись, замечаешь небольшие мешки, постоянно выпадающие ресницы, то, как медленно веки опускаются при моргании. Но, как бы долго не хотелось смотреть на такую непорочную красоту, физическое все же берет верх. Ах, Кэйюшка уже разлил масло. Пальцы проскальзывают быстро, нагло и сразу достаточно глубоко. Альбедо, каким бы бесконечно нечувствительным он ни был, все же хрипит и поскуливает с каждым движением. Кэйа смотрит снизу вверх на выразительную линию челюсти, напряженные мышцы на шее, опускает взгляд на аккуратные соски, вжимающийся живот, капли предэякулята на своих же брюках. Каждый кадр фиксируется в голове, оставляя гадать, почему же у алхимика так разнятся образы на публике и в ночное время. Альберих до сих пор пребывал в некотором недоумении, казалось, что он находится в собственном сне, ведь Альбедо какой-то не Альбедо совсем... Хотя, пожалуй, остатки сдержанности в его распахнутых глазах давали понять, что все достаточно реально, и алхимик остается спокойным собой. Кэйа освобождает руку, избавляется от натирающего ремня, блондин же кое-как справляется с его ширинкой и бельем. Альберих думает, как же было бы хорошо его сейчас поцеловать, но, так как несколько попыток уже были отклонены, не рискует, боясь спугнуть вообще весь процесс, и строит догадки, к чему такая категоричность. Вместо губ проводит языком по соскам, но, не встречая вообще никакой острой реакции, немного озлобленно приподнимает алхимика над собой, уже не церемонясь. Остальное добровольно продолжает Альбедо, начиная абсолютно механически насаживаться, получая одобрительный тихий выдох. Вообще все довольно тихо - словами они не обмениваются, откровенными стонами - тоже. Безусловно, это придает совершенно необычный шарм ситуации, но Альберих невольно задумывается - а вдруг это не обычное поведение художника, как, очевидно, может показаться, а он делает что-то не так? С каких пор его беспокоят такие вопросы - непонятно. Потому что всегда, абсолютно всегда он уверен в удовлетворении партнера, в своем мастерстве, а тут вдруг засомневался. Руки с особенной осторожностью ложатся на талию, немного потарапливают, давя вниз. Взгляд немного испуганный, настороженный. Альбедо в руках ощущется как сорванная сесилия, распыляющая увядающий нектар. Алхимик рефлекторно сжимает мышцы, двигается размеренно, насаживается с каждым разом все глубже. На этом его прикосновения ограничиваются - даже руки вжаты не в плечи, а в диван за спиной Альбериха. Он толкается вперед, пусть это и не очень удобно, сжимая талию художника, но, увы, совершенно ничего не чувствует. А вот внутри Альбедо нарастает паника. Что-то не так, что-то по-другому. Что-то заставляет член нагреваться сильнее, а непонятные крики вбиваться в грудь. Видя перед собой не кого попало, а капитана кавалерии в такой неподходящий момент, сдерживается от каждого лишнего движения, от каждого лишнего взгляда и выгиба тела, а лишние они все. Альбериху обидно - художник двигается мастерски, выглядит просто восхитительно, но чувствуется какой-то подвох, на его лице нет ни капли искреннего возбуждения и удовольствия, и от этого как-то не по себе. Кэйа приподнимает Альбедо, и тот выдыхает, когда член выскальзывает из него. Молча отводит взгляд, тихо обрадовавшись, что это странное состояние закончилось. Словом одним, вот и подвох. Но Кэйа сделал это вовсе не для того, чтобы остановиться окончательно. Он подхватывает алхимика, валит на спину, укладывая на широком диване. Действие того обескуражило, и еще до того, как он успел хоть что-то сообразить после резкого перехода в горизонтальное положение, Альберих уютно пристраивается сверху. Входит одним движением, впервые удачно вырывая стон из горла Альбедо, толкается еще немного, вводя алхимика в полное недоумение. На мысли времени нет: есть только это ощущение. Неверотяное, неожиданное и просто ужасно восхитительное. Казалось бы, поза обычная, движения обычные; тот коротковласый рыцарь неделю назад делал точно так же, дышал так же. Но что-то выбивается. Альбедо даже начинает паниковать, но прежде, чем успевает выкрикнуть внятное "остановись" или "прекрати", Альберих шире раздвигает его ноги, закидывает себе на плечи и входит до упора. Блондин окончательно теряется где-то в себе: это совершенно точно не биологический аспект. Стимуляция простаты, эякуляция - база, происходящая при каждом опыте художника. Альбедо не знает, что с ним происходит, а когда он не понимает чего-то, начинает теряться. Он даже не осознавал, что стонет во все горло, бесстеснительно, скрещивает ноги за шеей Альбериха, закрывает красное лицо, чудовищно контрастирующее с белой кожей, руками. А вот для Кэйи все пришло на свои места, и он точно знает, что сегодня останется доволен. Каждый толчок, то ненасытно ускоряющийся, то, наоборот, дразняще замедляющийся, возводит в какое-то новое сумасшествие и запрещает останавливаться. Внутри Альбедо просто ужасно жарко, стены стягивают член так, что двигаться сложно, но не даром у Кэйи такая пафосная должность, и он с радостью справляется с этой преградой самым отважным способом, смягчая телодвижения с безбожных толчков на размеренное покачивание. Такого странного секса - без поцелуев, объятий и какого-нибудь до глупости пошлого шепота, без скрежета ногтей о спину и мокрых языков на шее друг друга - у Альбериха не было. Свое обаяние в этом есть - он понимает, насколько в этом весь Альбедо. Сразу же в голове прикидывает, за сколько можно алхимика немного подмять под себя; без травматизации личности, насилия и манипуляций, а по-человечески, уговорами и временем. Кэйа щекочет ладонь, закрывающую лицо, убирает ее, открывая вид на покрасневшие щеки, текущиеся рефлекторные и не очень слезы, скапливающуюся у края рта слюну и закатывающиеся глаза. Вид этот определенно прекрасен, и Альберих склоняется чуть ближе, тестируя, видимо, гибкость художника, потому что его колени все ближе и ближе к собственным плечам, и такой залом вырывает неосознанный всхлип, уже немного срывающийся на хрипотцу. У Альбедо разрядами трясутся руки, а губы пересыхают от проходящего мимо воздуха и выходящих стонов. В голове мечется вульгарщина и непонимание, а когда он все же находит в себе силы хотя бы нормально сфокусировать осознанный взгляд, снова падает в транс: вид Кэйи, расположившегося между ног и обхватившего одну из них изящно, так, что кажется, что темная рука и черный капрон просто сделаны друг для друга, трезвости не вносит. Белокурый принц просто не выносит такого нагромождения. Слишком много, перегружено, так ужасно правильно, так отвратительно хорошо, до одурения спокойно, будто ничего не имеет значения, кроме этих толчков и довольных выдохов Альбериха, культурно не переходящих в диссонирующие стоны. Альбедо кончает размеренно, непосильно долго, снова забывает о своих обычных действиях, в состоянии лишь подрагивать от продолжающихся толчков, ощущать собственную обжигающую прохладу на животе. От такого вида, ужасно верного, правильного вида Альберих не выдерживает, пока алхимик медленно, но верно, приходит в себя, скидывает его ноги с плеч, склоняется до невозможности близко, оглушительно целует и ах, ах, кончает внутрь под четкое неодобрение художника. За секунды понимает, что это определено лучший поцелуй в его жизни - пусть без ответа, пусть с разъяренным и распаленным лицом и нервным дыханием, пусть его и в дом этот больше не пустят... Алхимик чувствует, как пошло внутри растекается чужая сперма, из-за положения задерживается внутри, и автоматически, приличия ради корчит недовольное лицо - так надо, это не нормально. Приподнимается на локтях, смотрит на быстро дышащего капитана и дарует ему пощечину - искреннюю, нужную и незаменимую. Затем трогает собственные губы, опять чем-то недовольствуясь, и, преодолевая все мыслимые и немыслимые болевые пороги встает с дивана. На неслушающихся ногах, ощущающихся, как разваренные макароны, подходит к ближайшему стулу - на нем удобно висит халат. Затягивая его потуже, Альбедо приземляется на стул, который, как заметил Альберих, вероятно, творение самого гео-алхимика, закрывает лицо руками. Кэйа одевается быстро, незаметно оглаживая место, где так радостно отпечалась чужая рука, подскакивает с места с нескрываемым довольством. Альбедо не ждет извинений, но понимает, что в нормальном человеческом обществе их бы следовало предоставить. Хотя бы за неудобства и помятый диван, а не за личные границы. Хотя о каких границах речь... -Четверг. -Что? -Портрет. Четверг. Альберих кивает и в шутке молча кланяется на выходе. Альбедо смотрит на покоцанную софу и на стоящий рядом мольберт: работу все же надо завершить. Без халтуры, к сожалению. Что еще придет на ум капитану - представить страшно, но можно догадаться, что навряд ли будет классическое "чем дальше, тем лучше". Художник вздыхает, когда чувствует, как постепенно охлаждающееся семя стекает по внутренней стороне бедра.