Крик в бамбуковой топи

Прошло так много времени с тех пор, как Ло Бинхэ чувствовал себя живым, что он начинает сомневаться в собственном рассудке, проверяет и перепроверяет свой контроль над Синьмо, и для пущей верности каждую ночь ходит по покоям жён, как голодный бродяга. А они не успокаивают более, они все до единой лгут: будто бы он свершил свою месть, будто бы она страшно мучается теперь, будто бы он победил. Ло Бинхэ знаком вкус победы, и он не такой, о, совсем не такой. Ло Бинхэ не отпускает чувство, что победила шицзунь, и небеса, должно быть, испытывают его так опять: как может пленник одолеть повелителя мира, не шевельнув и пальцем в его сторону? Ло Бинхэ издалека наблюдает за тем, как слуги каждый день часами сидят перед шицзунь на коленях, умоляя позволить расчесать ей волосы или подать еду, пока она смотрит в окно. Иногда они дожидаются того, что она поднимает резким движением прозрачные занавески и оборачивается, а иногда уходят с наступлением ночи, не добившись ничего. Если шицзунь чудится его присутствие, она одним движением сметает все блюда со стола, не трудясь даже утереться, если запачкается, одним движением бросает книги, и остаётся лишь дивиться глубине чужой бездны. Иногда она в настроении прочесть две-три страницы, но чаще баюкает головную боль. Ло Бинхэ понял, что устранять эту боль паразитами ни в коем случае нельзя, когда шицзунь воткнула палочку для еды себе в руку, давая так понять, что не выносит даже намёка на его существование в воспринимаемом ею мире. Но с таким к себе отношением Ло Бинхэ мог жить, жил так много лет на вершине Цинцзин. В ответ он окружает шицзунь бесконечной тишиной и мягкостью, сонным царством наяву, в котором всё подчинено её воле. Ло Бинхэ думает: шицзунь ждёт, что он сломается, что признает поражение, но он не хочет, всё ещё ожидая, что она в один день рассмеётся опять ему в лицо и пошлёт на все круги ада. Однако в напряжении проходят дни и месяцы, а шицзунь продолжает повелевать молча, и Ло Бинхэ уже не так уверен в двусторонности их противостояния. Во сне он забредает в её двор и порывисто хватает за плечи. — Скажите же что-нибудь! Назовите зверем, скотиной, отродьем, кричите, двиньте хотя бы бровями, хоть что-нибудь! Что угодно! Ло Бинхэ видит, как на её лицо приходит осознание… и как в глазах проявляется величайшее зло и самая гадкая грязь во вселенной. В её глазах отражается он сам. Тогда он с ужасом понимает, что не спит. Шицзунь сжимает челюсть и ногтями рвёт ему лицо, с хрипом поднимает табуретку и бьёт его, бьёт, бьёт, пока на шум, который, кажется, исходил изо рта Ло Бинхэ, не прибегают слуги и не оттаскивают её. Он смотрит, как она бьёт теперь их, а они стойко терпят и мягко заманивают её прочь. Зовут ему лекаря, но он отмахивается, всё ещё оглушённый звуком дерева об свою обёрнутую в шелка плоть, прогоняет всех из покоев, чтобы свернуться жалким псом на постели такой мягкой, что можно было бы утонуть. Если шицзунь ждёт, что он сломается, то он готов. Лекарь с сокрушением говорит, что шицзунь теперь в постоянной агонии, сравнимой с тысячами игл Неисцелимого яда, и что облегчение её – лишь в глубоком сне. Ло Бинхэ, чтобы попытаться понять, пьёт самую страшную отраву, какую смогли найти его подчинённые, и его органы сгнивают моментально, и через такую боль проскальзывает мысль, что смерть воистину была бы избавлением. Откашлявшись, Ло Бинхэ, всё ещё в окровавленных одеждах, идёт в покои, тихие, как кладбище, и замечает впервые, насколько в них холодно и дико. Он смотрит на отшатнувшуюся от него слабую фигуру в последней надежде передумать, в последней надежде сохранить её – но натыкается лишь на всё то же омерзение. — Да как же я без вас? Лицо шицзунь так его ломает, что руки сами тянутся и смыкаются на её шее. Ло Бинхэ ничего больше не помнит, роняет слёзы на безжизненную кожу и в распущенные волосы, берёт застывшую руку и прижимает к своему лицу. В разуме его безысходный хаос, а в сердце пустота такая болезненная, что остаются лишь сожаления.