***
Сукуна не думал, что способен плакать. Демон смеется сам с себя, подливая себе сакэ. Он преподносит чашку к губам, но так и не выпивает. Белый фарфор разбивается о землю, большая рука хватает бутылку и двуликий вливает в себя все содержимое, глотает жадно и отчаянно. Птицы поют, не пугаясь смеющегося в отчаянии двуликого, что уселся у корней вянущей сливы. Поют так громко и звонко, раздражая слух Сукуны. Он уже долго не слышал её песен, так долго, что почти позабыл как она звучит, как смеется и плачет. Больше он не почувствует её объятий, не коснется губ и не возьмет за хрупкое запястье. И своё хаори не нужно будет отдавать.***
Ни Сукуна, ни Сатору не узнают друг о друге, не узнают о том, как сильно болело девичье сердце, когда покинули её и когда покинула их она. К концу своей жизни она уже не помнила ни лица шамана, ни лица демона, не помнила их голоса, но бережно хранила чувства, которые испытывала. "Глаза ясного неба и волосы белее снега, улыбка уставшая и порой фальшивая, он нёс на себе тяжелый груз, как жаль, что я не осмелилась просить его раскрыться себе. Пусть встреча наша была мимолетна, но сколько чувств во мне с тех пор зародилось. Стоило ли мне тогда попросить его забрать с собой? Хотя уйди я тогда с ним, встречи с моим милым мужем бы и не было. Господин Сукуна жесток и несправедлив, совсем как жизнь сама по себе, но с ним было так тепло. Пусть руки у него по локоть в крови, пусть от человеческого в нем лишь способность говорить на одном со мной языке, но... и ему не чужда любовь, верно? Брошенная родителями, отобранная у семьи, покинутая первой любовью и убитая нынешней, знаю, у меня нет права молить Богов о милости, но если бы они позволили мне еще хотя бы побыть эгоистичной, я бы хотела спеть. Спеть им о любви и чувствах, о благодарности и прощении. Если Боги сжалятся надо мной, прошу позвольте мне им лишь один раз спеть. Исполните мою прихоть, позвольте им почувствовать ту же радость, что посчастливилось испытать мне, встретив их." Кровавый кашель прекратился и зашумел ветер, разнося по свету ее последнюю песню. Он выбивал из слабой хватки крепких рук бутылку алкоголя, что впитывается теперь в землю, он заставлял шелестеть листья в бамбуковом лесу, где искал пристанище потерянный путник, он срывал лепестки с цветущей сливы, он тушил свет свечи, горевшей ночами напролет. Но ни Сукуна, ни Сатору не расслышали в дуновении печального ветра тихого голоса девушки, слишком громкой была их собственная скорбь.***
Со временем слезы высохли, позабылся им голос, растекавшийся медом по душе, позабылась улыбка, гревшая сердце. От чего-то, встретившись в схватке меж собой, и шаман, и демон лишь сильнее хотели убить друг друга. От чего-то ветер во время их битвы выл без устали громко и тоскливо.