Останется один лишь голос

Латвия весь замлеел и побледнел, когда Россия с давно знакомой небрежностью кинул в его ручоньки окровавленный кран. Не смог сдержать — а как ведь пытался — испуганный визг; ощущение чужой крови на собственной плоти пугало и пробирало до мурашек. — Товарищ Латвия, пожалуйста, избавься от крови и прибери тут всё, — устало вымолвил Иван, не смев даже взглянуть на латыша. Был уверен, что тот испустит последний дух, узрев его взгляд, наполненный неясным тяжким бременем. — Д-да, как с-скажите!.. — промямлил еле слышно Райвис, сглотнув вязкую слюну и сдерживая рвотный позыв. Даже не желал знать, чья это кровь… Уйти сумел бы без труда, дабы выполнить «приказ», но тяжкий вздох, сорвавшийся с уст мальчишки, опередил его. «Уйти бы из этих постылых стен и покинуть этот ненавистный плен!» — подумалось печально вдруг Галанте, что ещё сильнее сник. Не остался незамеченным сей вздох Райвиса, в котором Россия услышал нотки страха. — Боишься? Отчего же тогда так печален? Тебе что-то не нравится в этом Доме? — с каким-то разочарованием прошептал Иван, не сводя взора с Латвии и снимая запачканные перчатки. Как же ему была отвратительна эта кровь… — Н-нет, всё не так, господин Россия, м-мне всё нравится! — дрожал ослабший голос латыша, но страх внутри был уже иной — Иван тому виной. — Прошу вас, н-не думайте плохо обо мне. И… м-мне нужно закончить работу, я-я пойду. Если разрешите, конечно же. Лик России невозможно предугадать: то радость, то печаль извечная покоится на нём; страдает и грустит Брагинский. Увидел б это кто-то, так перекрестился бы… — Не разрешаю, и называй меня «товарищ Россия»! — хоть и улыбается его рот, душа черна, совсем как смоль, в смыслях лишь извечные вопросы. — Я и не думаю о тебе плохо. Давно тебя знаю, и мне известно, что ты чист душой и помыслами, причём и наивен порой. Я только одного понять не могу, товарищ Латвия, почему так трясёшься перед мной? Иван, ослабший от «ранения», отбросив в сторону сомнения, решил приблизиться к «цветку», дабы лицезреть его лицо. Хотел воочию наблюдать за сменой эмоций парня. Страх в душе своей уняв, решился на этот шаг, который мог стать концом не только для Галанте, но и для Эстонии с Литвой — порой Россия непредсказуем. «Вдруг он прислушается и осознает свои ошибки?» Наивный… — В-вы причиняете нам боль путём наказаний за какие-то проступки, угрожаете, запугиваете, а ещё вы оккупировали нас… — В вашем сердце по отношению ко мне живёт ненависть?.. За то, что я помогаю вам? Глупость… Ты, видимо, плохо себя чувствуешь, раз несёшь такую чушь. Ему было тяжело и больно, слова сердце жгли, а как до этого жалобно вздыхал и говорил самому себе, что их уважение сильнее ненависти! Ох, самоубеждение порой убийственно… Наивен был, коль думал так. — Помогаете? — удивлённо прошептал Галанте. — Вы не помогаете нам, а лишь морально и физически убиваете! В особенности наши культуры, традиции и языки! Сказав это, кинул на пол кран, о котором как-то уже успел и позабыть, отчего тут же запачкался пол. Испуганно взвизгнул, осознав содеянное, сказанное и то, что за этим последует. Вместо привычной злости внутри у Брагинского растеклась тоска, почему-то в этот раз чужая и далёкая. Быть может, разозлился бы всё-таки, не будь лицо Латвии кругло, румяно, а в сияющих и испуганных глазах давно привычные озёра. Успокаивали те… «Рот и нос его красивы, порой думается, что весь облик Латвии с картины списан. И этого юнца я хотел от коршунов спасти и научить жизни…» Тяжело вздохнул, но ничего не сказал, лишь поднял с пола кран и, чуть помедлив, нерешительно растрепал мягкие волосы Галанте. Тот от такого сразу же зажмурился, думая, что затем последует удар. Ничего такого не произошло, потому изумлённо посмотрел на Россию. «Он… запачкал м-мои волосы к-кровью…» — подумал латыш, ощутив отвращение, что пробрало до костей. — Я сам всё сделаю, товарищ Латвия, тебе останется только помыть пол. Сможешь это сделать? — спросил он, уже не улыбаясь лживой улыбкой и не пряча свою печаль. — Д-да, конечно… Кивнул головой; хотел было уйти, как остановился, чтобы что-то вновь сказать. — Речист лишь тот, чей умысел нечист, Латвия, потому не боись и злословия не ведай. Я никогда не делал тебе больно… Тот, кто врёт, безвольно падает на землю, а падать, Латвия, очень больно, — кинул ему напоследок, покидая холл, и неясно было: то ли это предупреждение, то ли совет. Как заяц задрожал — виной тому слова России, что в сердце поселили страх, и оттого-то он теперь боится сделать лишний вздох. У Ивана же теперь ночи вновь бессонны: касанием ромашки благовонной не сумел он исцелиться, лишь возросла тоска России. И нет таких страданий, что превзошли бы эти ночи и стали радостью потом. «Я всё правильно делаю, Латвия просто слишком юн, потому ничего и не понимает. Меня всегда так всему учили, это правильно, в этом нет ничего плохого. Нужно было всё-таки доказать это Латвии… А оккупация... Да разве это оккупация? Оккупация — это такой грабёж со взломом, если говорить простым языком, причём с нанесением большого урона. Это когда ещё оккупанты всё выносят, а мы разве что-то вынесли? Нет, да и у самого Латвии нет каких-либо ценных полезных ископаемых!» Пришлось вспомнить то далёкое время, когда то, что вскоре будут называть оккупацией, было весьма обычной и распространённой в мире операцией. То было время, когда маленькая и тихая сельскохозяйственная страна влилась в народнохозяйственный комплекс огромной страны, стоящей на пути бурного промышленного развития. «Возражений от латвийского правительства тогда не последовало, так Ульманис тогда ещё такую речь произнёс перед народом… Вроде при нём всё происходило, а такие глупости мелит своим языком. Видимо, в том повинны Литва и Эстония! Когда изо дня в день тебе это говорят, то сам начинаешь верить!»