***
К вечеру стало хуже. До такой степени, что Василисе пришлось выпить своё обезболивающее и встать с кровати. Но она пообещала себе, что сама не опустится до передоза и, случись что, будет терпеть боль. А пока появились более важные проблемы. — У вас температура, — она в очередной раз щупает лоб Мирона, лежащего на разложенном кресле в гостиной. — Плохо. Что-то ещё чувствуете? — Сдохнуть хочу. Блин, да оставь ты меня, из-за тебя голова кругом! — отмахивается от нее, но с явным трудом, словно руки его не слушаются. Слабость на лицо. — Все, уходи! И… воду с кухни притащи, пожалуйста. Пить хочу. Через пару минут с неприятным треском и бульканьем на паркетный пол падает пятилитровая бутылка. Запыхавшаяся Василиса, стоя в наклоне, болезненно потирает спину. Тяжело. Забавно, как быстро они поменялись местами. И как быстро можно поставить себя на ноги, если это крайне необходимо. С Мироном что-то происходит, девушка замечает это почти сразу же. По всему его телу пробегают судороги, а кисти рук заламываются сами по себе, сведя пальцы вместе и закручивая их под жутким углом. Спазм мышц. Василиса с ужасом обнаруживает ещё один симптом передоза, но собственная паника мешает ей нормально мыслить. Возвращающаяся головная боль заставляет её упасть рядом с креслом. Тихо, почти шепотом, она проговаривает: — Я вызову скорую… вам нужен врач. — Не смей! — он практически кричит, грозно прорыкивая каждое слово сквозь плотно стиснутые зубы. — Они упекут меня в психушку. Я знаю их методы. Это пройдет. Сейчас… нужны лекарства. И уколы. Чёрт, я не могу! Возьми мой телефон быстро! Ползком, на карачках, но она все же добирается до гаджета. Мирон в это время болезненно взвывает, резко выгибаясь в спине. Но всё же успевает дать указания: — В контактах найди Ебнутого Шакала. И звони… чёрт! Это Ваня. Евстигнеев который. Скажи… да как есть, так и скажи! Пусть срочно приезжает. Гудки. Слишком долгие и мучительные. Сидя на полу, Василиса нервно кусает ногти, так как боится не успеть. Ему нужна помощь, а он оказывается от госпитализации, и ведь она сама этому потакает, звоня его непонятному другу. Обычно собранная и уравновешенная, она сейчас сама на себя не похожа. Довел до ручки, хотя вроде как сам предложил помощь. Ну просто ребёнок… Наконец гудки обрываются, и доносится неясное шебуршание, за которым следует хриплый восклик: — Чё тебе надо, Мирох, я же говорил, у меня сегодня запись! Не отвлекай, а. Всё, давай… — Нет, нет, не бросайте трубку! — голос Василисы весь пропитан отчаяньем. — Мирон Янович тут… судороги, передоз нейролептиками. Я не знаю, что делать. Он отказался от скорой… — Ты та девка? — интонация сразу меняется, не трудно отличить обеспокоенные нотки. — Так, не важно. Не отходи от него ни на шаг. Хотя… быстро притащи таз или что-то типа того. Его будет рвать, скорее всего. Пусть пьёт. По паре глотков в минуту. А с мышцами придётся потерпеть. Буду через полчаса… блять, это долго! Двадцать минут. Жди. Отрубается. Василиса тут же возвращает телефон на место и, с трудом поднимаясь на ноги, идёт на кухню в поисках чего-то, хоть отдалённо похожего на таз. Там она находит старую, местами покрытую ржавчиной, эмалированную кастрюлю. Тащит её обратно в комнату и плюхается рядом с ней на пол. Кладёт голову на край кресла и тяжело выдыхает. Боль в боку только сильнее разгорается, но она старается не обращать на неё внимания. Перед глазами все плывёт. Через силу концентрируется, чтобы приподняться. Стоит на коленях перед бледным, истощённым морально Мироном, которого периодически пробивают судороги. Берёт стакан со стола, трясущимися руками наливает воду, стараясь не расплескать. Помогает Мирону сесть, с трудом сдерживая его непроизвольные движения. Подносит ко рту стакан, позволяя сделать несколько маленьких глотков, а потом укладывает мужчину обратно. И саму ведь всю трясёт. Что-то касается её плеча: его скрюченная рука с явной болью поднимается, чтобы только дотронуться до неё. — Не отходи… мне очень больно. — Я буду с вами, Мирон Янович, — измученно улыбается в ответ. — Рядом и до конца.***
Звонок в дверь, ведь в этот раз она плотно закрыта на все засовы. Напряжённая Василиса, практически не чувствуя боли и головокружения, резво направляется к коридору. Распахивает входную дверь, и тут же отскакивает в сторону, снесённая ураганом по имени Ваня. Он врывается в квартиру, словно лютый осенний циклон, чуть ли не теряя по пути набитую чем-то сумку. — Где этот придурок? А, вижу. Тащи аптечку, будем лечить. После короткого приветствия, содержащего в себе матерные оскорбления и переход на личности, Евстигнеев наконец занимается делом. Для начала заставляет Мирона протошниться, чтобы тот не облевал дорогого друга и юную наблюдательницу во время постановки инъекции. Затем, кряхтя и безбожно ругаясь, с трудом переворачивает постоянно вздрагивающее тело на живот. Усмехаясь, потирает руки в явном предвкушении чего-то воистину превосходного. — Ну что, Яныч, стягивай штаны, мне нужны твои сочные еврейские булки. — Вань, это звучит… двусмысленно, — устало закатывает глаза. — Пусть Васька уйдёт. Нечего портить девочке психику. — Да всё в порядке, Мирон Янович, — она еле сдерживает глупый смешок. — Ох, знали бы вы, сколько я в психушке повидала задниц… они, знаете ли, очень любят там бегать без одежды. Так что, не стесняйтесь. — А ты мне нравишься все больше, — Евстигнеев, стаскивая брюки с ягодиц друга, хитро подмигивает ей. Подготавливает ватку, стерильный шприц, ампулу с лекарством. Обрабатывает руки антисептиком. Действует так, словно ему не впервой. Мирон лежит смирно, не смея или просто не имея возможности пошевелиться. Похоже, парализовало. Нужно было действовать быстро. Ваня отмеряет верхний квадрант правой ягодицы на глаз, набирает шприц на одну четверть, сменяет иглу. Стучит по корпусу инструмента, стараясь согнать пузырьки воздуха кверху цилиндра, чтобы потом выпустить их. На кончике иглы появляется капля раствора: теперь можно делать укол. Вот только… — Василис, быстро протри его задницу! — Шутите? — от смущения давится собственными слюнями. — Ему и так плохо, а у меня руки заняты! Что ты ломаешься? Это несложно. Обрабатываешь руки, берешь шарик ватки, сбрызгиваешь спиртом, круговыми движениями фигачишь по ягодице, чтобы я инфекцию не занёс. Делов-то. — Мне проще подержать шприц. Делайте сами. Вы дольше знакомы. — Я что-то не понял, меня спросить никто не хочет? — Мирон рычит, корчась в муках боли. — Тут как бы решается вопрос безопасности дорогого мне зада! — А что тебя спрашивать? Лежи и не дёргайся. Конечно, приятнее, когда женские пальчики мацают твои мягкие полушария! — Учтите, это только ради Мирона Яновича, — с тяжёлым вздохом берётся за работу. Мягкие, чуть припухшие пальцы отрывают небольшой кусочек ватки. Вторая рука тут же прихватывает увесистую бутыль с непонятным санитарным раствором. С помощью дозатора слегка намачивает вату, прикрывает уставшие глаза. Нужно сосредоточиться на его, чёрт возьми, заднице, а не на собственных чувствах. Первое прохладное касание. Неловкое, но очень бережное, — Мирон отчётливо ощущает в нём всё то смущение, что хранит девушка где-то далеко внутри своей души. Затем более грубое, с явным нажимом и попыткой выполнить свою задачу максимально удачно. Область движений расширяется, а рука уже не так дрожит. Ещё пара небрежных мазков. — Да всё, всё, хватит его наминать, — Евстигнеев касается запястья Василисы. — Не хочет она этого делать, как же. А как начала — так уже не остановить. Яныч, твои булки настолько шикарны, что даже самая стеснительная девственница не откажет себе в удовольствии пожамкать их! — Ох, заткнись наконец, шакалья морда! — недовольно кривит лицо Мирон. — Шуточки твои дибильные заколебали уже… Василиса резко одёргивает руку. Крепкие пальцы, сцепившие её запястье, нервируют сильнее, чем обычно. В зеленовато-коричневых глазах плещется привычная боль, но сейчас с примесью горького сомнения. Молча встаёт с коленей и всё в той же тишине уходит в соседнюю комнату. Ваня с опаской замечает, как она, шатаясь, то и дело придерживается рукой или за дверной косяк, или за стену. — Что это с ней? — Оставь. Личное. Делай уже укол быстрее! Смерти моей ждёшь? И так не понимаю, для чего весь этот цирк… — Для тебя, дорогой друг, — усмехается, одним движением вводя шприц в мышцу.***
— Эй, ты живая там? — врывается в комнату без стука. Василиса лежит, свернувшись в клубочек и боясь пошевелиться. Колени упираются в подбородок, руки беспомощно стискивают голени. Голова гудит, как пчелиный рой. Боли в боку не ограничиваются лёгким покалыванием. Что-то прошлось по её заживающим ранам. Страх за Мирона Яновича? Эти нелепые касания его дружка? Чёртова психосоматика… — Да, — глухое и безжизненная. Хватит жалеть себя, всем бывает так тошно… — Так, страдалица, я в магазин, — в возвышенно-весёлом голосе проскакивают нотки переживания. — Не понимаю, как вы с этими яйцами ещё кукухой не поехали. Надо что-то нормальное купить. Следи за дедом, а то вдруг помрёт. — Не смешно… ему лучше? — Он спит. Не беспокойся. Это я на всякий случай. Лукаво подмигнув, уходит. Через минуту слышится хлопок входной двери: хоть этот её закрывает. Василиса переворачивается на спину, широко раскидывая руки и ноги. Глубокий вдох. Потягивается во все стороны, лишь иногда скривляясь от колющей боли в боку. Свешивает голову с края кровати так, чтобы мир полностью перевернулся. Кровь приливает к мозгу, а боль притупляется. Не логично, но работает. Слушает, как глубоко дышит Мирон в соседней комнате. Громко, сухо, без храпов и хриплого сопения. Даже она так идеально не дышит во сне. Словно ветер шумит в дождливую погоду или буря свободно гуляет по пустыне. Вдруг обрывается. Ни звука. Всепоглощающая тишина, сквозь которую пробивается учащённый ритм её сердца. Вслушивается. Всё равно тихо, как на кладбище. Дошутился, Евстигнеев! Вскакивает с постели, на мгновение ослепнув. Перед глазами маячат чёрно-серые круги, мир расплывается сумасшедшим вихрем, а равновесие даёт слабину. Оседает на кровать, тяжело хватаясь за лоб. Нельзя так резко. Снова встаёт, но уже гораздо медленнее, с явной опаской. Тянется рукой к стене, чтобы удержаться на прямых ногах в случае чего. Осторожными шагами перемещается к дверному проему, проходит через него. Сама не понимает, как оказывается у разложенного кресла, прямо у его изголовья. Глаза закрыты, лицо бледное и измученное. Ни единого движения. Василиса практически теряет сознание от испуга, но вовремя берёт себя в руки: сейчас совсем не время для этого. — Мирон Янович! — грубо трясёт его за плечо и сама дрожит всем телом. — Очнитесь, с вами всё в порядке? Чёрт, не слышит меня совсем… Касается пальцами его щеки: холодная, как гранитная плита. Болезненно закусывает губу. Надо скорую вызывать, она это прекрасно осознаёт. Но что-то не пускает эти мысли дальше глубокого подсознания. Действуя интуитивно, Василиса совершенно не понимает, что творит и как это может ей вернуться. Один удар: лёгкий, нечувствительный. Второй уже сильнее. От третьего по щеке расплывается едва заметное розоватое пятно. Пытается привести в чувства так, как это делает в фильмах. Ещё удар, другой. «Пожалуйста…» — мысленно молится, чтобы очнулся. Срабатывает, но совсем не так, как ожидалось. В один момент открывает глаза и тут же хватает её за запястье. Пальцы болезненно впиваются в кожу, на лице Мирона появляются черты нескрываемой агрессии: сдвинутые брови, морщинки на носу, поджатые губы и нездоровый блеск в глазах. Отпускать не собирается. — Ты дура совсем? — рычит сквозь плотно стиснутые зубы. — Зачем будила?! Да ещё таким способом! — Вы не дышали… — Это из-за лекарства! Какая же глупая девчонка, — пальцы на руке Василисы уже совсем побелели от оттока крови. — Яныч, отпусти её, — раздаётся рядом, и на пол падают два огромных пакета с едой. — Достал уже со своими закидонами. Я сказал ей за тобой следить — она молодец, так и сделала. Хватка ослабляется. Василиса вырывается, болезненно потирает руку, все ещё не смея отвести взгляда от бледного лица безумца. Неужели без таблеток и контроля он такой? Потом замечает недвусмысленные стреляния глазами Евстигнеева: их нужно оставить наедине. Проходит мимо Вани, ловя на себе его волны сочувствия и тревоги. Странное отношение для такого человека. Пытается не думать о глупостях, с неё на сегодня достаточно. С трудом поднимает набитые до отказа пакеты, недоумевая, как этот дрыщавый певец смог дотащить их до квартиры. Стоит ей только уйти, как напряжение усиливается. Евстигнеев присаживается на корточки рядом с головой Мирона, тот продолжает прожигать друга гневным взглядом. В ответ Ваня только закатывает глаза и, положив ладонь на плечо мужчины, тихо спрашивает: — Зачем ты её так напугал? Она же помочь хотела. — Помочь? — горькая больная усмешка. — Нет, ты представляешь, она била меня по щекам! И это после всего… — Она не знала. — Да догадаться вообще не сложно! После всех баттлов, шуток… — Мирох, никто не знал и не знает до сих пор. Хватит срываться на людях. Я храню твой секрет бережно, как и прежде. Но ты этим себя только губишь. Почти десять лет. Пора перестать быть собакой на поводке. Он тебе уже ничего не сделает. — Всё, всё, — уставший и сонный, потирает края глаз пальцами. — Хватит об этом. Дай поспать. Запах чувствуешь? Иди, поешь. Это чудо в перьях ещё и готовит, какая неожиданность… Вырубается практически сразу. Ваня только усмехается, в недоумении почёсывая затылок. Водит носом по воздуху: действительно, пахнет вкусно, что-то сильно жареное на подсолнечном масле. С одним поговорил — время прояснить детали с новым персонажем истории.***
Не понимает, как в человеке, которого избили несколько дней назад, может быть столько энергии. На одной камфорке сковорода с поджаристыми нагетсами, на другой — кастрюля с варящейся вермишелью, на третьей — закипающий чайник. Сама же стругает листья салата, помидоры, огурцы, перец и курицу в миску. Смахивает со лба пот и в полнейшем истощении падает на стул, обмахиваясь полотенцем. — Как чувствуешь себя? — спрашивает, намерено пытаясь погасить нотки обеспокоенности. — Нормально, — тяжело вздыхает. — Сейчас, подождите пару минут, вермишель доварится, я вам еды наложу. — Во-первых, я сам могу за этим проследить, так что сиди. Во-вторых, давай уже на ты. Я не Мирон, мне такое извращённое общение не вставляет. — Ладно, — улыбается сквозь прикрывающие лицо пальцы. — Тогда расскажи мне, почему… что вообще произошло? Ваня разливает чай по старым грязным фарфоровым чашкам, пододвигает ей одну, садясь напротив. Надо прикинуться дурачком. — Так действует лекарство. Поверь, я в первый раз охренел не меньше тебя. Пульс снижается до минимума, так, что только стетоскоп его прочувствует. Дыхание минимальное. Организму нужны силы на восстановление. — Ты знаешь, я не об этом, — хитро ухмыляется, наклоняя голову набок. — Его реакция. Почему он был таким грубым? Это же всего лишь… — Пощёчина, — голос становится хмурым и предельно серьёзным. — Есть причина. Всё сказать не могу. Только то, что это его главный триггер. Уже больше девяти лет. То, что его ломает каждый раз. Так уж получилось, выбрал не тех друзей, не смог удержать язык за зубами. Одна ошибка дорого ему обошлась. А всё началось и закончилось унизительным ударом по щеке. Если захочешь узнать больше, то пусть он сам тебе об этом рассказывает. Василиса погружается в глубокие раздумья. Она никогда не лезла в его личную жизнь, знала только то, что обсуждали все. Шутки шутками, а все оказалось куда серьёзнее. Все эти батлеры, что затирали ему про лещи… это правда. Потирая переносицу, она пытается понять: почему же в его текстах нет ни единого отголоска о былой боли? Почему он так долго молчит о том, что гложет его душу, разрывает и без того сломанное сердце, помутняет затемнённый разум? — Не злись на него, — Евстигнеев вырывает её из тяжких раздумий. — Я уверен, он не хотел обидеть тебя или хоть как-то сделать больно. У Яныча и так слишком мало друзей. — Друзей? — поднимает на него удивлённый взгляд. — Я не думаю, что мы… — А тогда что ты делаешь в его доме? — добрая ухмылка. — Действительно, что я здесь делаю… — Так, давай только вот без этих страданий, — встаёт из-за стола, чтобы сполоснуть кружку. — Мне одного чувака с депрессией хватает. О, а это что у нас здесь? Залезает в холодильник с головой, чтобы из самого зада достать ещё не открытую бутылку с шампанским. Указав на неё пальцем, радостно подмигивает Василисе: — Смотри какой подгон! Нам есть чем скрасить мрачный вечер. — Что у вас за привычка бухать, когда что-то идёт не так? — презрительно скривляется, поднимая бровь. — А что у вас за привычка вечно всё обламывать? — передразнивает он писклявым голосом. — Пить будешь? Молча качает головой, уставившись на Ваню с уставшей улыбкой. Не удивительно, что они так долго дружат. Казалось бы, такие разные люди, а есть то, что их объединяет. И дело тут вовсе не в тяге к алкоголю… — Что так? — заинтересованно наклоняет голову. — Принципы. Не спрашивай, не поймешь. — Ой, дай угадаю: нажралась на тусовке и сотворила дичь? — М-м-м, не совсем, — задумчиво потирает виски, пытаясь принять верное решение: говорить или нет. Наконец саркастично протягивает: — Скорее меня нажрали и со мной сотворили дичь. Его взгляд резко меняется. Из весёлого разбойничьего превращается в печально-серьёзный. Радужка темнеет, брови нахмуриваются, губы стягиваются в тонкую полоску. Его ладонь мягко сжимается на её руке, затем он стискивает свободной и вторую. Не отстраняется, не боится больше его касаний. Чувствует, что между ними что-то проскакивает. Что-то особенное. Как та вспышка из детства, которую она отчётливо помнила. Зигзагообразная линия перед глазами, рассыпавшаяся снопами ярчайшего света. Шрам на подбородке резко закололо. Вздрагивает, но лишь сильнее сжимает его руки. Так и держатся друг за друга, словно тонущие в болоте, затягиваемые трясиной. — Мне так жаль. Правда. Это не должно было произойти. Не с тобой. — Всё в порядке, — плавно отпускает его, зардевшись и смутившись, как это бывало с Мироном. — Что уж теперь. Ты забей на это. Я и чаем чокнуться могу. Пить не запрещаю… — Ещё бы ты посмела, — хитро усмехается. Василиса заправляет выбившиеся из пучка прядки за ухо, пытаясь скрыть горящие на щеках веснушки своими неловкими движениями. Сделав глоток, Ваня снова смотрит на неё. Точно та самая, уже не спутаешь. Медно-рыжие волосы, глаза цвета тёмной хвои, аккуратный носик, лёгкая полнота. И от прежней вся та же добрая улыбка и святая наивность.***
С трудом раскрывает слипшиеся глаза, потирает тыльной стороной ладони взмокший лоб, с наслаждением потягивается: мышцы даже не ноют. Смотрит на часы — уже полдень, а в доме всё та же гробовая тишина. Задумчиво почёсывает щетину на подбородке: это на Василису совсем не похоже, она ранняя пташка, в это время всегда присутствует на видеоуроках или слушает лекции с его старенького компьютера. Естественно, без наушников, которых у Мирона просто нет. Пошатываясь, поднимается с разложенного кресла. Обращает внимание на бардак на кухне: Васька бы не оставила это просто так, она и в первый день, с трудом передвигая ноги, убралась в комнате, выкинув два пакета различного хлама. Что-то здесь нечисто. Его, а теперь и её комната, от которой девушка так рьяно отказывалась. Спёртый воздух и явно витающий запах дешёвого алкоголя. Неужели этот придурок открыл то самое шампанское, которое бьёт по здравому рассудку с первого глотка? Неужели… и она решилась? Лежат на кровати вдвоём, укрытые тёплым серым одеялом. Ваня храпит, уткнувшись носом в растрепанные рыжие волосы. Василиса тихо посапывает, изредка вздрагивая, словно от кошмаров. Что вообще тут происходит? Мирон скачкообразными рывками подбегает к тому краю кровати, на котором лежит девушка, резко одёргивает одеяло, так и замирая с ним в одной руке. Нет не то что слов, но даже и мыслей. Полнейшее безумие. Полностью голая, с лёгкой испариной на теле, укрытая лишь небольшим махровым полотенцем, с пустой бутылкой из-под шампанского. Ваня обнимает её со спины, тыкаясь лбом то в макушку, то в плечо. Под его сильными пальцами прожимается мягкая кожа. И ведь даже не обращают на него никакого внимания. Закипающая ярость и странное ревностное отношение к своей личной музе находят выход в крике, полном дикого бешенства: — Евстигнеев, какого хуя?!