***
Проходная гостиная выглядит вполне нормально со шкафами вдоль стен и низким диваном, ковром на полу. А вот то, что Ян находит в дальней комнате, заставляет его разозлиться. — Блядь, — шепчет Ян. В конце концов, это Диана, стоило ожидать чего-то подобного. У Яна едва получается открыть дверь. Комната завалена коробками, брошенными друг на дружку кое-как, сверху без осторожности сгружены снятые со стен картины, на них вывалена одежда. Белые сорочки и ночные рубашки даже сложены аккуратно внутри развалившихся стопок. Всё это вперемешку со свитерами, шерстяными носками, туго набитыми пакетами. На пол ступить негде. По телефону они говорили именно об этой комнате, что Ян поживёт пока тут. — Ты могла хотя бы предупредить, что устроила там кромешный пиздец?! — врывается Ян к Диане. — Пошёл вон! — кричит она, вскакивая на постели. — Ты долбанулась совсем? Как я должен всю эту херню разбирать? — Мне плевать как. Тебе разрешили пожить в комнате, хотя ты не заслуживаешь этого! Я ухаживала за ней столько лет, а ты припираешься сейчас и ещё требуешь, чтобы тебе тут было всё готовое?! Да ты ничего вообще… Ян с треском захлопывает дверь. Слушать это дерьмо он точно не собирается, иначе неизвестно, чем всё закончится. Вернувшись в гостиную, с удивлением замечает, как трясутся руки. Всего несколько минут, а он до такой степени зол. Ян забыл, что это может быть так. Он садится на диван и какое-то время не двигается, ничего не предпринимает. Самое главное — не дать вывести себя из равновесия. Не включиться, не начать отвечать, потому что это заведомо бесполезно. Успокоившись, он снова заглядывает в дальнюю комнату и начинает с того, что вытаскивает картины и рамки. Ян знает: спасение одинаково в любой ситуации — просто делать. Он выносит коробки, ставя их в гостиной друг на дружку, будто строит стену из кубиков. Раскладывает картины в одну стопку, рамки в другую. Одежду кладёт на диван. Она погребает его целиком. Продолжается эта утомительная возня до ночи. Потом Ян достаёт из рюкзака спальник и укладывается спать поверх покрывала на кровати. Сил на то, чтобы разбираться ещё и с постелью, не остаётся. Когда он засыпает в районе часа, телевизор сквозь две плотно закрытые двери всё ещё едва слышно бубнит.***
Душевой шторки в ванной нет. Утром Ян моется, почти прижавшись спиной к кафельной стене, чтобы не залить пол. В стыках между стеной и ванной разрослась чёрная плесень. Она же мелкими крапинками на потолке, на швах между плиткой. Обмылки хозяйственного мыла размокли и вросли в углы ванны. Умывальник под заплёванным зеркалом усыпан мелкой стружкой седых волос. Это, значит, как минимум полгода так, понимает Ян. Бабушкины волосы. Человек уже умер, а грязь осталась. Ян вытирается привезённым с собой полотенцем, одевается, завтракает хлопьями с бутербродом и едет на очередное собеседование. Набитый битком троллейбус, снежные лужи, две пересадки в метро и люди, люди, люди. Собеседование проходит быстро. Ян выходит из салона печати в подавленном настроении. Едет обратно. Опять толкучка, пересадки, мучительное ожидание на продуваемой остановке, полный троллейбус пенсионерок. Домой Яну не хочется, но он слишком замёрз, чтобы гулять, поэтому заходит в подъезд и поднимается на второй этаж по лестнице, вытаскивает сигареты. Стены тут нежно-салатового цвета. Маленькое окошко у самого потолка пролёта — в нём ничего, кроме однородной пасмурности неба. Рядом выход на пожарную лестницу. Ян закуривает, прислоняясь боком к стене, перед тем пробуя пальцем, не красится ли. Залезает в телефон. Спрашивает Костю, подкидывающего ему иногда подработки, не нашёл ли он ещё человека, чтобы сделать буклет. «Если нет, я согласен», — пишет он обречённо. Ссаные три тысячи. Но даже это сейчас хорошо. Галиматья с работой может растянуться надолго. Внизу скрипит пружиной доводчика дверь — кто-то поднимается по лестнице. Ян затягивается, выдыхает. От сигареты становится чуточку лучше. Из-за перил выныривает голова в капюшоне. Куртка слишком лёгкая для зимы. Человек замечает ноги Яна, спотыкается и поднимает голову. Ян смотрит с интересом. Человек в капюшоне поднимается ещё на пару ступенек и оказывается таким же долговязым, как Ян. Нос у него красный, с ботинок течёт на кажущийся чистым бетон. Смотрит так, будто думает, сказать чего или нет, но в итоге просто проскальзывает мимо на второй этаж. «Сосед, наверное?» — думает Ян. Он докуривает, выходит к лифту и сминает бычок о раззявленный металлический ковш мусоропровода. Из Дианиной-бабушкиной комнаты не раздаётся ни звука. Ян тихо разувается, вешает на крючок куртку. Время около трёх, и свет с улицы чахло просачивается через неподвижные занавески. Тишина квартиры навевает тоску. Он останавливается посреди загромождённой вещами гостиной. Неуютно, неустроенно. Его жизнь вся почему-то вдруг оборачивается этим качеством. Ни работы, ни дома. На душе тяжело. Ян вздыхает и идёт готовить обед. Замечает, что из четырёх сырков осталось два. Распаковывает один с кокосовой стружкой, пока кипит в кастрюле картошка. Часть картошки съедает с майонезом, а часть убирает в холодильник. А потом идёт разбираться с бабушкиными вещами. Он решает разгрести завал — рассортировать вещи, что-то отдать, что-то выбросить, потом уже отмыть квартиру. Не ради Дианы, а просто потому, что жить вот так ему противно, даже если это всего на месяц. От Дианы он помощи не ждёт, это попросту глупо.***
Диана выбирается из своей-бабушкиной комнаты, когда становится темно. Ян зажигает люстру, но горят две лампочки из пяти, желтоватые потёмки его раздражают. Диана замирает в коридоре, выглядывает из-за дверного проёма, будто настороженное животное. Ян замечает её краем глаза, но от коробок с видеокассетами не отвлекается. «Матрица», «Прогулки с динозаврами», «Сияние», сборник каких-то мультиков, «Лангольеры». Те, что пострашнее, — это папины. — Видик-то хоть остался? — спрашивает Ян, не оборачиваясь. Молчание за спиной виновато-настороженное. Он хорошо знает сестру. — Прости меня, пожалуйста, — кротко, почти шёпотом произносит она. — Тебе двадцать четыре года, Диана, — укоризненно говорит Ян кассетам на дне коробки и ловит себя вдруг на том, что интонации у него сейчас точь-в-точь как у мамы, когда она её распекала. От этого становится смешно. Так давно не слышал её голоса, но всё равно память хранится, всплывает автоматически. — Я знаю, — тянет плаксиво Диана. — Я просто ничего не могу с собой поделать. Для меня это сейчас так сложно. Прости, Ян. Ян оборачивается. Диана смотрит заискивающе, будто маленькая шкодливая девочка. Это раскаяние, Ян знает, не от чистого сердца. Но это большее, на что она способна в принципе. Поэтому считается. — Мир? — спрашивает Диана. — Мир, — соглашается Ян. Как будто у него есть какие-то варианты. Вечер они проводят вместе, потроша бабушкины закрома. Диана шёлковая и согласная с любым предложением, Ян не обольщается тем, что это продлится долго, и потому торопится. Выясняет, куда можно сдать старые вещи. Находит в интернете волонтёров, сообщества сбора вещей для неимущих. Диане всё это нравится. — Это же хорошо, мы поможем кому-то. Кому-то эти вещи очень нужны. Мы сделаем доброе дело… Ян слушает её приговоры вполуха, отмечая слишком быструю речь, возбуждение, приподнятое настроение. Всё это тревожит. Он сидит на полу в груде вещей и в какой-то момент закрывает лицо руками, чувствуя вдруг, как сильно устал. Диана всё говорит, говорит. Её хочется выключить, хочется сделать что-нибудь, сделать что-то, чтобы она снова… Ян боится этой мысли, но не думать её не может. Бабушка к концу жизни начала чудить. Потом к ней переехала жить Диана, а бабушкины странности, он знал от неё, прогрессировали всё дальше. Они прожили вдвоём в этой квартире чуть больше пяти лет. Иногда Диана звонила и плакала в трубку, жаловалась, что её бросили, что он поссорился с мамой и теперь она совсем одна. Теперь её заставляют ухаживать за этой «сумасшедшей старухой». У Яна тогда было слишком много проблем, чтобы вдобавок выяснять, кто из этих двоих адекватный. Его личная жизнь катилась к чертям, жить было негде, а с работой постоянно выходила какая-то лажа. Не у кого теперь узнать, что было с бабушкой объективно не так. Была ли это обычная старческая деменция или что-то похуже. И были ли проблемы только у бабушки. — Смотри, — говорит Диана и смеётся, — это моя любимая шаль. Я больше всего любила в неё наряжаться. Она достаёт из коробки блестящую золотисто-белую ткань. — Ага. — Ян кивает. Что-то в настроении Дианы меняется, и он это чувствует. Взгляд останавливается, дыхание замирает. Сейчас будет плакать, понимает Ян. Глаза Дианы влажнеют. Она мелко вздрагивает и закрывает лицо руками, не произносит ни звука, а потом будто что-то лопается внутри неё, и сквозь ладони просачивается полный мучения жалобный вой. Ян закрывает глаза, ему почти физически непереносимо то, что он видит. Хуже всего, хуже любых проклятий и криков этот её плач, знакомый с детства. Каждый раз кажется, что ей плохо настолько, что она сейчас умрёт. Несколько секунд он медлит, а потом решается, встаёт и делает то, что должен. Подходит к Диане, садится рядом и обнимает со спины. На ощупь она горячая и дрожит, домашний халат чуть влажный от испарины. Ян гладит её по голове, по спутанным мягким волосам. Она вцепляется в его руку мокрой ладонью и стискивает до боли, прижимает к груди, спрятанной под согнутыми коленями. Раскачивается на корточках, и Ян обнимает её свободной рукой плотнее, пытаясь успокоить. Он думает, плачет ли она по бабушке. Были ли они на самом деле близки? Ведь плакать по умершему другу и родственнику — нормально. И тогда всё с Дианой в порядке. Тогда всё хорошо. Они долго так сидят. Ян не знает сколько. Когда Диана затихает и только периодически с мокрым хлюпаньем втягивает носом воздух, он себя уже совсем не чувствует, будто остаётся только оболочкой, из которой выели все внутренности. Диана поднимает голову. — Ну, ты как? — спрашивает Ян. — Нормально, — слабо произносит она, разглядывая его щёку. И потом добавляет: — В туалет хочу. — Ну, иди. Ян вытаскивает истерзанную руку из Дианиных лап, разгибается и встаёт. Ноги затекли. — Я пойду покурю на лестницу, — сообщает он, когда Диана тоже поднимается. Хочется передохнуть хоть немного. На лестничной клетке тихо и пусто. Пролётом выше моргает барахлящая лампочка. Ян стоит минут пять неподвижно, навалившись на холодную стену. Чувствует себя морально изнасилованным. Потом суёт в рот сигарету, щёлкает зажигалкой. Приходит в голову неожиданная картинка, как он возвращается сейчас в квартиру, а Диана там мёртвая. И больше не нужно беспокоиться, не нужно гадать, разговаривать, усмирять или утешать. Ян представляет её труп, и мгновенно становится страшно. Что за чёрт, лезет в голову всякая дрянь. Он отмахивается от этого образа, будто тот может повлиять на реальность. Что, если он сейчас это подумал, а она и правда… Дверь на лестницу почти бесшумно отворяется. Ян уже готов увидеть распухшее от слёз лицо Дианы, но с облегчением видит совсем другое. Его обладатель пугается и вздрагивает. — Чёрт, — говорит он, хватаясь за себя руками. — Я думал, тут пусто… Блин. Ян смотрит на того самого типа, попавшегося ему здесь днём. — Привет, — говорит, хотя разговаривать сейчас тянет меньше всего, но он так рад, что это пришла не Диана. — Да уж, — говорит тип, — добрый вечер. Сигареты не будет? — Будет, — кивает Ян. — Зачем выходить, если сигарет нет? Он протягивает типу полупустую пачку. — Сигарет нет, — пожимает тот плечами, а потом окидывает Яна оценивающим взглядом и повторяет: — Нет сигарет. Ян начинает догадываться. — А-а, — протягивает он. — Да, — соглашается тип. — Но раз теперь сигареты есть, будем считать это божьим знаком. Он прикуривает и втягивает в себя воздух, сигарета шипит. Ян чувствует, как его слегка попускает. Выбрасывает бычок в мусоропровод и возвращается закурить вторую. Тип пристраивается рядом под окошком, не маячит перед глазами, и это славно. — Ты в гостях или въехал? — спрашивает он спустя пару минут тишины. — В гостях на неопределённый срок, — отвечает Ян. — Понятно, — отзывается тип. Докуривает и проскальзывает за дверь. — Хорошего вечера, — слышит Ян уже оттуда. «Да уж», — думает он.***
В четверг Ян берётся за буклет для Кости. Тот присылает на почту омерзительного качества фотографии богомерзкой деревянной сувенирной продукции. «Наборы для творчества», коробочки из фанеры для раскрашивания — простые и с вензелями, деревянные перья для ловцов снов, «разукрашки» на круглых плоских блинах с тиграми, попугаями и лошадьми. Яну стыдно за эту безвкусицу, и он не может понять, почему адекватному в остальных вопросах Косте не стыдно тоже. Может, стыдно, но он притворяется, что ему это нравится? Может, когда только начинал, он представлял свои товары иначе, а потом всё пошло вот так и повернуть было уже невозможно? Своеобразная попытка сохранить гордость. Ян звонит Косте. — Фотографии не годятся, — говорит он. — Слушай, мой дизайнер как-то использует, и получается вполне ничего. — И поэтому ты просишь буклет сделать меня, а не его, правильно? В телефоне повисает молчание. — Твой дизайнер говно, — добивает Ян. — Это вообще нельзя использовать. Их невозможно обрезать. Ты получишь замыленный кусок непонятно чего, ты этого хочешь? — Ладно, — соглашается Костя. Несколько секунд думает, потом спрашивает: — Скажи, ты сможешь перефотографировать нормально? Ты же умеешь, насколько я помню. Ян умеет. — А ты знаешь, сколько тебе будет стоить работа профессионального фотографа на это дело? — не без удовольствия интересуется он. С Костей договариваются ещё на три тысячи. Ян доедает последний глазированный сырок, пьёт чай и выметается из квартиры. Дверь в комнату Дианы остаётся закрытой всё утро.***
На производстве воняет жжёным деревом. Гигантский ангар забит самопальными уродливыми стеллажами, утыкающимися в потолок. По коридору, отделённому от ангара гипсокартоном, снуют киргизы в запачканных мелкой древесной пылью робах. Коридор узкий, как в плацкартном вагоне. Ян просачивается мимо киргизов, мимо сваленных на пол мешков и коробок. Заглядывает в первую попавшуюся дверь. В глухом закутке без окон сидит офисная бабища, уткнувшись лицом в монитор. На появление Яна она никак не реагирует. Ян идёт дальше. — Где ты? — звонит он Косте. — Не могу тебя найти. — Я на производстве. — Блядь, я догадываюсь. Тут везде производство, ничего? Я уже минут десять тебя ищу. Костя оказывается точно в противоположном конце этого лабиринта. Выныривает из тайного хода между гигантским станком и стеной. К запаху дерева примешивается тяжёлый дух готовящейся еды. Костя в такой же спецовке, как и его работники, в пластиковых прозрачных очках и респираторе, болтающемся под подбородком. — Пойдём, — кивает он Яну. Вместе они заходят в зальчик поменьше, в котором в две шеренги стоят офисные столы. За ними женщины с причёсками, в юбках и блузках, с устало-равнодушными взглядами. Стены заставлены стеллажами с Костиными сувенирами. Коробочками, фигурками, надписями с пожеланиями счастья и любви. Яну становится на мгновение тошно. — Вот, смотри, — говорит Костя. Он подходит к углу возле широкого, во всю стену, окна. Там на столе полый куб на проволоках, похожий на корзину для белья, рядом раскоряченный штатив. — Я сейчас принесу фотоаппарат. Попробуй пока свет приладить, смотри, вон там лампочка. Ян подбирает с пола чёрную «прищепку». — Настя, — окликает Костя молоденькую девушку за одним из столов, прежде чем выйти, — принеси Яну игрушки из каталога. Настя, крашенная в рыжий пухлая деваха, одетая как подросток, подрывается с места. — Константин Васильевич, а подарочная серия новогодняя разве есть? А куда положили то, что для каталога? Я вчера смотрела, там нет. Мне же не… — Настя! — рычит Костя. — Я нанимаю работников, чтобы они работали. Почему мне проще всё сделать самому, чем тебе объяснять, где у нас что лежит? Не знаешь — спроси у Аяны. — Константин Васильевич! — Настя кидается за ним следом. Ян присаживается на стоящее рядом кресло со сломанной спинкой и думает, что стоило просить больше денег. Фотографирует он, взгромоздившись над белым кубом на шаткой стремянке, наклоняя штатив на одну ногу. Офисные работницы сначала уходят на обед, а через несколько часов начинают лениво собираться по домам. Вжикают молниями сумок и высоких сапог, говорят по телефону и между собой. Ян не слушает, целиком уходит в работу. И не чувствует, хочет ли есть или пить, не чувствует, что устал. Забывает обо всём. Только вынимает и засовывает деревянные штуковины внутрь куба. Смотрит, чтобы в кадре мелкие детали рисунка выходили чётко. Работницы, кроме Насти, будто не замечают его существования, или это он сам их не замечает, но это даже и к лучшему. Вечер густеет за прикрытым жалюзи окном, будто настоявшись как следует. — Я положила на стол то, что ещё осталось, — робко обращается к Яну Настя. Ян смотрит с верхотуры лестницы. На Насте застёгнутый под горло пуховик с мехом и шапка с дельфинчиками. Выглядит несерьёзно, но чем-то даже немного мило. — Хорошо, спасибо, — кивает Ян. — Всего хорошего, — произносит Настя, разглядывая его чуть дольше, чем можно было бы считать приличным. Интересуется, понимает Ян, ничего не испытывая от этого факта. Он кивает и отворачивается к фотоаппарату, даже не взглянув на заставленный стол. Как уходит Настя, уже не слышит. Костя заглядывает в зал в районе десяти. — Ты вовремя, — говорит Ян, повисая на ручке лестницы. — Эта последняя. И где у вас тут туалет? — Выйдешь в коридор — в самом конце справа у лестницы дверь, там написано, — отвечает Костя. Выглядит он устало. Когда Ян возвращается из туалета, все мысли занимает желание покурить. Костя сидит за одним из столов, свесив голову. — Что? — спрашивает Ян с усмешкой. — Как они меня заебали, ты не представляешь, — делится Костя с раздражением. — Никто нормально работать не умеет. Блядь. Двадцать раз одно и то же объясняешь. Каждому… Он с отвращением обрывает фразу. Ян суёт руки в рукава куртки. — Да, — протягивает, — это бывает. Включаться в подробности чужих проблем не особо хочется. Ян щёлкает телефоном, смотрит на время, прикидывает, во сколько попадёт домой. Костя крепко впадает в то же унылое оцепенение, в каком пребывал, пока Ян не вернулся. Немного, но Ян сочувствует ему. — Я закончил, — говорит он. — Пока не знаю, сколько времени займёт обработка. Как только, так сразу позвоню, напишу. Костя кивает. — Лучше звони. Спасибо, Ян. Улица блестит корками льда на асфальте. Торопя, мигает зелёным светом пешеходный переход. Ян суёт сигарету в рот, чиркает зажигалкой. Огонёк в ладонях дёргается, как припадочный. За спиной у Яна тёмная громада промышленного здания. Слева вдалеке горит красный значок метро. Ян докуривает торопливо, без удовольствия — руки быстро замерзают на холоде — и тащится к спуску в метро. Дорога домой долгая, будто в другой город. С остановки Яна подбирает полупустой троллейбус. Он садится в самом конце у окна, прислоняется к стеклу шапкой. Окно чистое, отражает его тусклого двойника, сквозь которого проносятся мимо всполохи фар и красных габаритных огней, зелёные кресты аптек, вывески магазинов и разноцветные окна жилых домов. Ян почти засыпает.***
— Ты рылась в моих вещах? — спрашивает Ян, заглядывая в Дианину-бабушкину комнату. Он находит в ванной сваленное в кучу мокрое бельё, в котором сначала даже не узнаёт часть собственных вещей. Диана с намотанным на голове полотенцем смотрит скандал по телевизору. Ведущий, лысый мужик в клетчатом пиджаке, кричит: «Да дайте же человеку сказать». Диана не отлипает от экрана взглядом. Руки машинально перебирают детали разваленного на покрывале маникюрного набора. На ней древняя ночнушка с мелким рисунком. — Диана! — перекрикивает телевизор Ян. — Что? — поднимает она голову. — Я постирала вещи, но потом устала. Повесь сам. И забывает про него, снова вперившись в телевизор. Ян чувствует, как надсадно скрипят внутри него тормоза. — Ты охуела? — спрашивает он. — Какого хрена ты залезла ко мне в рюкзак? Тебя кто-то просил? — Я старалась сделать для тебя что-то хорошее! — огрызается Диана. — У нас уже был разговор про личные вещи. Ты всё забыла или что? У тебя альцгеймер?.. Блядь… — Я хотела сделать как лучше! — Дуру из себя не строй! — рявкает Ян. — Не смей больше никогда прикасаться к моим вещам. Понятно? Диана не отвечает. Пялится в телевизор, будто его тут нет. Ян смотрит на неё ещё несколько долгих секунд, проглатывает все приходящие на ум слова. Это всё не то. Это не надо говорить. Её лицо, поза, одежда — всё его раздражает в это мгновение. Ян закрывает глаза. В конце концов захлопывает дверь и возвращается в ванную к мокрому холодному комку из одежды. Расчленяет его на составляющие, развешивает на пожелтевших от времени пластиковых струнах. Ярость медленно отступает, сменяясь усталостью. Ян, закончив, садится на бортик ванны и долго сидит, не думая ни о чём. Ужасно хочется есть, но гораздо больше — просто выключиться, не существовать какое-то время. Он ставит вариться макароны и выходит на лестницу покурить. Узкий зазор между лестничными пролётами уходит по спирали вверх. Темнеют этажи с перегоревшими лампочками. В маленьком окошке ничего не видно. Тоскливо, тихо и пусто. Шипит рдеющая сигарета. Ян вспоминает про соседа. Пытается воссоздать перед внутренним взором его лицо и не может. Наевшись макарон с сыром, Ян долго ворочается в спальнике на неудобной кровати, не может заснуть. Из темноты смотрят очертания непривычных предметов, тревожат. Ян думает, стоит ли вешать на дверь комнаты замок или завтра же начать искать съёмную комнату, пока не образуется нормально с работой. Прикидывает все варианты. Получается печально: денег совсем мало. «Ладно, — думает Ян, — это сегодня. Завтра может быть лучше. Да и вообще, может быть довольно долго хорошо. Может, это будет первый и последний случай». В детстве Диана делала это часто. Сначала были игрушки, потом телефон, компьютер, книги, тетрадки — всё, что имело хоть какое-то отношение к брату. Она говорила, что ей любопытно. Потом придумывала другие предлоги, почему ей вдруг стало нужно взять ту или иную вещь, посмотреть что-то на его полках. Ян не верил. Уже после выпуска из школы, совсем незадолго до того, как он ушёл из дома, Диана перестала, будто забыла, что это вообще было. И вот теперь… Сложный пароль на ноутбуке у Яна стоит уже очень давно. Телефон был с собой. А остальное — просто вещи. Что они могут рассказать? Уж точно не то, что он хочет скрыть больше всего. Диана не сможет узнать. Если мама ей не рассказывала.