Бесценные оковы

Стхулбхадра тяжело ввалился в комнату и рухнул ничком у порога, не издав ни звука. Индраджалик и Дхумкету опасливо покосились на тучного повара, распластавшегося на полу помещения в позе смертельно раненого бойца на залитом кровью поле брани. Первым опомнился Индра. Бочком подобравшись к Стхулу, он склонился над приятелем и осторожно потеребил его за плечо. — Живой? — осведомился он, в то время как испуганный Дхум разглядывал «умирающего» выпученными от ужаса глазами. — Аыыы, — жалобно провыл Стхулбхадра, приподнимая залитое слезами покрасневшее лицо. — Горе мне, — простонал он и снова уткнулся носом в каменный пол, невнятно бубня. — Почему жизнь так жестока? — Что случилось? — прошелестел Дхумкету, у которого зуб на зуб от страха не попадал. — Неужели опять? — Да-ааа! — горестно заголосил Стхулбхадра. — Самрадж разгневался потому, что я насыпал в его суп чересчур много соли, а в рис выдавил слишком мало сока манго. Опять Чандра будет сегодня расплачиваться за мои ошибки! — А ты действительно насыпал много соли этому злобному тирану? — недобро сощурившись, осведомился Индраджалик. — Возможно. Не уверен. — Лучше бы ты насыпал ему яда! И себе заодно. — С-согласен. — Как ты мог ошибиться?! — загремел Индраджалик. — Тебе ведь известно, насколько высока цена наших ошибок! — Я не знаю, как это вышло, — снова зарыдал Стхул. — У себя на кухне я делаю всё правильно, но когда император вызывает меня к себе, заставляет обслуживать его за трапезой и смотрит в упор, словно убить хочет, мои руки постоянно трясутся, и я не понимаю, что творю. Соль сама как посыпалась! Случайно. — Случайно? — голос Индры стал ещё холоднее. — А Чандре за твои «случайности» придётся расплачиваться, подставляя спину под плеть?! — Ага, — осуждающим тоном поддержал Индру Дхумкету, — опять ты не справился с лёгким заданием, а пострадает Чандра, который ни в чём не виноват. — Да кто бы говорил! — неожиданно Стхул перестал «умирать», вскочил на ноги, обвиняющим жестом выставляя вперёд трясущийся палец. — Кто десять дней назад ошибся на пять ман в подсчёте налогов, поступивших с окраин Магадхи? За чью ошибку Чандру тогда пороли? За мою?! Индра прикусил язык. — А ты! — теперь Стхул набросился на Дхума. — Не мог в срок довезти послание до Аванти? В Хава Мехел распоряжение насчёт украшения дворца в честь приезда царевны Дурдхары не вовремя принёс! Чья спина пострадала? Твоя? Дхумкету потупился. — Все мы хороши, — сменив гнев на милость, заключил Стхулбхадра. — Но этот царь, — кулаки повара сжались, а глаза засверкали от гнева, — он просто… кровопийца! Ему доставляет удовольствие издеваться над Чандрой! Мой несчастный друг, — Стхул снова всхлипнул и медленно осел на пол, закрывая лицо руками, — вынужден ради нас терпеть все эти издевательства. — Может, сбежать? — тихо спросил Дхум, обшаривая глазами помещение, будто опасаясь, что даже стены могут их подслушивать. — Попробуем смыться вчетвером как-нибудь ночью, найдём Чанакью… Его ведь на рудники сослали, а мы его выручим, отсидимся в лесу, тайно соберём армию, нападём на Паталипутру и победим. — Идиот! — Индра пребольно стукнул товарища по макушке костяшками пальцев. — На какие средства мы соберём армию, если план с ограблением сокровищницы провалился? Помнишь, как император впервые выпорол Чандру? Бедняга потом целый день пластом лежал и охал. Весь зад был красный, да и спина выглядела не лучше, словно кумкумом изукрасили! — Однако рубцов, сочащихся кровью или, того хуже, источающих гной, я не увидел, — задумчиво пробормотал вдруг Стхул, почёсывая подбородок. — И зажили те рубцы уже к вечеру, что весьма странно, — развил он дальше свою мысль. — Самрадж несомненно его наказывает: я вижу следы от наручников на запястьях и щиколотках, следы от металлического ошейника на горле, красные полосы от плети на спине и ягодицах, но все эти свидетельства ярости царя какие-то чересчур… аккуратные. Будто он мог наказывать сильнее, но почему-то так и не сделал этого. — Бережёт, — догадался Дхум. — Зачем? — удивился Стхул. — Понимает, что если разойдётся и запорет Чандру, то кого потом будет мучить? Вот и бьёт так, чтоб тот продолжал жить. И махарани Муру тоже щадит, сами видите. Наказывает, но не убивает. Он жестокосердный мучитель, но ему приятнее растягивать надолго чужие страдания, чем убить жертву сразу. Хотя если бы он проведал, кем Чандра и махарани Мура друг другу приходятся, обоих бы сгноил в подземелье в тот же час! — Верно, — со вздохом согласился Индра. — Он бы не пощадил нашего Чандру, если бы узнал, что он — царевич Пиппаливана и сын овдовевшей махарани. И вообще обидно. Наш план с ограблением сокровищницы почти удался, но всё рухнуло в последний момент! Как же так? — Индраджалик с досадой махнул рукой. — Кто самраджу донёс, хотел бы я знать? — Никто. Он сам умный, — неохотно признал горькую истину Дхум. — Наблюдал за нами и обо всём догадался. — Тогда всё бесполезно. Его не переиграть никогда. Хоть ядовитую ягоду, подаренную ачарьей, жри! — Индра поник головой. — Я бы ещё в ту ночь сожрал, когда понял, что всё пропало, да Стхул не позволил. Сказал, что пока есть надежда, надо жить, — мрачно заметил Дхум. — Сам жалею теперь, что отговорил. Зачем такая жизнь нужна? — философски изрёк Стхул. — Самрадж для вида пощадил нас, зато нашёл способ вечно терзать наши сердца. Хуже нет, чем знать, что лучшего друга бьют плетью каждый раз, когда виноват ты. — И всегда он его наказывает непременно в сокровищнице, где поймал впервые! И всегда своими руками, — добавил Индра с каким-то злым воодушевлением. — Видимо, хочет, чтобы Чандра не забывал, что страдает за царское золото, на которое однажды покусился, — подытожил Дхум. — Он так кричал в прошлый раз, — Стхул жалко сморщился, словно собрался снова рыдать. — Я пришёл к сокровищнице послушать, как он там держится, но сам вскоре сдался. Чандра сначала мужественно терпел и молчал, а потом начал умолять о пощаде. Уж не знаю, что с ним творил этот ракшас, но, разумеется, от криков Чандры он не сжалился, наоборот, сильнее разошёлся. Унижал всячески, низкими словами называл! А ещё чуть позже вдруг раздались протяжные стоны, словно Чандра совсем сил лишился и того гляди сознание потеряет. Я ушёл. Мне страшно стало! Потом я чуть позже пробрался к Чандре в комнату с целебной мазью, надеялся, что удастся его подлечить и поддержать, но никого там не обнаружил. Не представляю, где он был? Наверное, без чувств лежал в сокровищнице, где его и выпороли. Только на рассвете приполз еле живой. Казалось, вот-вот дух испустит. Я ему: «Давай сбежим или покончим с собой, это всё равно не жизнь!», а он мне: «Нет, Стхул, не могу. Мама так долго меня искала, как я умру, лишив её последней надежды? Пусть нам сейчас трудно, но придётся терпеть и надеяться на лучшее». Вот и терпим, хотя, видит Вишну, лучше б все разом померли, когда стало ясно, что проиграли битву, даже её не начав. Ох, зря ачарья так сильно полагался на своего вайшью-покровителя, предоставившего ему жильё! Ненадёжное оказалось убежище. — Ага, — кивнул Дхум, — теперь и вайшья, и ачарья оба получили клеймо и трудятся на руднике. И мы бы там очутились, если бы Чандра не согласился терпеть побои каждый раз, когда мы делаем ошибки. — По мне, так лучше б меня демон порол, раз ему всё равно, над кем издеваться. Или пусть наказывает по очереди, — шумно всхлипнул Стхул. — Я приходил к самраджу недавно, хоть все поджилки у меня тряслись, но я смог открыть рот и сказал, что согласен на порку, — с отчаянием ввернул свою реплику Индра. — Я даже отважился и попросил делать со мной всё то, что он делает с Чандрой, какими бы ужасными те пытки ни были! А ведь точно он что-то неладное творит, я ж по лицу Чандры вижу. Там явно одной плетью дело не обходится. Может, иглы под ногти вгоняет? Чандра ведь иголок с раннего детства страшно боится! Но самрадж посмотрел на меня с отвращением и приказал проваливать, пока он меня на месте не пришиб. Я и ушёл. — Не ушёл, а сбежал, — уточнил Дхум. — Я видел. — А сам и войти к самраджу побоялся! Уж молчи. — Не побоялся. Просто к чему спрашивать о том же самом, если тебе уже отказали? И мною Чандру в пыточной сокровищнице не заменили бы. Наверное. Стхул с унылым видом опустил руки. — Ребята, у вас нет идей, как покончить с этим кошмаром? Индра и Дхум отрицательно покачали головами и печально вздохнули. *** Молоко с корицей и мёдом из его рук — сладчайшая награда, завершающая долгую церемонию. Прекрасный финальный ритуал… Пью поднесённую амриту неспешными глотками из золотого кубка, смакуя аромат и вкус, а он смотрит на меня, не отрываясь, как ни на кого другого в целом мире, словно я — божество, рождённое на его глазах. Это ли не счастье? Впрочем, нет. Самая сладкая награда бывает потом, когда спина и ягодицы уже покрыты слоем охлаждающей мази, снимающей боль. Самрадж ложится на спину и просит склониться над ним. После наказания лечь на бок или на спину невозможно, это истинная пытка. Получается лишь стоять на коленях, расставив ноги, ухватившись руками за золочёный шнур, свисающий с потолка, либо опершись руками о спинку кровати. И вот тогда он приподнимается на подушках, осторожно обхватывает мои бёдра, там, где нет набухших следов от плети, привлекает к себе, и я погружаюсь в морок желания — сильного, острого, жгучего. Его ладонь, смазанная розовым маслом, ласкает мою промежность, язык умело скользит по восставшей, обильно увлажнённой плоти, а я изо всех сил удерживаюсь на грани, боясь разочаровать его. Я знаю, ему нравится, когда я терплю до последнего, исходя всхлипами и стонами, задыхаясь, умоляя о пощаде. Ему нравится видеть, как я теряю связь с этим миром, разжимаю руки в последний миг, падаю ему на грудь, получив долгожданный экстаз… Он боится обнимать меня крепко — ведь моя спина после наших игр слишком чувствительна. Любое прикосновение — обжигающая боль. И он не трогает. Утыкается влажными губами в мою шею, вполголоса шепча слова, от которых я плачу, как слабое дитя, невольно загадывая, чтобы смерть была именно такой — с ним рядом, в его объятиях. Лишь в его руках я умру счастливым. Или от его рук? Но он вдруг клянётся не трогать меня никогда, даже если я предам его снова и занесу над его головой меч. Мне не верится. Как это возможно? Император-тиран, одно имя которого вызывает трепет пополам с ненавистью у всех окрестных царей, покорно сдаётся восемнадцатилетнему мальчишке, наследнику давно разрушенного царства, сыну своего врага? И ведь он уже знает, кто я. Он пережил эту новость, когда я решился признаться пять ночей назад. Долго молчал, устремив глаза в пустоту, а потом обнял за шею и прошептал невероятные слова, которых я не ждал: «Мне всё равно, прие, главное, что ты со мной». Это даже больше, чем счастье… — Тебе действительно нравятся наши игры? — спрашивает он вдруг, когда моë дыхание наконец выравнивается. Я киваю, густо краснея. Узнал бы Чанакья — убил. Узнала бы мать — убила бы тоже, и рука бы не дрогнула! Поэтому проще лгать и притворяться, хоть и чувствую себя последним подлецом, предающим близких. — Значит, я даю моему возлюбленному именно то, чего он хочет? — смеётся Дхана Нанд и снова смотрит на меня, словно на бесценное сокровище. — Говори, к кому из твоих друзей мне в следующий раз придраться? Стхулбхадре, по-моему, достаточно. Он сегодня ушёл, шатаясь, еле живой. Того гляди по пути в обморок грохнется. Если так будет продолжаться дальше, он сложит себе костёр или прыгнет в Гангу из-за чувства вины, и не наслаждаться мне тогда вкуснейшими яствами, которые он один умеет готовить. — Он в самом деле пересолил твой суп? — интересуюсь, в глубине души чувствуя себя безмерно виноватым перед обманутым Стхулом. — Нет. Он нигде не ошибся. Тем труднее было сделать вид, будто я в сильном гневе. Твои друзья почти безупречны. Но если я не стану придираться, то чем оправдать наши игры? Даже у безумного тирана должны быть причины наказывать нерадивого слугу, — нежный поцелуй в мочку уха вызывает волну трепета, но желания не возникает, лишь приятное тепло и чувство тихого счастья окутывают тело. Кончики его пальцев едва приметно касаются одной из вспухших полос на пострадавшей спине. — Как бы я хотел знать волшебную мантру, чтобы убирать следы мгновенно. Тогда не потребовалось бы выдумывать причины для твоего наказания, ведь никто не знал бы об этом. — Всё в порядке, — вырывается у меня. — Пусть будут следы. Я сам так хочу. — Почему? — Дхана Нанд удобнее устраивается на подушках, позволяя мне с ещё большим комфортом отдыхать сверху. — Ты хоть понимаешь, почему тебе этого хочется? — Похоже, я всегда таким был. Правда, осознал это недавно, — честно отвечаю, и для меня такая искренность — подвиг, ведь я привык лгать всем, включая себя. — Ты верно разгадал меня: я люблю щекотать себе нервы и терпеть боль. Мне надо, чтобы дорогой человек причинял страдания. Я жутко испорченный, Дхана! У меня, наверное, поломанная душа. Если бы ты просто ласкал меня, хвалил, дарил подарки, я бы рано или поздно ушёл к тому, кто умеет делать больно. Да и так почти… Хорошо, что обошлось! Мне нужно, чтобы любовь сплелась со страданиями, и чем сильнее, тем лучше! Ещё до того, как ты пришёл в сокровищницу и выпорол меня впервые, я иногда мечтал, чтобы ты подарил мне смерть. Знаешь, в бою, лицом к лицу со мной, ты бы сражался — разгорячённый, не владеющий собой… Гневный, такой прекрасный! Я представлял, будто ты нападаешь и убиваешь меня. И я почти всегда изливался, представляя это. Я сумасшедший, да? — Хм, — Дхана Нанд ненадолго задумывается, потом медленно проговаривает, — эк тебя зацепило, прие… Если б знал, давно бы к тебе в комнату наведался! Но почему ты не пришёл и напрямую не признался, чего тебе нужно? Неужели не видел, насколько сильно я расположен к тебе? — Я думал, это скорее ненависть. С обеих сторон. Кроме того, я опасался за такие признания лишиться головы, причём от руки палача — не от твоей, а такое жалкое мученичество меня бы не удовлетворило. — Ну и попросил бы смерть от моей руки, объяснил бы, что тайно мечтаешь об этом, — его улыбка пробирает до костей, странная смесь ласки и зловещей угрозы только сильнее воспламеняет душу. — Я бы всё понял. И я, поверь, из тех, кто способен дать любую награду! Или ты лишь в темноте был смелым, а при свете дня боялся признаться, что кончаешь, думая о смерти от руки своего царя? — он обольстительно облизывает губы. Низкий, вибрирующий стон вырывается из моего горла, и я ощущаю, как естество стремительно восстаёт, требуя внимания к себе. — О, — слышу над ухом, — а я ведь даже не порол тебя! Оказывается, ты можешь возбуждаться всего от пары слов? Учту. — Дхана, я… — Сейчас помогу, не беспокойся, — горячо шепчет он, и я снова позволяю ему погрузить себя в сладкую негу. *** Он сходил с ума, видя меня, закованного в золото, поэтому приказал выковать наручники, ошейник, цепи и кандалы из этого металла. Специально для меня, по моей мерке. Мастера изукрасили золотые пластины рубинами, не ведая, зачем. Причина была простой: по его словам, блеск рубинов удачно оттенял мою кожу. «Ты желал моих богатств? Теперь я буду наказывать тебя исключительно в той сокровищнице, которую ты намеревался тайно опустошить. Ты будешь стоять на горе монет, в окружении бесценных статуй и открытых сундуков с драгоценностями. Твои оковы я прикажу сделать из золота, и только плеть будет из кожаных ремней, потому что я желаю наказывать тебя именно ею!» Как я дрожал от предвкушения, когда он присылал после ужина очередное письмо-предупреждение о том, что в полночь приглашает играть! Сердце замирало, я желал испытывать это снова и снова… Хотел, чтобы он опять стал грозным, непреклонным, опасным, приставил лезвие к моей шее… Я хотел испытать тот жуткий и сладкий миг, когда боль сменится удовольствием. Как скоро я стал первым просить его начать игру? О, это случилось впервые довольно скоро. Мы вместе придумали план — объявить Дхуму, Стхулу и Индре, что каждая их ошибка в выполнении царских заданий приведёт к моему наказанию. Дхана сдержал слово, данное мне — услаждать своë испорченное Сокровище плетью, поскольку без острой боли любовные утехи мне не милы. Кто ещё согласился бы терпеть такого безумца, как я? — Дхана, пощади… — Пощадить? С чего бы, если ты — вор и предатель? Он не прекращает, потому что я не произношу заветного слова, о котором мы меж собой сговорились на случай, если боль станет невыносимой: «Перстень-цветок». Если слово не сказано, игра продолжается. Все иные мольбы о пощаде — пустое. Они — часть игры. — Повелитель, простите, я больше не буду воровать! — Правда? Плеть взвивается и хлёстко опускается снова. — Повелитель, я отдамся вам… Здесь. В любой позе. Только прекратите. Не наказывайте больше! — Интересное предложение. Я подумаю, — за ответом следует новый удар. Одной лишь плетью, не прикасаясь руками или губами, он способен довести меня до экстаза, но он всегда останавливается вовремя, чувствуя эту тонкую грань, когда я уже готов, но ещё не получил удовлетворения. Это стало нашей традицией — прежде, чем я получу награду, господин ждёт ласк. Ослабевает натяжение цепей, он неторопливо обнажается, и я, как в самый первый раз, покорно опускаюсь на колени, на золотые монеты и слитки, щедро рассыпанные по полу. Сгорая от желания, я склоняюсь, чтобы доставить наслаждение ему. Зачем я прошу его быть грубым, наматывать пряди моих волос на кулак, причиняя мне боль? Унижать себя грязными словами, обращаться со мной так, словно я — вешья, купленная для мимолётных удовольствий за несколько медных пан? Почему мне так нравится быть униженным тем, кого люблю? Но для меня это — наслаждение, и любимый охотно играет в игры, приятные мне. А потом будет опочивальня, шёлковые простыни, бальзам из трав, бережно нанесённый на горящие от ударов спину и ягодицы, кубок с молоком и мёдом, питающий и утоляющий жажду, и мне несомненно вернут сторицей ласки, подаренные здесь, когда я, удовлетворяя его, терпел и страдал от разрывающего желания. Лишь единожды он напугал меня по-настоящему. Я оцепенел. Я не мог вымолвить ни слова. В ту ночь мой повелитель, безраздельный владелец моей души и тела, принёс в сокровищницу длинные иглы и показал их внезапно, когда игра была в самом разгаре, а я приблизился вплотную к заветной грани боли и наслаждения. — Сегодня ты будешь наказан не только плетью, мой прекрасный предатель. Твой повелитель узнал о пользе иглоукалывания от лекарей из Чжунго, и я испробую этот новый способ исцеления хворей на тебе. Воткну в тебя все, а их здесь пятьдесят семь. Готовься, ибо я непреклонен! «НЕТ!» — хотел закричать я, но мысли разом пропали, а из горла не исторглось ни звука. Меня сковал ужас, и я забыл, как надо останавливать затеянную мною же игру! Мой повелитель не знал, что я способен вынести что угодно — удары, колотые раны, прижигания огнём, но не иглы. Бывает, сильный воин, умеющий в одиночку справиться с тигром, никогда не показывающий врагу спину, трепещет, увидев безобидного паука. Необъяснимый страх, который разуму не преодолеть. Игра впервые стала нешуточной пыткой, падением во мрак… Я очнулся на его руках, когда он лил на меня прохладную воду и тёр мои виски, пытаясь привести в чувство. — Что случилось? Я ведь даже не успел уколоть тебя, — удивлялся он, делая вид, будто совершенно спокоен, но голос его неуловимо дрожал. — Дхана, иглы — плохая идея, — слабо прошептал я, наблюдая любимое лицо, всё ещё плывущее передо мной, словно в облаке тумана. Я ждал, что он начнёт подтрунивать и насмехаться, я бы даже не обиделся на него за это, но он и краешком губ не улыбнулся. — А где слово, останавливающее игру? Я его не слышал! — Это потому, что я сразу вырубился, — признался я, и тогда он наконец рассмеялся — громко, с облегчением, а в уголке глаза блеснула и пропала единственная слеза, сказавшая мне гораздо больше о его истинных чувствах, чем все признания, сделанные в пылу страсти за долгие ночи, разделённые нами. Больше он не приносил игл: ни золотых, ни серебряных, ни любых других. Нам хватало холодного клинка меча, контрастирующего с каплей масла из горящей лампады; шёлкового шнура, умело перехватывающего лингам в тот миг, когда пик наслаждения близок; сильного проникновения внутрь тела, когда руки скованы, и ноги в рубиново-золотых кандалах обездвижены тоже… Он лишь исполнял желанное мне, а я отдавал то, что готов отдать. Он никогда не просил ничего сверх моих желаний. Так кто приказывал и кто подчинялся? Чьим повелителем — или рабом? — мой император являлся тогда и сейчас? Я долгое время боялся поверить, что меня любят настолько сильно. Боялся осознать, какой прекрасной может быть любовь того, кого я едва не возненавидел. И я каждый раз клялся себе, что наберусь смелости и сегодня же скажу правду Индре, Стхулу, Дхуму. Но, увы, признаться даже им, способным принять меня любым, со всеми моими слабостями — сродни уколам тех пугающих игл. Язык отнимается, и я не говорю ни слова. Слишком боюсь потерять то ценное, что выиграл нежданно у судьбы. Ведь от такого подарка никак невозможно отказаться! — Дхана, ещё… Слова сами слетают с губ. Уединившись в сокровищнице с тем, кто мне дорог, запрокинув голову в экстазе, я жду, когда под кожей загорятся лампады. Ведь мой возлюбленный император — мастер зажигать огонь, погасить который никто не в силах, и даже моей воле это неподвластно. 03.03.2021г.