Some Mistakes

      В двенадцатом часу ночи Киба решает, что хочет свой недоеденный шоколад с орешками вот прям сейчас. Лениво спускается с лестницы и бросает непринужденное "привет" Хане, макушку которой замечает краем зрения. Ответа не следует, и он предполагает, что просто не услышал его. На обратном пути он надламыавает дольку и довольно хрустит своей охлаждённой шоколадкой, когда любопытство берет своё, и он подкрадывается сзади, нависая над чужим ухом:       — Че смотришь?       Хана молчит и дышит медленно. Чуть запоздало, Киба подмечает, что она пожимает плечом, совсем как-то вяло и без энтузиазма. И сердце в секунду падает, стоит его взгляду скользнуть по ее отрешённому лицу и расфокусированным опухшим глазам.       — Хана, ты чего? — осторожно спрашивает Киба, даже не силясь скрыть беспокойство. Чувство дежавю – второе, что он испытывает после.       Девушка, словно только сейчас осознав, что сидит не одна, наконец отрывается от телевизора, который толком не смотрит, и вымученно выдавливает из себя улыбку одними лишь губами. Киба видит дорожки из высыхающих слез, искусанные губы и налитые красным глаза, с которыми он встречается, пытаясь понять, что к чему.       — Ничего нового. Ты знаешь. — говорит она с горечью, чуть прокашливаясь от хрипоты.       — Мне не спрашивать?       — Он приехал, Киба. А я не была к этому готова. Я, блять, никогда не готова и словно и не буду. Я думала, что я с этим справляюсь и это проходит... Я ебнутая и это на грани ненормального – то, насколько меня изнутри выворачивает каждый грёбаный раз.       — Эй, — Киба садится рядом и приобнимает ее, поглаживая плечо. Не сказать, что он силен в утешениях, но, когда надо, может впрячься. — Ты молодец, Хан, всегда. И ни в чем не виновата.       — Я ненавижу все это, — шмыгает она носом. Киба только может себе это представить.       Интересно, как долго бы он страдал по Канкуро, если бы все вышло иначе? Месяцы, годы? И хуже ли видеть человека каждый день, понимая, что ничего не меняется, или же раз в год, наивно считая, что ты в себе это поборол, а видя его, осознавая, что и близко нет?       — Ты говорила точно также, когда Ник Джонас женился на Приянке, а не на тебе.       — Это не смешно, блин, — ругается Хана, пихаясь, но все равно посмеивается сквозь грусть, чему Киба мысленно радуется и ставит себе плюсик в карму.       — Итак, что мы будем смотреть? — спрашивает младший, хотя уже должен был вернуться к уснувшему у него на подушках Канкуро.       Хана устало хмыкает на вопрос, и Киба уверен, что эта ситуация, да и вся обстановка в целом напомнила ей о том самом раннем утре, когда сам он лил слезы канистрами.       — Включай Шрека, — просит она, после недолго раздумья, — первого самого.       — Вау, — восхищается Киба, сразу берясь за пульт. — Вот это запросы.       — Возражения не принимаю, он легендарнейший.       — И мысли не было, — усмехается Киба, не отрываясь от экрана в поисках лучшего качества.       — Я знаю, что ты предпочитаешь панду, но сегодня мой вечер.       — Целиком и полностью. Шоколадку будешь?       Он врать не будет, Киба отдал свою душу "Кунг-фу панде", как только увидел ребенком, не раз пересматривал, ревел со смерти мастера Угвэя и наизусть знал его цитаты. Вот к примеру: "Твои мысли подобны кругам на воде, друг мой. В волнении исчезает ясность, но если ты дашь волнам успокоиться, ответ станет очевидным."       Омар Хайям отдыхает, думает Киба. Ну ладно-ладно, он тоже ничего. Но все равно ничто не идёт в сравнение с «прошедшее – забыто. Грядущее – закрыто. Настоящее – даровано. Поэтому его и зовут настоящим." И пофиг, что перевод съел часть смысла, всё равно красиво. А для ребенка так вообще.       Он всех там любил: и Тигрицу, и Обезьяну, Журавля с Богомолом, Гадюку и Мистера Пинга. Мастер Шифу был отдельной любовью, а сам По – тотемным животным. Он всякий раз с Тай Лунгом крайне экспрессивно восклицал: "Эта битва будет легендарной!", а потом носился по всей гостиной пародируя их приемчики и сводя с ума мать.        И при всем при этом, да, "Шрэк" тоже был легендой, но в фаворитах он больше был у Ханы, нежели у самого Кибы. Он в силу возраста не выкупал некоторых шуток и подколок, то ли теперь. Забавно, что не только Шрэк оказался "многослойным", но и сам сюжет в целом.       Хана, уложив голову брату на бедра и вовсю устремив заплаканные глаза на экран, спокойно догрызла его шоколад с орешками. Бери, думает Киба, все бери, ничего не жалко.       Тревога за сестру потихоньку сходит на нет, когда Хана, зная наизусть всю первую часть, в чём Киба уверен без малейших сомнений, начинает хмыкать и хихикать на особо забавных моментах:       — Фу, ну и чудище! — пародирует она минута в минуту с идентичной интонацией.       — Не очень-то вежливо! Нормальный ослик, — подхватывает Киба, и они оба улыбаются уголками губ.        Младший убирает с ее глаз сбившиеся с пучка пряди и оставляет руку на плече, поднимающемуся в такт дыханию. Вот так, уже получше.       — Я так раньше хотела, чтобы они остались в обличии людей, — тихо делится Хана, — а потом подумала, ну его нахер.       — У них лучшая фрикская жизнь. Нахуй людей, — соглашается Киба.       — Нахуй людей, — вторит Хана. Минут сорок спустя Киба накрывает ее одеялом – никак не может заставить себя разбудить ее – мягко касается губами волос, выключает везде свет и поднимается наверх.       Хана всегда умела справляться со своим дерьмом(извините, проблемами) самостоятельно, но Киба редко когда оставлял ее с этим наедине, когда замечал. Следующие два дня они проводят, смотря оставшиеся части Шрэка, включая короткометражки, но тут уже подходят более основательно: затариваются тем, что послаще, а Киба даже умудряется самолично приготовить карамельный попкорн на сковороде и не спалить дом. Правда драить потом её приходится тоже самому.       На просмотр последней части к ним приклеиваются и Канкуро с Темари, а мать, обведя всех полуосуждающим взглядом нарекает их бездельниками. Им приходится нести эту ношу практически до самого конца под хруст попкорна и еле сдерживаемые смешки. В финале Киба с Ханой пускают скупые слезы, а Темари усердно их сдерживает, когда наступает раздирающий миллионы душ момент, известный даже вне фандома: "Знаешь, чем прекрасен сегодняшний день? Сегодня мне выпал шанс влюбиться в тебя еще раз". Канкуро держится особняком и не выдает никаких чрезмерных эмоций.       — Бог ты мой, — причитает тогда Киба, — я даже не знал, с кем связался!       — Мы все это видели, уже сто раз, — защищается Канкуро.       — Нет, не говори ничего.       Хане становится порядком лучше, по крайней мере, на первый взгляд, зато теперь Киба находит для себя нехилый повод для загонов и длительного самокопания.       Он не понимает, почему они с Канкуро не двигаются дальше поцелуев. То, что было после пляжа теперь кажется выдумкой, миражом и помутнением сознания, потому что все возвращается к тому, что было изначально: к поцелуям, которые обрываются с нарастающим возбуждением. И лучше этому иметь хоть какое-то вразумительное объяснение, иначе Киба изведёт себя до того, как в этом разберётся.       "Я никогда не... был девственником в семнадцать", — вспоминает его слова Киба. И он, походу, будет им и в восемнадцать, если ничего не изменится.       Неужто его опасения были не беспочвенными? Может, Канкуро действительно не может перебороть себя и пойти на большее? Может, чувства к нему платонические, а тело, вот хочет совсем другого? Того, к чему, уже привыкло за годы – женского, мягкого, пахнущего цветами и хер пойми чем еще. Если это так, у Кибы руки опустятся, он себя знает, поэтому даже думать не хочет, но мысли ему всегда было тяжело контролировать. Тем более с ним. Тем более во время поцелуев. Тем более, всегда.       — Хей, — отрывается от его губ Канкуро, глядя с беспокойством, — о чем ты все время думаешь?       А Киба вздыхает, ловит чужой взгляд и думает "ну раз сам спросил.."       — Ты меня не хочешь, да? — звучит совсем уж убито, но Киба помнит про честность и делится ей, как может.       У Канкуро лицо вытягивается, а глаза изучают его всего, словно в лице он ищет объяснения. Один лишь взгляд стирает все связные мысли большим ластиком.       — Я честно пытаюсь понять, в какой момент заставил тебя так думать. И ничего не могу вспомнить, — в голосе сквозит толика обиды, но он остаётся размеренным и сдержанным. — С чего ты вообще..?       — Ты просто...да мы..— осекается Киба, — я просто подумал. Ты только целуешь меня. Ни разу даже футболку не попытался стянуть. Может у тебя ко мне только платоническая привязанность? Может, я тебе нравлюсь только в одежде? И, блять, я знаю, что это звучит странно. Но ты говорил, что... сука...не смотри так..говорил, что спал с парнями только в барах и клубах и что был не в самом трезвом состоянии, да?       — Думаешь, я не знал, на что иду? Думаешь, я согласился встречаться с тобой, только чтобы проверить могу ли я трезвым оприходовать парня? — Канкуро звучит обманчиво спокойно, но Киба чувствует, что если он скажет не то, они смогут рассориться.       — Это звучит очень хуево, когда ты об этом говоришь, — но осознание Кибы не даёт перейти черту, и теперь Канкуро смотрит на него как на школьника с двойкой.       — Это звучит хуево в любом случае и от кого-угодно, — говорит он, имея в виду "даже от тебя". — Согласен?       Киба понуро кивает. Он очень не хочет ссоры, но оставлять все так – тоже.       — Киба я хочу тебя, целиком. Но я тебя и пальцем не трону, пока не пойму, что ты тоже этого хочешь и готов.       Киба смотрит упрямо, вскидывает бровь, красноречиво говоря этим "это я не хочу?".       — Ты знаешь, о чем я.       — Че за бред? Я хотел тебя ещё до того, как заговорил с тобой!       — Хочешь и готов, — по слогам повторяет он.       — Что это, блять, значит? — уже закипает Киба.       — Я не хочу, чтобы ты думал, что все будет идеально. Скорее всего не будет. И это нормально.       — Мне не десять! Все я понимаю. Ты меня сколько будешь мариновать?       — Марино... Киба, — хохочет он удивлённо, — Я как лучше стараюсь, для тебя в особенности. То что я не тороплюсь, не значит то, о чем ты думаешь. Это же глупость. Или мне нужно обязательно раздеть тебя, чтобы это доказать?       — Ладно, хорошо. Я понял, извини. Я не тот, кто держит в себе, — опускает взгляд Киба. Теперь неловкость сковывает еще и тело.       — Так и не надо, а то выливается потом во всякое...       — Да, черт, прости, я знаю, — виновато улыбается он. А Канкуро смотрит. Смотрит долго, обдумывает, взвешивает и еле дёргает уголок губ вверх, когда Киба снова решает поднять на него глаза.       — Темари не будет этой ночью, — говорит он ровным тоном, как будто не имея ничего в виду. Будто за словами ничего не стоит, поэтому до Кибы не сразу доходит.       — Да, ты говорил, и что уйдешь сейчас и поздно вернёшься и...       — Если придёшь в час и если ты правда готов, я...       — Не надо сейчас предлагать мне из одолжения!       — Киба, ну ты что, совсем глупый? Я похож на благотворительного деятеля? Я боюсь разочаровать, как ты это не понимаешь? У тебя же представления толком нет. В жизни все не очень-то и радужно бывает, особенно впервые. Если ты готов, хочешь и готов, я буду здесь, хорошо? Ты не обязан приходить, ты можешь передумать, я уж точно не обижусь. Ты всегда можешь сказать, что думаешь по тому или иному поводу и всегда можешь сказать мне "нет". Договорились?       Киба таращится, переваривает и кивает. Пару раз себе и один раз ему.       — Хорошо.       — Не надо сейчас соглашаться, — просит Канкуро. — Подожди до вечера, это не обязательно должно быть сегодня. И я поверить не могу, что ты действительно так думал.       — Ну прости.       — Иди сюда, дурачьё.

***

      Он придет. Ну конечно, он придет. Как иначе-то?       Задача скоротать время кажется непосильной. Он и хочет и страшится, чего больше –непонятно. Думает, что случись оно спонтанно, было бы легче. Естественней, проще. Он же загрузит себя сейчас, лишится уцелевших нервных клеток, напредставляет себе всякого, потеряет настрой, а когда приползет к назначенному времени, у Канкуро больше сил уйдет на его, всего такого взволнованного и деревянного, раскрепощение, нежели на всё остальное. И опять будет смешной, опять неловкий, и снова будут смеяться, хоть и по-доброму, но все же. Киба напоминает себе, что он теперь крутой и ошибок больше не боится. Сам же сказал, что готов к проёбам. Осталось только себя убедить в этом, ага.       Киба, как и многие подростки в его положении – без сексуального опыта и с безлимитным 4G на смартфоне – знает в теории многое. Но это нихренашечки не мешает ему материть всё, на чем свет стоит, когда дело доходит до корявого воплощения в жизнь. Подготовить себя казалось ему плевым делом, пока он не застрял на добрый час в ванной. И благо, вопросы не возникли, у них была ещё душ-кабина на первом этаже, под сомнение Киба поставил лишь правильность действий и шаткость психики.       В душе он намыливает себя до скрипа, мочалка оставляет вздутые царапины, но они не настолько сильные, чтобы надолго с ними остаться – Киба себя усердно контролирует, в узде ещё держит. Пока снова не психует, когда пытается растянуть себя пальцами. Гитарист хренов, думает, на кой черт ему пальцы, если они двигаются словно не его. Культяпки бесполезные, пиздец блять. Думает, что Канкуро справился бы с этим гораздо лучше, с его-то пальцами, отточенными движениями и природной ловкостью. Он бы направил, показал, точно бы не облажался, и...       Обернувшись полотенцем, встаёт у раковины, усердно чистит зубы. Вспоминает Канкуро, который "эмаль сотрешь" и уменьшает интенсивность, щадя зубы.       Киба думает, что он как чертова Белла перед первой брачной и шлёт себя в далёкое пешее за такие сравнения. А потом думает, что Хана не сильно обидится, если он одолжит у нее пару увлажнялок. На голое тело натягивает свежую футболку из хлопка и такие же шорты, более близкие к пижамным.       Время близится к двенадцати, а в комнате напротив так и не загорается свет. У Кибы ком в горле от волнения и лёгкое чувство тошноты. Так не пойдет, думает он, Киба не будет пялится в чужое окно, ожидая – только хуже будет. Встаёт и бредёт к Хане с Акамару – та ещё не собирается ложиться, а ему нужно где-нибудь перекантоваться, переждать, собрать себя в кучку из желеобразной массы, которую мы имеем сейчас. Если повезёт, то и Акамару уснет здесь и не увяжется за ним по привычке. Хана никогда не будит пса в такие моменты.       Киба лежит рядышком, Хана чувствует нотки своего крема, но ничего не говорит, подавляя снисходительную улыбку. Акамару все же засыпает у их ног, а они негромко посмеиваются с тиктоков, иногда тихо перешептываясь. Тяжесть с плеч понемногу спадает, рассеиваясь в воздухе, которым теперь легче дышать. Но то на первый взгляд.       Без десяти час Киба осторожно покидает комнатку, чтобы не разбудить ни сестру, ни спящего у ее ног Акамару, и плетется в ванную, чтобы остудить лицо прохладной водой, постукивает по раковине в нервном тике и даёт каплям стечь, судорожно выдыхая. Чувствует себя совсем глупо, когда второй раз чистит зубы, но ничего не может с собой поделать.       Киба опаздывает на семь минут, но он надеется, что Канкуро найдет в себе силы не сомкнуть глаз и дождаться. Он отворяет дверь своей комнаты, тихими шагами пересекает ее всю и облегчённо выдыхает, остановившись у окна, когда видит его, уже лежащего в постели с закинутыми за голову руками, вполне бодрствующего, задумавшегося и изредка моргающего при слабом свете ночника. Канкуро его тут же замечает и переворачивается на бок, уложив голову на локоть, бесшумно выжидая, не отводя прямого изучающего взгляда. Киба смотрит в темные глаза лишь раз, впитывает их тепло и опускает свои в робкой улыбке, когда собирается пересечь эту пустяковую дистанцию между ними.       Он не смеет поднять глаза ни когда, пересекает второе окно, ни когда задвигает занавески. В звенящей тишине слышны только размеренное дыхание и редкий приглушённый шум улиц. Канкуро неспешно отодвигается, предоставляя привычное для Кибы место, а стоит тому улечься, загребает его к себе и утыкается в мальчишескую грудь, уложив большие ладони на спину. Точно услышит, как заходится сердце, думает Киба. И пусть. Пусть знает, что с ним делает.        Они лежат так, делясь теплом, Киба – пропуская сквозь пальцы влажные после душа пряди, Канкуро – глубоко им дыша, пробирая его всего до мурашек. Проходится пятерней двух ладоней по расслабляющимся мышцам, пальцами очерчивает ровную линию узкой спины.       Они лежат так, и Киба понимает: даже сейчас Канкуро даёт ему выбор, ничего сам не требуя, даёт возможность передумать и просто уснуть, как много раз до. Но Киба не для того сюда явился, он хочет дать понять, что готов, что не отступит и говорит тихо, но пронзительно, касаясь губами макушки:       — Я пришел.       Он слышит тяжёлый протяжный вздох и чувствует, как руки, его окольцовывающие, мучительно сладко сжимают его в тиски. "Он понял, — победно осознает Киба, — все он понял". Канкуро держит крепко и дышит глубоко, размеренно, все еще не открывая глаз.       — Эй, ты не можешь вот так уснуть, — деланно причитает Киба, выдыхая в его макушку и легко похлопывая того по плечу, — ты мне обещал.       Киба с трепетом чувствует его улыбку у себя на груди. Канкуро оставляет поцелуй через хлопок футболки и нехотя отрывается, поднимая голову, чтобы найти его глаза. Инузука стойко выдерживают эту проверку на подлинность намерений и, может даже, чувств, скользит взглядом по знакомым чертам и застывает на губах. Понимает, что был не прав, когда думал, что будет задыхаться в панике. Понимает, что ему на удивление спокойно и легко. Каким-то странным образом, ему непонятным, чужое волнение действует на него совсем по-иному: расслабляет, придает сил, даёт осознать, что и Канкуро может нервничать и что не всегда ему нужно быть самым стойким и собранным. Киба тоже, оказывается, может.       — Смелее, — шепчет он, совсем как Канкуро когда-то. И, наверное, именно это становится началом конца, точкой невозврата. Старший сам тянется, льнет к нему всем прохладным после душа телом, хватается за затылок и находит губы, с трепетом примыкая к ним. Они сталкиваются носами и издают тихий смех, после уступающий приглушённым полустонам и влажным выдохам. Киба все не привыкнет к напористому горячему рту, выбивающему из лёгких последний воздух, Канкуро – к такой отдаче и мягкой покорности.       Младший млеет от широких ладоней, оказавшихся под футболкой и с нажимом проходящихся по нежной коже голой спины. Там, где тату. Они об этом не говорят, но Киба чувствует всем собой: Канкуро доставляет немалое удовольствие, осознание того, что Киба им помечен, особенно теперь. Он спускается горячими пальцами к ребрам и поднимается ими вверх, очерчивая каждый из них. Стоит пальцам коснуться ореолов сосков и одновременно провести по ним тягучими круговыми движениями, Киба мычит что-то невнятное, а потом чувствует, как краска против воли бросается в лицо от своей несдержанности.       — Снимай к черту, — низко шепчет Канкуро, проводя носом по шее и целуя нежную кожу под ухом.       Киба слушается, тянется к краям хлопка и выпутывается из футболки, застревая в вороте, забавно пыхтя. Канкуро тянется помочь, но в секунду меняет ход мыслей и перехватывает его задранные кверху руки, фиксируя. Киба тяжело дышит в футболке, закрывшей ему целиком лицо, и сразу дергается, чувствуя укус на своем животе после череды лёгких поцелуев.       — Ты придурок?! — смеётся он, дёргая ногами. Канкуро держит руки в захвате больше для вида, нежели всерьез, поэтому Киба выпутывается быстро и бросает футболку прямиком в его довольную физиономию. Она тут же отбрасывается в сторону, а Канкуро снова нависает медленной поступью не сводя глаз, заставляя Кибу чувствовать себя мизерным на этой кровати.       — Улыбайся чаще, — шепчет он и накрывает губы мягким тягучим касанием. Киба цепляет его губу зубами в подобии укуса и даёт втянуть себя в более глубокий поцелуй, где Канкуро снова скользит языком по клыкам. Он чувствует эти руки везде, шелест касаний, стук взволнованно зачастившего сердца, влажные звуки и чередующиеся выдохи – все кажется запредельно громким и вместе с тем совсем не слышным, когда тело концентрируется на ощущениях, нежели на звуках.       Инузука тянет чужую футболку вверх, когда чувствует нестерпимую потребность и укол несправедливости, что он без нее один. Канкуро понимающе усмехается тому в губы и через силу отрывается, чтобы одним слитым движением стянуть ее через спину, пока глазами, голодными и отражающими всё скопившееся временем, Киба бегает по открывшимся плечам, ласковым, но крепким рукам и торсу, который довел его ещё тогда, впервые. Сколько раз видел, думает, но теперь может себе позволить больше: бесконечно касаться, в полной мере ощутить его силу, впитать все тепло и запах свежести чистого тела, которое само тянется магнитом на взгляд Кибы.        Кожа к коже, и вот теперь он всем собой чувствует, как заходится частым ритмом чужое сердце, совсем рядом с его, Кибы. Обдает всепоглощающим жаром, по рукам ползут мурашки, а Канкуро, это замечающий, разглаживает их мягкими касаниями вверх-вниз, не переставая терзать и мять в страстном порыве губы. Пьянящее чувство близости отключает мозг, даёт действовать по наитию, на инстинктах, высвобождает все невысказанное и таившееся через касания, восхитительное трение, задушенный скулеж и рваные вздохи.       — Убийца моих нервных клеток, — на выдохе шепчет Канкуро между ключицами, когда абсолютно точно ощущает, что Киба в одних шортах без белья.       Низ живота заполняется приятным тянущим ощущением, а медленные тягучие движения бедер постепенно убыстряются, неумолимо повышая градус в комнате до несопоставимого с жизнью.       — Я? — усмехается Киба приближая его к себе, чтобы убедиться, что его прекрасно слышат. — Я все мозоли на руках стёр, а ты думай дальше, что от гитары.       Канкуро практически давится этим открвением, которое только распаляет. А следом припечатывает бедрами к кровати особенно сильно и точно, когда сокрушенно стонет в сгиб шеи и плеча, шепча "замолчи, замолчи".       — Еб..ать, — вырывается у Кибы отчаянное оттого, что тело пробирает до самых пят жгучая истома удовольствия, — ты бы только знал...       Канкуро крепче сжимает в руках мальчишеские бедра и вклинивается между ними уже явным возбуждением, когда исцеловывает всю шею своими горячими припухшими губами:       — Я не был ни с кем, с тех пор как..— Киба целует, его раньше, чем успевает осознать суть сказанного, — с тех пор, как ты признался, если не раньше. — выдыхает Канкуро и мягко улыбается щенячьим глазам, застывших на нем в неверии. — Я не давал себе думать о тебе в этом ключе, но черт побери, ты сам все начал, крысеныш.       Киба хочет заскулить, вдавить его в себя и так и срастись. Долго держать зрительный контакт становится губительным и выворачивающим наизнанку самым прекрасным способом. Он от него прячется в изгибе шеи, там, где она переходит в надплечье, и смыкает зубы при очередном толчке, настигшем его необузданной волной.       — А я поздно осознал, что только этого и хотел, — продолжает пленительным шёпотом Канкуро, прижимая его макушку к себе. Прятаться даёт недолго, меняет их положение так, чтобы снова накрыть долгим упоительным поцелуем губы. Киба с довольством мычит, не открывая глаз, окольцовывает руками шею и шепчет непрерывное "я тоже". Он с шумом втягивает раскаленный воздух, когда большая раскрытая ладонь с красивыми узловатыми пальцами проходится по его вздымающийся груди и останавливается у шеи в подобии захвата, но не сжимает сильно, хотя пальцы на секунду напрягаются пуская по телу ток.       Сожми, думает Киба, ляг полностью, придави, лиши сознания, а потом дай прийти в себя. Убей, чтобы оживить, дай задохнуться, чтоб вобрать воздух, наполненным тобой. Сердцебиение отдает в ушах, а Кибе кажется, что ещё немного и желание взорвет его, оставив гигантский кратер вместо себя.       — Канкуро, — задыхается он, судорожно впиваясь пальцами в плечи, — стой, стой, я не смогу так долго.        Старший послушно замедляется, обеспокоенно вглядывается в лицо, и понимая, что в глазах, обращённых к нему, читается только решительность без толики сомнения, опускается разгоряченным лбом к чужому плечу – перевести дыхание. Киба в этом жесте читает "дай мне минутку", но нутром чувствует нарастающее волнение, причем одно на двоих.       Он сам дышит учащенно, роняет затылок на кровать, прикрывает глаза и решается. Решается перевернуться на живот, зарыться в подушку, до сих пор хранящей запах Канкуро, носом и спрятать в ней полностью пылающее лицо. Жар со щек мигрирует по возбужденному телу, и Киба не может остановить это никакими силами, ему известными.        Он надеется, что Куро все поймет, он всегда понимает, они уже достигли такого уровня взаимопонимания, что иногда и слов не надо. Киба надеется, что Канкуро начнет сам, направит их в нужное русло, скажет, что делать и как, потому что тот старше, тот опытнее, тот морально взрослее, и это всё прекрасно знают оба. Но Киба не видит его сейчас, не видит этого расстроганного взгляда, блуждающего по чуть дрожащим плечам, не видит, насколько снисходительно тот замечает его краснеющие уши и то, как Киба, успокаивает себя родным запахом чужой подушки, силясь унять волнение и жар внизу живота.       Кибу оглушает эта тишина. Предвкушение медленно убивает его, он уже хочет повернуться, чувствуя себя крайне глупо, но останавливает себя, когда ощущает лёгкие влажные поцелуи-бабочки вдоль его позвонков и руки, которые чувственно гладят, распаляя, расслабляя, надавливая и разминая напрягшиеся мышцы спины. Канкуро говорит ему "расслабься" одними лишь действиями, а Кибе кажется, что он сейчас может все, кроме этого.       — Я бы, наверное, убил себя, если бы сделал ее не таким, каким хотел, — делится между поцелуями Канкуро, а Киба вмиг смекает, что он имеет в виду татуировку между лопаток.       — Не вижу ни одного сценария, где бы ты не справился с тем, что придумал сам, — отвечает Киба, оторвавшись от подушки, чтобы взглянуть на Канкуро через плечо, один лишь вид которого отдает в паху ноющей болью.       Тот мягко улыбается и тянется к нему, накрывая всем собой, чтобы поцеловать в не особо удобном положении, но Кибу кроет похлеще любого алкоголя, когда он чувствует реальное подтверждение взаимного желания, у своей задницы, и тут уже хочется взвыть диким зверем, потому что уже невозможно. Сердце в лихорадке мечется в груди, с каждым его скольжением, но они до сих пор в одежде – Киба в шортах, а Канкуро – в боксерах и будто так и не собирается ничего с этим делать. Старший широко проводит ладонями по спине и вновь припадает к ней лбом, виском, телом, словно на что-то решаясь сам. Киба ощущает дрожащие выдохи через нос, дрожь сдерживаемого желания и что-то, чему не может дать названия. Он покорно лежит, считает до десяти и даёт Канкуро его время, пока не слышит у самого уха хриплое, но уверенное "перевернись", а у Кибы не находится слов возражения.        Не находится и никаких слов, кроме матерных, когда он оказывается лицом к лицу с человеком, который набрасывается на него с неистовым поцелуем, придавливая всем собой, как Киба любит и как Киба всегда мысленно просит. Нервы сдают у обоих и Канкуро верно считывает момент, когда спрашивает, можно ли его раздеть. Киба хочет помереть со стыда и смущения, но кивает, а Куро, подходит к моменту со всей тактичностью, когда не прерывается от губ и мягко тянет хлопок вниз, без всякой спешки и лишних взглядов. Инузука облегчённо выдыхает, чувствуя себя свободнее, а руки сами тянутся к чужому белью. Канкуро их перехватывает, но не убирает, целует глубже и даёт избавить себя от боксеров уже быстрее, не нуждаясь в промедлении.       Киба корит себя за несдержанность, когда глаз вскользь падает на него, всего обнаженного и как печь горячего, и сокрушенно думает "блядство". Куро с ухмылкой целует крепче, нависает сильнее и просит закрыть глаза. Для чего, правда, Киба не понимает. Но подчиняется, и ощущает, как постепенно теряет связь с происходящим, максимально упустив контроль. И он бы соврал, сказав, что не ждал этого.       Чувствительность к звукам возрастает и, кажется, становится холоднее. Киба пытается вести честную игру, держа глаза закрытыми, но только свыше знают, насколько тяжело ему это даётся. Лишь осознание того, что Канкуро обнажен и нависает над ним, заставляет вскипать кровь и терять ясность мыслей. Его целуют, водят руками по телу, нежно гладят. Темп их действий очевидно замедляется, и это все походит больше на затишье перед бурей, чем на что-либо ещё.       Киба реагирует на недолгое копошение сбоку, поворачивает голову, слышит щелчок открывающейся крышки и что-то еще, но так и не открывает глаз. Сердце предательски заходится. Нет, он не боится дискомфорта или боли, однако, не в силах побороть нарастающее волнение и учащенный пульс в висках.       — Мне стоит спрашивать о доверии? — шепчет он, исследуя губами челюсть.       — Ой, блять, все ты знаешь, — немного раздражается Киба, — Я здесь, я уверен и никому не доверил бы себя так как тебе. Я не боюсь боли и...       — Тебе не будет больно, — уверенно отрезает Канкуро.       — Да даже если, — глаза все ещё закрыты.       — Не будет.       Киба не разделяет его уверенности, но решает отмолчаться, коротко кивая. Будь что будет, он этого, в конце концов, хочет и словами не передать, насколько. Инузука снова притягивает его к себе в поисках рта, и Канкуро поддается, влажно целуя, но после сбавляет обороты, целует в подбородок, нос, висок и глаза, останавливая себя с шумным выдохом.        У Кибы слова застревают в горле, а мозг забывает про свой функционал, когда он чувствует как по нему раскатывают презерватив.       — Что ты..? — тут же осекается, распахнув в удивлении глаза, которыми старается сфокусироваться на происходящем. Киба ошалело смотрит, как по нему щедро распределяют смазку.       — Ты обещал, — мягко усмехается Канкуро, — постарайся сейчас без резких движений, ладно?       Киба подвисает, затаив дыхание. Глаз не может не следить за развернувшимися действиями, но сознание сильно отстаёт от происходящего. Младшего прошибает судорога удовольствия электрическим током, когда Канкуро медленно принимает его в себя. Глаза лезут на лоб, Киба беззвучно хватает ртом воздух, чувствуя, как лихорадочно мечется сердце в груди.       "Вот как я умру", — посещает его первая мысль, она же и последняя. Канкуро припадает к его раскрытому рту и сам еле дышит. Брови его заломаны и весь он сильно напряжён, а Киба даже рыпнуться не смеет, хоть и тело умоляет.       Несколько смазанных поцелуев, касания, полные нежности и движения на пробу. Кажется, Киба только сейчас осознает происходящее, и это осознание топит его, сокрушает, уничтожает, не жалеет ни капли. Острое удовольствие посылает дрожь вдоль позвоночника от каждого плавного покачивания бедрами, и Киба не верит. Не верит себе, не верит глазам, не верит своим ощущениям. Затуманенным взглядом он мажет по Канкуро, по его красиво сложенному телу, по раскрасневшимся, призывно блестящим губам и... Он готовился, определенно, даже не оспорить, так бы не получилось иначе. Ну совсем никак. Он знал.       — Блять, — стонет он, — я не могу, я не могу, — ресницы Кибы дрожат и опускаются в удовольствии, с которым ему сложно совладать. Он закрывается от Канкуро ладонями, потому что теряется в наслаждении, обрушившимся на него одним разом.       Канкуро чуть замедляется, но не останавливается, видя, откуда ноги растут. Киба бы снова застал снисходительную улыбку, если бы только смотрел.       — Не делай так, пожалуйста, — просит Канкуро, беря его ладони в свои и убирая их с румяного лица, — я волнуюсь.       Волнуется, блять, думает Киба в сердцах. Ладони его теперь прижаты по обе стороны от головы, а Канкуро их держит своими невозможными руками без шанса вырваться. Киба таращится, его кроет не на шутку, от близости, от узости, от горячего тела, которое так нещадно обволакивает его. Бесконтрольно вырываются мычания, скулеж со вздохами и стоны. В момент, когда и он осмеливается двинуть бедрами, Канкуро вздрагивает и влажно вздыхает, касаясь разгоряченным виском виска. Киба к виску жмется и делает так ещё раз. И ещё, вслушиваясь в тяжелое дыхание.       Вырывается из захвата и целует-целует-целует. Выцеловывает весь рот, глухо мычит, шепчет что-то нечленораздельное (может, потом и будет стыдно), поглаживает скулы, зарывается в волосы. Их темп становится бешеным, и Киба знает, что его не хватит надолго, он даже на это не рассчитывает. Цепляется за крепкие бедра онемевшими пальцами и двигается, двигается, в начале – нагоняет его, а после – сам задаёт ритм, ловя удивлённые вздохи и дразнящие укусы. Канкуро его поощряет, иногда направляет сам, но, в основном позволяет то, что Киба даже представить себе не решался.       Тело старшего затекает, он выпрямляется, опираясь на чужую грудь и без промедлений подхватывая ритм Кибы, а тот снова залипает. В приглушенном свете ночника его тело кажется более рельефным, плавная резкость движений прошибает до кончиков пальцев. Ладони до побеления сжимают бедра, творящие что-то немыслимое настолько искусно, что сложно поверить.       «Откуда ты такой», — мысленно хнычет Киба, но по ухмылке, изогнувшей губы Канкуро, понимает, что сказал вслух.       — Встречный вопрос, — отвечают ему рвано, ни разу не замедлившись.       Киба так рьяно гонится за удовольствием своего первого настоящего оргазма с человеком, который всецело ему отдается и также страстно хочет, что теряет момент, когда все для него заканчивается – тихим вскриком и неконтролируемой дрожью. Киба бездумно тянет к себе старшего и, глубоко целуя, доводит и его торопливыми сбивчивыми движениями руки. Канкуро изгибает пополам со вздохом, переходящим в стон, и он слепо тычется куда-то в плечо, учащенно дыша.       — Я в ахуе, — выпаливает Киба, как только они валятся на постепенно остывающую постель, вздымая и опуская грудь.       Канкуро только хрипло посмеивается.       — Тебе смешно? — восклицает Киба, — А если бы я умер?       Смех становится громче: " Умер?"       — Да! Предупреждать надо не только о боли. Ты бы хоть сказал: "Сегодня я тебя, оседлаю, Киба, пожалуйста, подготовь себя к этому морально". Ты знаешь, вообще, что была супружеская пара, которая умерла в первую брачную от волнения?       Старший дёргается в судорогах и заглушает свой смех в подушку. Продолжает смеяться, когда тянется за влажными салфетками на тумбе.       — Пфф, придурок, — фыркает Киба, но тоже теперь смеётся. — Не смешно, блять.       Киба еще что-то усиленно талдычит себе под нос, пока Канкуро трепетно за ним, ухаживает, ведя салфеткой по торсу. Не забывает и про себя, а от презерватива благополучно избавляется.       — Господи, просто обними меня, ладно? — просит Канкуро и притягивает его к себе. — Тебе не понравилось?       — Да, сука, не издевайся! — восклицает Киба и застывает на растянувшейся лукавой улыбке, переходящей в тихий смех, — Каким образом мне это могло не понравиться? Я чуть не задохнулся от всего и сразу. Это было слишком хорошо. Слишком.       Его затягивают в ещё один долгий мокрый поцелуй, расслабляя, возможно даже успокаивая, настраивая на отдых.       — Я очень рад, — тихо шепчет он, — мне тоже.       Кибе искренне хочется в это верить.       — А теперь давай спать, — слышно от Канкуро, который копошится в одеяле и лениво моргает, довольно изогнув губы.       Ага, спать. Киба не может уснуть ещё час, после того как засыпает Канкуро. Он лежит и смотрит, изучает его всего. Глаза, губы, нос. Впитывает в себя, вбирает одним большим воспоминанием. И в голову ударяет внезапным осмыслением: в первый раз Ясу он сделал больно, не намеренно, но все же. А для него теперь этого не хотел. Очень сильно не хотел, всем своим большим горячим сердцем. И, конечно, Киба добьется того, что и он окажется под ним таким образом, но первый раз не промотать и его не забыть. И боли здесь не было. Никакой. Как он и обещал.       Кибу кроет нежностью, щемящей, дикой, необузданной. Он тянется к нему спящему и оставляет долгий поцелуй на сомкнутых губах в безмерной благодарности за все эмоции, которые он испытал впервые с тех пор, как встретил его. И он бы ничего не изменил, ни одного мгновения.