Для души и тела

      По утрам Альзур обыкновенно в добром расположении духа — за исключением тех дней, когда у него полно работы и он носится, словно в задницу ужаленный, пытаясь успеть везде и всюду. Оказывается, ему требуется куда больше времени на то, чтобы встать. Больше, чем ей представлялось поначалу. Потом он наряжается. Лилианна, конечно, с первого взгляда понимала, что Альзур себя любит, и любит очень сильно, но количеству мантий и тому подобных одежд в его гардеробе позавидует любая придворная дама-модница. Она позавидует мягкости его волос и блеску его синих глаз, а еще больше тому, как все это удивительно ему подходит и сочетается со всем остальным. Например, с беспорядком в башне или неразборчивостью в еде, но крайней придирчивостью к сорту вина, которое он пьет сегодня; или с запахом сандала, который можно уловить, если ветер вдруг подует в нужную сторону и пола его мантии шлепнет тебя по лицу, как ладонь рассерженной матушки.       Лилианну вся эта сочетаемость изумляет и ей с каждым днем все больше кажется, что все чародеи таковы, что все они в какой-то момент выстраивают себя новых из себя прежних, берут и приставляют кубики нужного цвета один к другому. Принцип тот же, что и в мозаике — главное, чтобы выглядело правильно и естественно. Чтобы сочеталось так хорошо, что ни у кого и мысли не возникнет заменить какой-нибудь кубик в общей композиции.       Альзуру и впрямь нужно время по утрам. Чертовски много времени. Поначалу Лилианна, все еще послушная распорядку храма, вскакивала ни свет ни заря, но теперь она тоже нежится в постели дольше прежнего. У неё есть своя маленькая комнатка в башне, где стоит премиленькая кровать с резной спинкой и изумрудные шторы висят над узким окном. У стены пристроился тяжелый комод, куда можно сложить платьица и впредь не обращать на него внимания без особой нужды, а можно придвинуть его к двери в один из деньков, когда на учебу нет настроения.       Выпендриваясь скорее перед собой, она всегда держит на комоде фужер с гранатовым соком — сока у них много, кажется порой, что Альзур наколдовывает его прямо из воздуха. Лилианна притворяется, что сок — это вино.       Она представляет, как спустя несколько лет, став полноправной чародейкой, подойдет к своему учителю и поднимет этот фужер, и скажет что-нибудь… Саму фразу она пока не придумала, но знает, что так все и будет. Может быть, она поблагодарит его за посвященное ей время. Может быть, похвастается своими достижениями — правда, для этого придется чего-то достигать и много упражняться. В чем именно, Лилианна и сама не совсем понимает, потому что Альзур вот уже как почти три недели толком не говорит с ней. Привез и запер в башне — сиди, мол, и жди у моря погоды. Она и рада бы, поначалу даже откровенно наслаждалась такой свободой (в пределах его жилища, разумеется) и праздностью, но уже через пару дней время показалось ей вязким как смола, а коридоры и крутую лестницу она испрыгала вдоль и поперек. Альзур предпочитает завтракать в одиночестве и желательно в лаборатории, как он называет то место, где вечно что-то вспыхивает и взрывается. Разочек Лилианна пыталась подсмотреть, но чародей так хлопнул дверью, что чуть не прищемил ей нос. Третью неделю он маринует её в собственной же комнате, а скоро пойдет четвертая. Казалось, он вообще не помнит, что завел себе ученицу, пока одним утром не зовёт к себе.       Очень ранним утром. Голос, многократно усиленный магией, будит ни свет ни заря, когда рассвет только разгорается за окошком. Завтраком и не пахнет, надоедливые разноголосые птицы чуть не перебивают друг друга — не поют, как в храмовых садах, а орут как-то совсем не по-птичьи. Вдруг Альзур и их заколдовал? Он может, Лилианна уже его спрашивала.       — А я смогу повелевать животными? — не унималась она по дороге в Марибор. — Змеями или белками? Ястребами, чтобы они мне таскали добычу?       — Ты сможешь гораздо больше, — отвечал Альзур с загадочной улыбкой, за которой на мгновение промелькнуло что-то, что Лилианне очень не понравилось.       Нынче она и не помнит того странного разговора — знает лишь, что заставлять кого-то ждать не очень хорошо. Нужно вставать.       — Можешь не одеваться, — замечает чародей, отворив дверь. — Тряпки сейчас без надобности.       — То есть как это? — Лилианна ёжится, ступая босой ступней на каменный пол. Холодно, точно по толстому льду идешь, и заболеть можно так же легко. На ней лишь просторная ночная рубашонка до колен, в один из рукавчиков вшита написанная на маленьком свернутом кусочке бумаги молитва. Не то чтобы Лилианна всерьез поклоняется Мелитэле, но робкие и добродетельные служительницы богини походили на тех, с кого следовало брать пример, и она брала. Интересно, у Альзура тоже есть ночная рубашка?       — Прошу, не спорь. Поднимись, пожалуйста, наверх, но не вздумай входить в лабораторию без моего разрешения.       — Что мне, под дверью стоять? — скептически приподнимает бровь она.       — Именно, — в улыбке Альзура есть щепотка хитринки, ирония и снисходительность. Снисходительность нравится Лилианне меньше всего.       Под глазами у него не увидишь ни одного синячка, лицо не опухшее, шаг бодрый, а движения четкие. Она знает, что Альзур эту ночь провёл без сна, что он долго и громко ругался, без конца повторяя одни и те же слова, но не себе, а кому-то другому. Может быть, он говорит сам с собой? Это бы многое объяснило, потому что — она не боится признаться в том себе самой — Альзур временами кажется Лилианне сумасшедшим.       Привычек, правил и ритуалов у него с лихвой, но иногда он изменяет даже им. Он не видит ничего дурного в том, чтобы попросить почти половозрелую девушку не одеваться при нем и в таком виде шлепать по лестнице в лабораторию, ежась от невидимых пальцев холодного воздуха, лапающих за щиколотки и ляжки. Он произносит такие слова, за которые матушка Гедвига взгрела бы её розгами или, по меньшей мере, пригрозила бы такой расправой — «ублюдок», «задница», «чертов» или «хренов» и много чего подобного. Временами Лилианна думает, что Альзур специально проговаривает их погромче, чтобы она слышала и запоминала — и, хотя в арсенале послушниц из деревень порой находились ругательства покрепче, не было дня, чтобы ей не приходилось вздрагивать, лихорадочно ища глазами фигуру настоятельницы с прутьями в руках. Словом, Альзур не похож ни на одного её знакомого, вечно делает все наоборот.       На верхнем этаже башни еще холоднее, чем внизу, и пахнет чем-то едким, почти лекарственным. Альзур является аккурат тогда, когда Лилианна уже готова растирать онемевшие пятки, толкает дверь, позволяя ей пройти первой. Странно и забавно — браниться на чем свет стоит, но при этом не забывать о манерах.       — Раздевайся, — командует он, отходя в угол. — Снимай рубашку и… В общем, все.       — А это обязательно? — рассеянно отзывается она, осматриваясь вокруг.       — Разумеется, иначе бы я не просил.       Лаборатория выглядит просторнее, чем прочие комнаты в башне, и куда интереснее. Причудливые штучки, сосуды, наполненные неизвестной жидкостью, подогреваемые с помощью горелок, и как минимум пять книжных шкафов, не считая тех, что будто бы встроены в стену. Здесь всё — бутылочки большие и маленькие, пузатые и прямые колбы, штуковины неизвестного названия и назначения, гримуары, карты, черепушки и черепища, хрустальные шары, свечи, порошки, заманчиво блестящие кроны и рычажки, приводящие в действие невидимые механизмы. Здесь есть гобелены с золотыми кистями, изображающие хитрых фавнов со свирельками, миска с оливками, разлитое вино, потрепанные карты, потрескавшийся бокал, жирные мухи и пыль. Очень много пыли. Лилианна вертится, стараясь увидеть и заметить как можно больше — и одновременно она задыхается, настолько здесь пыльно и настолько от всего веет древностью, знанием, наукой.       — Между прочим, мне и самому хочется поскорее пройти этот этап, — вновь подает голос чародей, подходя к ней. — Я должен повторять дважды? Гедвига подсунула мне полуглухую послушницу?       — Что это такое? — Лилианна невольно обращает своё внимание на причудливую конструкцию из трёх столбов, образующих треугольник, со странными выемками, в которых блестят крупные драгоценные камни. Таких даже у королей небось нет, думает она.       — Мегаскоп, — коротко отвечает Альзур. — Не вздумай трогать.       — Что он делает? Вы расскажете?       — Область его применения достаточно обширна, такой рассказ устроит? Сейчас мне нужно, чтобы ты сама избавила меня от необходимости снимать с тебя эти тряпки.       — Матушка Гедвига сшила для меня эту рубашку, — обиженно бурчит она, берясь за край.       — Оно и видно, — смеётся он, и черт его знает, добрый это смех или нет. — Выглядит мило, но все же, сними её.       Нужно ли ей стыдиться? Нужно ли закрываться руками, сводить ноги, прятать глаза? Раздеться перед мужчиной, перед человеком, которому матушка, кажется, доверяет как себе — не столь уж сложная задача, если задуматься, но лишь в том случае, если подобное происходит не впервые. Разозлится ли Альзур, если она немного замешкается? Лилианна смотрит на него, вернее, старается смотреть не как побитый щенок, старается представить, что она равна ему — и тянет рубашку вверх, выныривает из рукавов, аккуратно складывая и пристраивая её на столе. Для себя решает: короткие панталончики останутся, ибо там, как объясняла матушка Гедвига, самое сокровенное для женщины, а сокровенное надлежит показывать как можно реже или желательно не показывать вовсе. Но грудь… Лилианна сама мельком осматривает её, придирчиво, как осматривают, наверное, все девушки в таком возрасте. Некрасивая, думает она. Маленькая, бледная…       Детская. Вот что с ней не так.       — Хм-м… — Альзур будто бы не замечает её смущения, вовсе пускаясь в прогулку вокруг неё. — Сложена неплохо для своих лет. Гедвига говорила, что среди своих ты, кажется, самая высокая?       — Я не…       — Еще вырастешь, я думаю. Немного — на дюйм или два.       — А что значит «сложена неплохо»?       — Сложена неплохо для будущей чародейки, — терпеливо поясняет он, хлопнув слегка ладонью по её спине. — Не горбись, лишней работы прибавишь. Открой рот, шире. Вот так. Верхние зубы слегка выступают…       Альзур будто и не замечает её обнаженной груди, для него во всем происходящем нет ни капли чего-то странного и уж тем более такого, чего стоило бы стыдиться. Он вроде бы… Как художник, да. Некоторые послушницы в храме Мелитэле умеют рисовать, хоть все их картины и однотипны, ибо дальше ворот они не уходят. Они рисуют сады, поля с лениво прогуливающимися бурёнками, трудящихся на грядках девушек, но им никогда не приходит в голову нарисовать чей-нибудь портрет, и уж тем более они даже не заикаются о том, чтобы запечатлеть кого-то обнаженным. Альзур же столь эксцентричен, столь непохож на них всех, что кажется, будто он в любой момент может отворить любой из многочисленых ящичков и вынуть оттуда краску — белую, лиловую, синюю, шафрановую, из порошка лазурита или киновари, ярь, сиену и черт еще знает какую. Он достанет краску и легкими мазками обозначит все места на теле ученицы, которые по его мнению требуют корректировки. Но он сделает это так, что по итогу на коже будет написан шедевр.       — Отправь Гедвига тебя в Аретузу — их бы поправили на втором курсе, — замечает Альзур, все еще рассматривая её зубы. — Хочешь ты того или нет.       — Но мне нравятся мои зубы, — возражает Лилианна, закрывая рот. — Что в них не так?       — Престиж чародейской профессии. Магия — это привилегия, а как должны выглядеть привилегированные люди?       — Откуда мне знать, если я их не видела?       — И правда, откуда бы… — Альзур отступает на шаг — и только тогда она почти ощущает его взгляд, скользнувший по её телу. — Развита по возрасту, хм… Менструация уже началась?       Менструация… Такое непонятное слово, наверняка научное. Лилианна, которую наукам в храме обучали скорее поверхностно, недоуменно моргает.       — Кровь идет? — переспрашивает он — кажется, даже чуть тише.       — Нет, — отвечает она, помедлив. — Не идет.       — Странно… Но, думаю, не так страшно. Понаблюдаем ближайшие полгода, а там, если ситуация не изменится, решим.       Решим что, хочется ей спросить. В лаборатории просто зверский холод, хотя, возможно, Лилианне только кажется — потому что ей неудобно и… стыдно.       — Почему так? — вдруг наступает её черёд задавать вопросы. — Три недели вы со мной даже не разговаривали, заперлись у себя как сыч, я от вас только еду видела. Разве так можно?!       Голосок её невольно переходит на возмущенный писк — так мышь пищит в последние секунды жизни, пытаясь спастись от когтей охотящегося филина, или женщина, спорящая с мужем, пытающаяся держаться хладнокровно до последнего, но уступающая своему горячему взрывному темпераменту. Мы могли бы начать с другого — вот что она кричит. Мы могли бы начать с совместного завтрака, хотя бы раз, или, может быть, с совместного обеда или ужина. С осмотра лаборатории, с легкой уборки или теоретического урока. Но нет, вместо этого она стоит перед ним в одних панталончиках, с онемевшими ступнями и мурашками по всему телу. Ей хочется накрыться — не только от него, а желательно от всего мира. Вот её единственное в этот миг желание.       — Почему? — Альзур задумчиво почесывает щеку. — Я подумал дать тебе что-то вроде форы. Немного времени для того, чтобы ты привыкла.       Он несколько растерян — и оттого Лилианна продолжает нападение.       — Привыкла? Сидеть в четырех стенах за книжками, пока кто-нибудь не придет и не скажет, что делать? Да я всегда так жила!       — По крайней мере, мне не хотелось спешить, — пожимает плечами он, словно сие представление ничуть его не трогает. — Ты наверняка скучала по храму первые пару дней, поэтому я ни на чем не настаивал.       Всё ясно, думает она. У него просто никогда не было ученика или ученицы. Он сам не знает, что делать с доставшимся ему живым куском плоти, куском, который поджигает сараи и может натворить еще много чего. Лилианна молчит, изредка шмыгая носом.       — Оденься, — негромко велит чародей.       Её ночная рубашка, единственный щит, который мог скрыть все, что того заслуживало — и тот теперь не помогает. Ткань прячет под собой маленькие груди, но взгляд Альзура будто бы отпечатался на теле и теперь жжет, жжет так больно, вызывает такой стыд, что она еле выносит эту пытку. Ей больше не любопытно, она больше не думает о красках цвета лазури или киновари, о том, как они смотрелись бы на коже. И сам Альзур… Он, кажется, что-то осознает, понимает, но не считает нужным просветить, потому что наверняка считает её не слишком умной. Он как матушка Гедвига, как все умудренные опытом учителя, готовые открыть тебе секрет только в нужный миг. Альзур не объясняет подлинное значение её ответов на эти странные вопросы — была ли менструация, самая ли она высокая среди других послушниц храма. Какой-то частью себя Лилианна понимает, что все это связано со здоровьем и будущим обучением, но ей стыдно. И еще преследует странное чувство — чувство, что они поспешили с этим. Альзур поспешил. А может быть, вовсе не Альзуру следовало просить её раздеться и рассматривать, как породистую кобылу.       — Можешь идти, — слышит она краем уха.       Эта фраза означает, что она вольна вернуться к себе в комнату. Когда-то хитрая Лилианна, возможно, истолковала бы её иначе, вообразила бы, что Альзуру не годится в ученицы такая дуреха, что он отпускает её на все четыре стороны, бросает, грубо говоря, на маленьком плоту посреди бушующего океана… Мечты. Глупые детские надежды.       — Ты явно его расстроила, — говорит ей собственное отражение из зеркала в изящной деревянной раме. — Теперь он не захочет тебя учить, но будет таскать за собой на привязи, пока не найдет кого-то, кто его заменит.       — Да пожалуйста, — отвечает она, состроив рожицу. — Пусть хоть в школу этих магичек отдает, раз не нравится. Все лучше так, чем перед ним голой стоять.       Отражение ей усмехается, мол, сама-то веришь в то, что только в этом вся проблема?       — В этом, — фыркает Лилианна, размыкая губы. Верхний ряд зубов, почти не знавших сахара, белых и ровных, выступает чуть впереди нижнего. — И зубы ему мои не нравятся, ишь ты. Всё не нравится!       А прикус, по собственному мнению, очень даже очаровательный. Если Альзур все-таки захочет сбагрить её в школу для чародеек, она будет драться за свои зубы до победного. Или до поражения.       Наверху мертвая тишина. Ничего не разбивается, не взрывается, ругательств не слышно, как и суетливых шагов. На ней кафтанчик цвета молодой листвы, найденный в нижнем ящичке комода — Альзур принес, каким-то чудом незаметно сняв мерки или точно угадав с размером. Из-за одной только его щедрости она уже чувствует себя должницей, чувствует, что обязана вытерпеть до конца, и неважно, когда этот конец наступит. Пять лет, десять, двадцать… Говорят, чародеи живут неприлично долго, пьют эликсиры и молодятся при помощи мазей с добавлением поскрипа. Но как можно убить целый век на оттачивание мастерства? Да пускай даже пятьдесят годков? Так и с ума сойти недолго.       Впрочем, ей грозит скорее смерть от голода — ни завтрака, ни обеда никто так и не приносит.       Альзура словно бы и нет в башне. Когда ему надо, он может сделаться невыносимо громким, а иногда затихает как мышка. Лилианна, крадучись спускаясь по лестнице вниз, едва не спихивает со столика причудливую вазу, расписанную золотом.       — Гром его разрази, — тихонько ругается она. Эта фраза — еще один подарок странного лазурного чародея.       В буфете нет ничего, кроме вина да сыра с ветчиной, хотя до сегодняшнего дня Альзур исправно доставал ей то горошек в масле, то нежную баранью ножку, то тыквенные пироги или рогалики из песочного теста. Все то, чего Лилианна никогда не пробовала, о чем не смела и мечтать, довольствуясь скромными трапезами в храме. Гранатовый сок… От одной мысли о всех этих изысках у неё сводит голодной судорогой желудок. Но Альзур не появляется. Не появляется даже тогда, когда она намеренно громко начинает хлопать дверцами и ящиками буфета, ища, чем бы поживиться. Не катать же рулетики из ветчины с сыром. Сытная жратва, как выразился бы не самый культурный человек — вот то, что необходимо ей пуще извинений и разговоров. Она хочет икру, кровяную колбасу со специями, хочет безвкусную храмовую кашу и сладкого красного перца, вяжущую рот хурму и кислых яблок…       — Что ты делаешь?       Лилианна оборачивается. Между пальцами у неё зажат последний рулетик, блюдо с сыром и мясом почти опустело.       — Ем, — отвечает она невозмутимо. — Я голодная.       Этого завуалированного призыва более чем достаточно для Альзура, в конце концов он достаточно умен, чтобы прочесть в глазах растущего организма мысль: покорми меня.       — Иди наверх, — машет он рукой. — Я принесу тебе ужин.       За окном догорает закат, такой же унылый, как все остальное, отдающий неопределенностью — увидит ли она такой же завтра, послезавтра? Увидит ли хотя бы рассвет? Лилианна не имеет ни малейшего понятия. Она пожимает плечами и поднимается к себе, на мгновение лишь останавливаясь перед дверью — потому что чувствует слабый запах чего-то едкого из лаборатории. Ей совсем не хочется туда заходить, даже ради удовлетворения остатков любопытства.       Альзур приносит яичницу из пяти яиц. Порция, конечно, совсем не девичья, если можно так выразиться, но Лилианна проглатывает два целеньких желтка в один присест, в остальные макает кусочек хлеба, вылавливая ложкой блестящий от масла горошек. Все это очень странно — Альзур поглощает оливки в огромных количествах, но ей достаются одни бобовые. Зато сегодня у неё есть полкружки какой-то сладкой воды, отдающей запахом трав, хоть и нет любимого пирога.       — Матушка Гедвига разрешала мне только глоток вина, — к чему-то вспоминает Лилианна. — И никакой медовухи. Хотя медовуху мы и не делали… А это что? Какая-то настойка?       — Да, — отвечает Альзур. Он стоит в дверях, наблюдая за ней, и это только усиливает внутреннее волнение — Лилианна поглощает яичницу быстрее. — Разве что, разбавленная. После неё хорошо засыпается и снов дурных не видишь.       — Но мне не приходят дурные…       — Значит, просто крепко уснешь. Ешь.       Она запоздало замечает, что желток начинает течь по губам. Быстро облизнувшись, Лилианна принимается сгребать остатки с тарелки хлебной корочкой — излишне сосредоточенно, болтая в воздухе ногой.       — Я говорил с одной моей хорошей знакомой из Аретузы, — подает голос Альзур. — Они всегда готовы принять новых учениц — особенно таких одаренных.       И откуда только ему знать, одаренная она или нет? Лилианна молчит, работая челюстями.       — Если тебя что-то сегодня особенно возмутило и ты считаешь, что я не гожусь на роль наставника — уже завтра мы можем решить эту проблему. Я передам тебя госпоже де Винтер и…       Тут Альзур слегка пожимает плечами, прикрывая глаза — словно все эти манипуляции, о которых он рассуждает, делаются по щелчку и для него являются вполне привычными.       Аретуза на острове Танедд. Так близко и одновременно так далеко… Сложно представить, о чем говорит этот хитрец. Лилианна не знает, кто такая эта госпожа де Винтер и чего от неё ждать. Не знает, хорошо ли в школе для магичек или не очень. Признаться, за три недели она так и не смогла дать себе самой внятный ответ — здорово ли ходить в ученицах у Альзура. Возможно, потому что до сегодняшнего дня он уделял ей столько же внимания, сколько шуршавшим в разных уголках башни мышам.       — Я… Мне… — она делает глоток из кружки, чтобы промочить горло.       «Мне было неприятно сидеть все эти три недели в неизвестности. Мне было неприятно раздеваться перед тобой. Мне было неприятно чувствовать твой взгляд на себе. Мне было стыдно».       — Необязательно отвечать сейчас. Можешь подумать об этом до завтрашнего дня.       — Я уже подумала, — Лилианна откладывает корочку в сторону. — Я останусь, но только если вы пообещаете, что не будете менять мне внешность. Зубы и… Что бы вам там еще ни не нравилось… И если вы покажете мне, как работает та штука. Ну, мегаскоп тот.       Ей очень хочется верить, что Альзур не ответит смехом на подобное предложение о своеобразной сделке. Она видит, что губы у него подрагивают, и невольно напрягается вся, как натянутая струнка.       — Ты очаровательно улыбаешься и проявляешь любопытство, — говорит он. — Ни к чему избавляться от изъяна, коли он не портит, а только украшает.       — А у вас есть… изъяны? — спрашивает она, отодвинув тарелку.       — У меня? Хм, может быть. Я похож на человека с шестью пальцами на ноге, как ты меня видишь?       — Нет, — фыркает Лилианна. — Шестой палец это слишком… по-дурацки.       — Банально, хочешь сказать?       — Не-а, именно по-дурацки. Вы надо мной смеетесь, вот и все.       Нет у него ни шестого пальца, ни шерсти на спине, ни горба за плечами — и никогда не было. Пусть не думает, что сможет обмануть её.       — Значит, мы договорились? — приподнимает бровь чародей.       — Да, — будто бы задумчиво тянет она, постукивая ножом по тарелке. — Почти. Осталась еще та штука. Мегаскон.       — Мегаскоп, — с улыбкой поправляет он. — Повтори-ка.       — Ме-га-скоп. Так вы покажете, что с ним делать?       — Покажу завтра, если освоишь азы. Смотри, разбужу чуть свет — тебе бы выспаться хорошенько.       — Ну пожалуйста! Хотя бы недолго!       Альзур лишь тяжко вздыхает — и Лилианна чувствует, что это победа не менее сладкая, чем травяной сбор.       — Ладно уж, скачи наверх, пока я добрый.