И это тоже пройдёт

Пять лет назад Машина сыто, лениво урчит: чёрно-глянцевый хищник, чужой, прокатный — передан с ошейником и ключами во временное владение. Орденская лента ремня безопасности перечёркивает от плеча твой пиджак цвета бежевой штукатурки — эталон понятия «нейтральность». Соломон за рулём, и Соломон водит как самоубийца. Навороченная магнитола, новая модель, развязно подмигивает дисплеем, точь-в-точь как эта в колонках, с волнообразными переходами от вопящего надрыва к паточно-сладкому придыханию и обратно: «обернись», «вечность начинается сейчас». Звуки заполняют салон, Соломон на водительском хмурится, и ты в лакейском полужесте, когда уже вытравишь их из себя — рука над пианинной россыпью кнопок: «Переключить?». Улыбается вскользь. — Оставь, мне нравится. — По тебе не скажешь. Ненормально белые пальцы на контрасте с графитно-серой искусственной кожей руля, на левом мизинце штемпелем прямоугольная печатка белого золота, спасибо, не кольцо с синим камнем — с ним просто невозможно, когда он с этим кольцом. Плавный сброс скорости, раньше вы мчались торпедой — уступайте дорогу! — теперь лавируете. — Я предпочитаю классику, ты прав, но в этой песне… В ней есть искреннее чувство. Мы можем лишь гадать, что это: страстное желание получить гонорар или воспоминания о несчастной любви. Но всё равно слышно, что исполнительница вложила в своё выступление нечто большее, нежели рядовую технику эстрадного вокала. Светофор перед мостом, габаритный красный машины спереди обливает вас обоих кровавой неоновой плёнкой; ты не мастак разглагольствовать о музыке и отмалчиваешься; телефон в кармане жужжит чьим-то нетерпением, обрубаешь звонок не глядя. — Впрочем, я бы заинтересовался, даже будь это пошлейшая попса. — Это и вправду пошлейшая попса — светофор долгий — достаёт платок из нагрудного кармана пиджака, зачем-то вытирает лепные, как у статуи, руки, сейчас красные в красном свете. Как фантомную кровь смывает. — У меня непростые отношения с музыкой, к тому же я в странном настроении. Такой… парадокс восприятия. Так гурман, знаток тонких вин и изысканной кухни, может с изумлением обнаружить себя в дешёвой забегаловке над тарелкой китайской лапши из клейстера. Или любовник самой прекрасной женщины в мире — в захудалом стрип-баре, щедро оделяющим чаевыми местных танцовщиц… Природа некоторых душевных порывов неподвластна логике. Мм, месье Арджено, ответьте уже на звонок. У вас так разрывается телефон, будто нам в салон подкинули взрывное устройство. С «ты» на «вы», с баснословно дорогого вина на замороженные полуфабрикаты и обратно, из провинциального блёклого Шарлевиль-Мезьера в небоскрёб Ла-Дефанса в Париже — Соломонов «парадокс восприятия» у другого назывался бы попросту «зажравшийся мудак не знает, чего ещё хотеть» — телефон, как неисправный паровой котёл, плюётся кипящими вопросами, ты отбиваешься: «да», «да, да, выиграли», «включая моральный ущерб», «иначе и быть не могло» — магнитола с хрипотцой признаётся Соломону в любви, он в четверть тона, чуть в нос, подпевает. Соломон равнодушен к новостям, ничто ему не внове, он застолбил жизнеутверждающую позицию «мы выиграем, иначе быть не может» далёкие полгода назад и рассыпал с неё фальшивые улыбки, пока дело о клевете разматывала по нитке команда юристов, пока дирекция язвительно комментировала промежуточные результаты, пока пресс-стервятники строчили обзоры; две недели назад, как обсуждали по телефону дату итогового заседания, шутливо предложил пари, мальчишеская подначка «на что спорим», и было установлено: если победишь ты и пессимизм, с него обед в Савое, если он и оптимизм, с тебя входной на выставку в Вильпенте. Сегодня финал, побеждённые платят по счетам, тебе до вечера сто раз оборвут телефон и обвалят почту: ах, месье глава службы ревизии и контроля, неужели правда, неужели с компенсацией — да, само собой, но месье глава и так далее, увы, не присутствовал. Отправился с месье исполнительным директором приобщаться к искусству. Так уж вышло. (Выставка была ужасна.) Надоедливый телефон заново упокоен в кармане; на петлях и восьмёрках эстакады — от скорости на вираже закладывает уши — ты спрашиваешь: — Помнишь ту мою статью? С полунамёка подбирается, уходит в маску, насмешливо откликается из-под неё: — Ясно, будто вчера. Ты проводишь некие параллели? — Самые очевидные. Я ведь сделал тогда то же самое. Разнёс ваши первые лаборатории за несоответствие стандартам, некачественный аутсорсинг и нарушение порядка клинической апробации. Но меня ты пригласил работать в компании, а этих… — Я не могу позволить себе роскошь перекупать всех. Только самых лучших. — На подъёме с разворотом машину швыряет почти в ограждение, она выравнивается рывком, повинуясь небрежному вращению руля, пока ты пытаешься выровнять дыхание и заодно очки на переносице. — С годами ставки растут, к тому же ты был талантливым любителем, а эти строят из себя профессионалов. Профессионалам в случае провала сносят головы, такова жизнь. Побеждает сильнейший. Никому не под силу тягаться с могущественными покровителями «Санк Флэш», с курирующим их транспортным колоссом «Голдсмит Холдинг». Пресловутый сильнейший побеждает, а слабый, беззащитный или зарвавшийся гибнет. Так и останется в финале на полях фармацевтических битв белокурый исполнительный директор Голдсмит — в одиночестве — и сдует с манжета с опаловой запонкой пепел сгоревших чеков и судебных постановлений, ибо всё прах и в прах возвратится. Семь лет назад Знакомство вышло незабываемое — Соломон постарался. Письмо от руководителя лаборатории из группы «Карно», не чета твоим тогдашним трепыханиям проектного ассистента у мелких частников: нас заинтересовала публикация о линии иммуномодуляторов от «Санк Флэш», перезвоните нам, будьте добры, встретиться удобнее в нашем головном офисе или в городе, за вами прислать машину? Двадцать пять, возраст для хорошего старта, понемногу параллельно работе собираешь материал во славу будущего PhD, но все достижения в науке никогда не доставляли такого удовольствия, как заказной комплексный отчёт о фармацевтической компании из восточного, у границы, захолустья. Только начали приобретать вес на рынке и тут же нарвались — их явно хотят утопить, ну и пусть, что тебе судьба какой-то компании, так, повод для лёгкого злорадства: дорасширялись, достроились заводиков на Филиппинах. Аудитор вашей маленькой команды наёмников работал спустя рукава, и хотя твоя часть — экспертная оценка двух препаратов и групп клинического тестирования, ты заодно правишь за ним всё остальное. Коллинз, жадная до чужих побед сволочь, одной своей росписью научного руководителя забирал половину успеха, сообщество подмастерьев при его самовлюблённой особе — контрольная группа для прививки смирения. Так что нет, после асфальтового катка восьми лет учёбы эта громкая история — неожиданность, ты не был готов проснуться знаменитым и не успел продышаться от свалившейся на голову земной славы, а уже на её гребне влетел в высшие круги фармпрома — как решил по глупости, собираясь на встречу. Бело-прозрачный офис, стекло и воздух, оказывается новой конторой непотопляемой «Санк Флэш». Любезный блондин в светлом костюме — её директором. Шампанское, предложенное им, чтобы отметить твой успех, — самым обычным, хоть и недешёвым, удачного урожая. В коробочной стеклянной переговорной тебе уверенно и приветливо, с прямотой на грани бесстыдства — это должно нравиться? подкупать? вызывать доверие? — обрисовывают твоё положение. Наводил справки, ознакомился с материалами, да, суждения не слишком лестны — намерен играть в открытую. Вы не передовой исследователь, задел на степень по биохимии — прекрасно, но вот работа в фундаментальной науке… долго, затратно, мучительно, удовлетворения амбиций не обещает. Ваш уважаемый наставник, — «уважаемый» с пренебрежительной улыбкой, сквозь зубы — профессор Коллинз, грезит об универсальных специалистах, биогенетиках, но вы наверняка мыслите более трезво… Однако, месье Арджено, вот что важно — вы гениальный ревизор. Вы превратили бестолковую вчерне статью в тот взрыв бомбы, которым прозвучал её финальный вариант. Вы, вероятно, ненавидите непрофессионализм? И, безусловно, цените щедрые гонорары. На борца за справедливость вы не похожи, и к лучшему. Ты спрашиваешь, зачем ты здесь. О, есть предложение — инновационной компании нужны принципиально новые методы контроля качества. Разработать систему мониторинга, которой доселе не существовало в фармацевтике и биотехнологии, поскольку не было и проектов такого масштаба. У вас грандиозные успехи на позиции внешнего наблюдателя — а представьте, если вы будете располагать большим объёмом информации?.. Стандартный фармацевтический аудит не соответствует потребностям, да и вы не аудитор, но с вашим умом и специальностью... За нами будущее — и оно в том числе в ваших руках. Мы занимаемся куда более сложными вопросами, нежели стандартное производство дженериков. Таких интересных задач, как в «Санк Флэш», у вас не будет, даже если вас завербуют генженеры из Штатов. Впрочем, мы дадим вам больше, чем они, не считаясь. Оглушённый длинной неправдоподобной тирадой, раскатанный по столу обилием внешних впечатлений: слепящая улыбка, платиновые кудри, «Картье» на запястье, опереточная таинственность, с которой он пишет в блокноте сумму — и длина ряда цифр, — ты говоришь, слишком нетвёрдо, чтобы это вызывало желание с тобой считаться: — А если я откажусь? — Кажется, возникло некоторое недопонимание. — У любезного блондина Соломона Голдсмита тон всепрощающего христианина, но вкрадчиво-опасный, словно в полу под креслом имеется потайной люк на случай твоей несговорчивости. — Вы нанесли урон репутации дела, в которое было вложено много времени, сил и средств. И я склонен полагать, что вы отнеслись к изначальному заданию более злонамеренно, чем подразумевал статус эксперта. Возможно, так вас учили: не щадить, добивать на месте слабого или того, кто представляется слабым. Но в этой науке вы оказались чересчур способным учеником. Мы подробно изучили ваш труд и признали как допущенные нами просчёты, так и вас — достойным противником. Но это разовая акция. Наше дальнейшее продуктивное общение возможно только в статусе коллег. — Вы не ответили. Оттенок улыбки меняется покадрово: сожалеющий — грустный — ласковый. — В таком случае мне придётся не только исправить свои упущения, но и принять меры. Неужели право просто так, совершенно безосновательно мне отказать стоит вашей карьеры, месье Арджено? Вашего благополучия? С такой паточной интонацией что угодно будет звучать пошловатым намёком; сначала было «мы», исключительно «мы», всё время — и вдруг скачок на «я», и эта на удивление топорная для такого изворотливого типа попытка шантажа... От земной славы, как и от шампанского, кружится голова, живые люди, не актёры на киноэкране, так не говорят, не действуют, не ведут себя. И ты парируешь, опрометчиво ехидно, безрассудно и неуместно: — Будь я женщиной, месье Голдсмит, за рассуждения о том, чего стоит право вам отказать, вы бы получили пощёчину. Не стоило этого говорить, понимаешь сразу, категорически не стоило. С коротким, одновременно серьёзным и насмешливым «ай» он медленно, театрально прикладывает к левой щеке тыльную сторону фарфоровой кисти. Щурится: — О, простите мою вольность в формулировках. Забудем. Вас не затруднит рассказать подробнее, на какие изменения лицензирования вы ссылаетесь в заключительной части отзыва? Заключение интригует меня больше всего. Раз уж вы здесь, я, с вашего позволения, предпочту разобрать спорный момент с критически настроенным экспертом, прежде чем стращать сотрудников. Беседа худо-бедно склеивается. Директор Голдсмит вникает во все тонкости влёт — удивительная понятливость и кругозор для непрофессионала. Похоже, для него такая умственная гимнастика в порядке вещей. Беглая смена тем, он шутит про внутренний аудит, для обсуждения которого — «чрезвычайно болезненный вопрос» — нужен бар и несколько шотов. Про антимонопольное законодательство. Про климат и лето в Париже. От его показной, демонстративной лёгкости ты, напротив, всё больше напрягаешься, и не зря: на пике нервной собранности тебе в лоб прилетает лаконичное: — Кстати, завтра выходит опровержение. Пауза — прочувствовать эффект. — Мир уже начал меняться по нашей воле, и вскоре эти изменения станут очевидны каждому. Но вы талантливы, месье Арджено, я буду рад видеть вас в своей команде. Я озвучил вам, на каких условиях. Вас проводить к кадровикам? Сами понимаете, официальная процедура... — Простите, я ещё не соглашался. — Да? — мягкая, как подтаявшее масло, откровенная снисходительность. — Видимо, я приписал излишнее значение вашему жесту… После моей маленькой пантомимы вы отчего-то начали пить из моего бокала. Вы обратили внимание? Следует ли мне трактовать это как ответ? Предательский бокал. Ты бессильно усмехаешься и поднимаешь ладони, без слов признавая себя проигравшим, Соломон смеётся, виртуозная иллюзия искренности, каждое его слово — ложь, или хотя бы через одно? И сквозь смех спрашивает, готов ли ты к частым командировкам. Сейчас Чем выше забрался, тем иллюзорнее возможность признавать поражение, даже изредка и в мелочах. Шанс один, легко упустить, вылететь на обочину, выпасть из обоймы. Из «Санк Флэш Фармаси» и их безумного будущего, из лабиринта проектов, калейдоскопа хромированных лабораторий и стеклобетонных конференц-залов, из пахнущего зелёным чаем, дождём и мускусом салона «Шевроле» — хотя вот это уже стоило бы занести в графу невозвратных потерь. Ты удерживаешься на своём месте. Ты профессионально находишь крайних, это ли не повод для гордости. Не повод ли для гордости — четверть статей международного уголовного законодательства, уже к тебе применимого. Применимого — но кто посмеет? Зачищать последствия ошибок и провалов — пожалуйста, но только чужих. Вы не заметили, был запасной план, по нему мы действовали в итоге, а как вы думаете, кто его предусмотрительно изобрёл? Кому удалось разрешить всё наилучшим образом? Верно. Будьте любезны, занесите в протокол. Запротоколировано и засвидетельствовано — и вот награда. Вознаграждение по заслугам помстилось и пропало: новость о твоём назначении директором американского филиала бесследно канула за скандальным уходом председателя совета директоров, самого! Соломона! Голдсмита! Человека, который открыто и спокойно признал поражение, да так, что об этом галдят взахлёб, не могут перестать. Воронка конспирологических теорий: не поделили капитал? не угодил заказчикам из ВПК? продался конкурентам? В чём же, в чём причина? На что он вообще надеялся?.. И дальше опасливым шепотком. Да не нашлось бы нигде такой астрономической суммы, настолько важных шишек во всём командовании армии США, достаточно привлекательного предложения от любого другого игрока на рынке. Все версии одинаково абсурдны на той шаткой жёрдочке, где головокружительная высота позволяет уловить хоть намёк на правду. («По его собственному желанию, — коротко прокомментировал шеф. — Я не посчитал нужным его останавливать».) Невозможно. Он не стал бы. У него было всё. А остались только проблемы — теперь твои. Заварушка в Штатах несётся вскачь по бездорожью с визгом и дребезгом, хватайся за что придётся, чтобы не сорваться на повороте. Скорости не по тебе, из университетских академических пресмыканий выросла неуступчивая жёсткость, а вся дипломатичная гибкость была, увы, искони Соломоновой. Уже двое, не то трое высокого ранга военачальников планируют после проекта тебя убрать, обойдутся, но это потом, всё потом; Департамент исследований, твоя бывшая вотчина, срывает сроки, китайскому филиалу нужен кредит, конкуренты из «Тунчжэнтань» проиграли процесс, активы выставлены на торги, не тянуть до конца недели, поздно будет, финдеп шлёт аналитику, бесконечные сводки, на филиппинском полигоне утечка вещества, вся верхушка отстранена от работы, план реорганизации сектора, запросили помощь. Внеочередное собрание акционеров — ты представляешь себе их лица, негодующие знаки вопроса над галстуками: кого, председателя совета директоров, то есть это, позвольте, как, кому же теперь?.. Кому же теперь можно доверять в этой махинации планетарного масштаба, хотят спросить они, ну-ну, а у кого, для начала, вы собираетесь это спрашивать? Маскировать, подправлять, заметать под ковёр ошибки не так сложно, живые ошибки и того проще — под нож, сложно — не совершать их с самого начала. Его уход окончательно лишает тебя права на ошибку, а оно твоё, твоё, это главное твоё право!.. Навёрстывать приходится бесправно. Компьютер, картотека, инопланетная капсульная кофемашина, переговоры, переговоры, переговоры, километры бумаги из факса, неотвязные карамельки, медицинские припудренные перчатки, посверкивание шприца. Не признавать поражение, но — застываешь в бледнокафельной ванной при совмещённой лаборатории с ампулой стимулятора в зубах: по точке разлома не отпиливается, — тем самым признавая необратимость процессов распада. Эсхатологические последствия увольнения Соломона Голдсмита. Чёртов Соломон. Универсальное решение любых проблем, анекдотический ответ на все загадки мироздания, фея-крёстная в лавандовом пиджаке, ушлый фокусник-гастролёр с бриллиантовой галстучной булавкой. Его ангельское лицо и харизма обаятельного мерзавца — собрание акционеров поражено, совет директоров в полном составе можно собирать в совок. Его интуиция пророка, судьбоносные решения при минимуме данных. Его ироничные сводки о том, кого он успел походя подкупить в Китае. Отчёты его доверенных лиц с Филиппин. Всё, чего — у вас — больше нет. Когда он обманывал людей, те восторженно разевали рот и просили ещё. От желчной злобы и недосыпа тебя в перерыве выворачивает в раковину. И что теперь, звонить по десяти квартирам на всех континентах в надежде, что дух блудного лидера компании материализуется и поправит вам дела? Поисковая операция для очистки совести санкционирована; в виде компромисса, чтобы обойтись без СБ, секретарская шушера до вечера сидит над проверками известных координат и счетов, удушающее чувство потери — времени, времени потери! — ослабевает, инъекция стимулятора оживляет закоротивший от третьих суток бодрствования мозг. Двухчасовая нервотрёпка с солдафонами, возвращаешься в кабинет, помещение новенькое, с иголочки, без единой чужой вещи — но всё равно насквозь соломоно-голдсмитовское. Подлеца-заместителя сразу от лифта к научникам — никаких сил видеть эту подобострастную физиономию, равно как и слушать их жалобы, пусть взаимно аннигилируют. Первая странность, шероховатость на краю сознания: ты заранее планировал вернуться на рабочее место, но в кабинете темно. Выключатель пистолетно клацает, лампа дневного света набухает натужным гудением, и с ним вместе возникает готовый кадр, будто из пластикового нутра принтера выпрастывается кричаще-контрастная обложка глянцевого журнала: Соломон, живой, здоровый, златокудрый Феб, покинувший «Санк Флэш» якобы «по собственному желанию». В непривычном, режущем глаз аспидно-чёрном костюме. Усмехается уверенно, на грани самодовольства: — Как ты долго. Добрый вечер. — Извини. Привет. Ответ — неадекватно дружелюбный, при твоей взвинченности за дружелюбие с лихвой засчитывается нейтральный тон — вшит тебе на подкорку, нет ничего более естественного, чем ответить на приветствие блестящего исполнительного директора... экс-директора. Доля секунды, в которую ты ещё мог на что-то повлиять, хотя бы отступив в безопасный коридор, осыпается песчинкой в нижнюю колбу умозрительных песочных часов. Язычок замка на двери щёлкает, электронный запирается без видимых эффектов, но ты позвоночником, спинным мозгом чувствуешь, как обозначилась геометрия окружающего пространства. Замкнутого. Для Соломона вы виделись едва ли не пять минут назад, эта его фирменная беспрерывность диалогов, умение заканчивать фразы запятой и начинать с того же места, что бы ни произошло в промежутке. — Как всё это понимать? — голосом твоим, повинуйся он тебе чуть лучше, можно было бы проморозить до дна Гудзон. — Ты больше не сотрудник компании, Соломон. Что ты здесь делаешь? — Я ждал того, кто меня заменил. Сотрудника компании с расширенным доступом к базе, достаточным, чтобы мне немного помочь. — Тебе нельзя здесь находиться. Ни в офисе, ни в лабораториях. Ты сам знаешь, что… Ошибка, осечка, голос обрывается, как патефонная игла, оцарапавшая винил. — Да, всё верно. — Нескрываемое самодовольство Соломона передавливает обманчивую внешнюю мягкость. — Уже после увольнения мне понадобились некоторые закрытые данные. Сейчас ты включишь рабочий компьютер, зайдёшь в разделы, которые я обозначу, выгрузишь оттуда отчёты и модели, которые я назову, и скопируешь их на электронный носитель. После этого мы расстанемся со взаимным уважением бывших коллег и больше друг друга не побеспокоим. — А если я откажусь, — знак вопроса как-то не сумел прицепиться к фразе, соскользнул с глагола, беспомощно обвис. — Тогда ты умрёшь, а я подожду кого-то другого. Возможно, твоего зама. Мне будет неприятно тратить время впустую, но я это переживу. А ты нет. Тянешься к карману за телефоном скорее по инерции; кнопки вызова СБ одна у двери, одна в столе, а номер — долго, не успеть, даже быстрым набором. Движение воздуха и рывок, ладонь на мгновение словно стискивает пневмодверями вагона метро, бейдж слетает со шнурка, обжигает сзади шею притёршимся воротником рубашки, карман пиджака вывёртывается наизнанку. Стук, стук, стук, — карамелька по полу. Всё это в секунду, от силы две. Соломон — промельк, появление у стола — с твоим телефоном и пропускной карточкой в руках. Раздражающе снисходительная улыбка, наклоняется к системнику. Внутри блока шумно оживает вентилятор. — Да, наверное, следует проговорить ряд нюансов. Если ты попытаешься обмануть меня, ты также умрёшь. Если ты опасаешься гнева своего шефа, моего дорогого брата — учитывай, что он далеко, а я здесь. Мне это, по правде, представлялось очевидным. — Соломон, что за гангстерское кино, прекрати немедленно. С чего тебе в голову взбрело начинать диалог с шантажа? — Иначе мне придётся с тобой торговаться, а это лишнее. — Мы можем обсудить всё как цивилизованные люди. — Люди?.. Ты отрицаешь произошедшее меньше минуты назад? Видишь ли, Ван, я не желаю ничего обсуждать: я точно знаю, что мне нужно. Аквариумный голубой свет монитора. Договаривает уже без улыбки: — И ты это для меня сделаешь. Карамелька, молочно-желтоватый шарик, как костяной, поблёскивает у боковой стенки офисного стола. Гадость какая-нибудь, приторные сливки. Конфеты, естественно, подмена. Ничего удивительного: санк-флэшевские батончики — подмена еды, ваши суперсолдаты — подмена спецназа, ты сам — подмена исполнительного директора, наступил золотой век суррогатных аналогов. Хотя «Голуаз» был в разы вкуснее, органическая пища — полезнее, морпехи (даже морпехи!) — умнее генконструкторных гомункулов, а лицо компании… а лицом компании всегда был Соломон Голдсмит, да. Блаженная эпоха «Голуаза» — какой это год, сколько лет назад? Мундштук ингалятора горчит от лекарства, ментоловый покалывающий холодок, привкус пластика — убираешь в футляр, косишься на Соломона. Снова эта его паскудная обезличивающая любознательность юного вивисектора над жуком с оторванными лапками, так он смотрит на любое разрушающееся существо: безнадёжных банкротов, неизлечимых больных, нищих, на образцы, опять же. При виде заведующего вашими замаскированными складами, несуразного вьетнамца с протезом руки, он с тем же хирургическим интересом склоняет голову к плечу, и сразу верится в их с главой «Голдсмит Холдинг» обычно малозаметное кровное родство — выражение глаз одинаковое, высокомерия и жажды познания поровну. Перехватывает твой взгляд, как теннисный мячик в полёте, отбивает подачу слащаво-любезной репликой: ох, месье Арджено, вы же астматик и вынуждены работать неделями без выходных в этом чудовищном климате (климат — смешно, вся Исландия выглядит как туша дохлого кита, выброшенная на мëрзлый скалистый берег, к этому невозможно приспособиться, но отладку экспериментального полигона курировать больше некому, так что это разговоры в пользу бедных). Послушайте, продолжает доброжелательным полувопросом, может быть, не будем увлекаться курением в таких условиях, скверное что-то выходит, сами посудите. Твоему скомканному ворчанию про обструктивный бронхит и его последствия адресует выверенный сочувственный кивок: да-да, я всё понимаю, сам не курю и здоров как бык, но непревзойдённо хорош в понимании теоретических моделей. Он как долбаный компьютер: не болеет, не устаёт, не выцветает и не спадает лицом от недосыпа; иногда ты задаёшься вопросом, на чём держится его нечеловеческая производительность и просто-таки неприличное физическое благополучие. На что же он так удачно подсел, если конкретнее, — но в конечном счёте не твоё дело, какими средствами укрепляет нервы и повышает работоспособность твой руководитель. Хочешь своевременно узнавать, где добыть подопытных, которых не станут искать, какие локаторы на территории объектов особого назначения надо согласовывать с натовскими базами и как в кратчайшие сроки погасить миллиардный долг? Тогда захлопнись и думать забудь про остальное, на личные вопросы не хватит оперативной памяти. С курением, возвращаясь к, всё вышло хорошо, сигареты быстро проиграли необходимости выбираться из тёплого помещения в ледяной ад исландской весны. А с «не будем увлекаться» — так плохо, что в суррогатно-кабинетном настоящем ты заявляешь: — Раз ты позволяешь себе говорить в таком тоне, я отвечу тем же: сделай одолжение, верни мои вещи и убирайся вон. У меня по твоей милости лишней работы выше головы. Соломон пожимает плечами — нет, обрывает жест, вскидывает только правое, идеально ровный галстук в акварельно-бледную полоску едва-едва, на полдюйма смещается в сторону. — Как пожелаешь. — Притворную невозмутимость сносит всплеском спонтанного мелочного гнева: — Ох чёрт, вот привязалось!.. Словом, ты сделал свой выбор. Вязкая медлительность кошмарного сна или блокбастерного слоу-мо: с нарочитой жестокой неспешностью поднимает правую руку перед собой на уровне груди, складывает пальцы в щепоть. Вздрагивают напряжённые мышцы — рябь складок по рукаву пиджака. Дешёвые спецэффекты, ты сам видел, он умеет, когда нужно, быть быстрее звука, а такие заезженные методы устрашения — просто стыд, ну ведь не нож у него в рукаве, но… Два года назад В день Великого Вьетнамского Провала СБ реагирует на десять баллов по шкале высоты волн: плюс полтора миллиарда убытка сверх резервной суммы, заложенной на случай ЧП. Секретность полигона покатилась ко всем чертям, образцы остались в руках шайки вооружённых фанатиков во главе с подростком, завскладом на глазах толпы свидетелей мутировал в чудовищную тварь, вы сами еле унесли ноги — и контейнер, — потеряв при этом половину выживших сотрудников вместе со вторым вертолётом. Потрясающе. Проклятая ржавая железка на тросе под брюхом вашего вертолёта, как добыча в когтях, крепили в спешке и вкось, машина с перевесом пьяно вихляет, собирает все воздушные ямы, второму вертолёту и вовсе конец. Полигон всё равно пришлось бы зачищать, но по плану — после эвакуации, а не в процессе. Одни расходы. Калейдоскоп картинок; отсматриваешь мысленно, как запись с камеры. Пол контейнера местами серый от пыли, местами бурый от крови. Вихри пыли на вертолётной площадке, в корпусе взрыв, дождь из осколков стёкол. Перепуганные научники. Разбегающиеся подопытные «мыши», треугольники клеёнчатых роб. Тварь в пластинах бугристой чёрной чешуи. Странно, что без крыльев, даже самые здоровенные выродки обычно крылатые. Нестандартная мутация? А разве бывают стандартные? Очередная «воздушка», вас, пришпиленных к кабинной стенке подобно насекомым из коллекции энтомолога, крепко встряхивает. Ремни впиваются в плечи, давишься карамелью, кашель дерёт горло. — Соломон, послушай. Мне нужен он… или такие же, как он, если я верно тебя понял, и его случай не уникален. Для изучения. — Сухой лающий хрип не превратить в нормальный голос, но это не оправдание, чтобы пускать дела на самотёк. Соломон, пристёгнутый ремнями по левую руку от тебя, скучающе отмахивается: — Какое изучение, о чём ты. В ближайшее время ему потребуется лечение. Безоглядное рвение приводит к плачевным результатам, наверняка сейчас он по глупости потеряет ещё какую-нибудь часть тела. Сглотнув карамельно-липкую слюну, огрызаешься: — Да пусть хоть голову теряет, нам только кровь нужна. Кстати, голову ему подлечить не пробовали? Плащ этот, полумаска… Шизофрения. Никому из «мышей» инъекции так… не знаю, не выворачивали психику. Хотя на это как раз плевать, важно другое. Три полигона и лабораторный комплекс бьются над побочками. Заказчики теряют терпение. Наши заказчики. Наши инвесторы. Время, деньги... Десятки специалистов по всему миру, день и ночь... А тем временем твой протеже в глуши лепит из себя стероидного уродца-Бэтмена. И, надо же, чудесным образом избегает полной зоонтропии! Заливаясь коктейлем из наших разработок. Без ведома научной части, бьюсь об заклад. И где бы он мог их добыть? Ах ну конечно же, давай, изображай теперь святую невинность, ведь нам это так помо… Твоя злость, искренняя, непритворная, разлетается вдребезги о его мягкий смех. — Сколько тебя знаю, обожаю смотреть, как ты сердишься. Правда, ты небрежен в словах; зря. Это ты — мой протеже, Ван. Карл — мой брат. И на этом этапе данные о свойствах его организма не помогут нашим исследованиям. Его… столь хлёстко описанная тобой трансформация куда более естественна, чем метаморфозы несчастных подопытных обоих типов. Он такой, какой есть. Гордый, но глупый зверёк. Он мечтательно улыбается. Ты задыхаешься, как в бронхитные времена под шквалом исландского ледяного ветра. Ремни страховочного крепежа скрипят под пальцами, но прилегают плотно, не вцепиться. Злобно дёргаешь собственный лацкан. Вечно на Соломона находит прикинуться лучезарным кретином в момент, когда на кону миллиарды и судьба компании. Всё наглядно, как на диаграмме: вот вы двое, вот катастрофический провал, и больше эту чёрную дыру затыкать некому. Надо придумать, как в кратчайшие сроки компенсировать ущерб — и решение проблемы лабораторной зоонтропии помогло бы, как ничто, — надо экстренно привлечь ресурсы, распределить обязанности, кто-то должен оценить потери, проследить за отгрузкой сраного контейнера, раз он такой ценный, передать в центр сохранившиеся данные, перевести единицу с Филиппин руководить следующим этапом, Нгок Чон ведь сыграл в ящик вместе со вторым вертолётом, покойтесь с миром, сукины дети, всё время кто-нибудь некстати умудряется сдохнуть. Ты не знаешь, за что хвататься, лететь ещё полчаса минимум: тридцать минут вынужденного бездействия. За рёбрами саднит, озноб и невралгический острый холод под лопаткой не спишешь на сквозняк в продуваемой всеми ветрами грузовой кабине, вот только тебе свалиться не хватало, тогда в принципе не останется на ногах никого разумного и с полномочиями — Соломон-то продолжает витать в облаках. Должно быть, ты препаршиво выглядишь: всё с той же элегической, примиряющей противоположности и укрощающей монстров улыбкой он кладёт ладонь на твою мелко дрожащую руку. Точечный укол равнодушной, сугубо телесной теплоты. Абсурдная рокировка, обычно это ты волочишь его куда-нибудь за руку, под локоть: иначе невозможно вторгнуться поперёк удобного темпа, нарушить ход потока его мыслей, конвейера его дел; он не станет переключаться без принуждения. — Соломон. — Интонация получается никакая, голый остов, невыразительный пустой звук имени. — Месье Арджено, я понимаю, что мы оба измотаны тяжёлым днём и нам ещё много работать. Давайте воспользуемся передышкой и слегка успокоимся. По порядку, какие у вас вопросы лично ко мне? Под стрекот лопастей и скрежет троса ты группируешься и переходишь в словесное наступление, а Соломон уворачивается, вёрткий, как угорь, раз за разом, снова и снова: нет, Ван, тебе не нужно досье на этих фанатиков, у нас прекрасная служба безопасности, она ими займётся; нет, никто и не подумает вас ограничивать в технике и реактивах, утратили вместе со зданием годовой запас? неприятно, но что поделать, я переговорю с «Голдсмит Холдинг», они нас кредитуют по своим каналам, пусть за поставками проследит твой зам, он ужасно старательный; ну а это ты откуда взял, Ван, конечно же, никакого «самурая» мы ловить и исследовать не будем, это не наша задача, да, девочка метр пятьдесят против трёхметровой живой глыбы рога, кости и чешуи, но в мире много необъяснимого, тебе ли не знать, а желание вскрывать девиц, между прочим, глубоко порочно. Вертолёт мотает вверх-вниз, минуты вынужденного бездействия тают, как лёд на солнце, пальцы Соломона легонько сжимаются на твоих всякий раз, как ты вслух негодуешь по поводу его туманных ответов. А на выходе твой зам, вот тоже идиот, смотрит на тебя такими дикими глазами, будто стрелять надо было не во второй вертолёт, захваченный фанатиками, а ему в голову. Превентивно.