Да какого ж

В баре душно, смрадно и глаза разъедает едким, плотным дымом. Ронан бы лучше на кладбище пошла, но среди ровных могильных рядов ей не найти покоя, не поймать шаткое, зыбкое равновесие после кошмаров, буквально её наизнанку выворачивающих. Порой настолько буквально, что скоро в волосах Ганси появится первая седина. Под истеричный писк приборов, когда её снова будут по частям собирать. Когда-нибудь Ронан сможет ему сказать, что не сама это всё с собой делает. Не этой ночью. Бар на отшибе, подальше от спальных районов Генриетты, подальше от благочестия; заставленный тачками на парковке, что пройти удаётся только боком, кажется лучшей идеей, чем тишина вокруг да набат в ушах. Чем собственные дрожащие руки. Замызганное, выхарканное дитя неона приветствует её дымом, рявкающей музыкой и блестящей, липкой стойкой. Ронан проталкивается-протискивается мимо столиков и толпы, то ли кривясь, то ли скалясь каждому, кто выражает недовольство или решает, что толкнуть её в ответ может быть хорошей идеей. Когда за спиной раздаётся знакомое присвистывание, Ронан решает, что ждала именно этого; ради эмоциональной встряски и сунулась в эту клоаку, чтобы найти катализатор собственного бешенства. — Посмотрите, кто пришёл, — Кавински улюлюкает из-за спины и зубоскалит, оказываясь по правую сторону. Король-демон всех ущербных, неприятность в энной степени, проблема и компания с приставкой «беги, дура». Мелькают обнажившиеся, словно у обозлённой псины, зубы, белая алкоголичка и золотая цепь, которая когда-нибудь его к земле своим весом пригнёт. Ронан на это надеется. — Кей, — она только бровь вздёргивает. На шее Кавински дёргается жилка. Он расплывается в крайне поганой ухмылке. Пахнет спиртным, мускусом, бензином и ещё невесть чем. Ронан не замечает, как вдыхает глубже, будто через секунду окажется за рулём, чтобы размазать этого выскочку на трассе. Но её детка далеко отсюда. Придётся размазывать своими силами. — А папочка Ганси разрешил тебе так далеко отходить от своей ноги? Будь Ронан мужиком, то повелась бы на галимую провокацию — паршивую и ядовитую, как сам Кавински. Но бешенство в его тоне так не прикрыто, что это почти неприлично в своей откровенной ревности. Ронан никогда не видела, чтобы он обращал внимание на других девчонок. Не то чтобы она вообще Кавински видела чаще, чем на трассе, в белой броне автомобиля, в окаймлении выхлопов под аккомпанемент визжащих шин. Но она одна, видимо, стоит костью у Кавински поперёк гортани, вонзившись зубьями в хрящи. — Пасть закрой, — Ронан почти ласково огрызается, усаживаясь за стойку. Кавински смеётся. Лай этого звука громче, чем музыка, или сама Ронан вслушивается столь тщательно? Давай же, Кей, выбеси меня. Дай мне повод влипнуть по уши; дай повод Ганси отчитать меня за дурные решения, за собственную глупость. — Принцесса Линч не в настроении, — Кавински перестаёт смеяться, оскал только к лицу липнет. — Захотелось отвлечься в кругу тех, кто тебе больше подходит? Ронан крепче сжимает челюсти. От дыма её мутить начинает, но ещё больше — от его слов. — Не думай о себе слишком много, Кей. А он отмахивается и перелезает через стойку. Ловче, чем она могла бы ожидать. — Я и не думаю, ты это делаешь за меня, — он отмахивается и достаёт стаканы. Пальцы у него как паучьи лапы — длинные, ловкие, перебирающие. Ронан смотрит на них, увенчанных татуировками и кольцами, похожими на руки будущей проблемы всех криминальных сводок, если этот мудак не окочурится где-нибудь в заблёванном углу. Если его белоснежная красотка не подведёт на резком повороте. — Твои сладкие мальчики же тебе весь мозг вынесут, — он цокает и одним жестом отгоняет вздумавших урвать выпивки на халяву. Ронан складывает руки на стойке, не думая о липких пятнах; не думая о том, что Ганси действительно будет злиться. Об Адаме она думать не хочет вообще. Потому что их забота спасает её днём, но никак не ночью. Дурная, плохая компания в лице Кавински оказывается действеннее. Ронан знает, что не пройдёт и пяти минут, как ей захочется протереть его лицом капот; или прокусить ему губу. Или сделать что-то страшнее, чем все ночные кошмары разом. Страшнее не для него — только для неё самой, ведь каждое их столкновение подпитывает напряжение. Когда-нибудь бомбанёт. Если (не) повезёт, то не этой ночью. — Тебе какое дело? — Ронан оскаливается, глаза щурит, но стакан из его рук принимает. Имеет ли право Кавински здесь верховодить — ей всё равно. Если решил принять в своих хоромах, то пусть принимает. Он наваливается на стойку со своей стороны. Они едва не сталкиваются носами. На миг ей кажется, что Кавински вот-вот облизнёт губы, но касается языком только своей нижней, прикусывает задумчиво, будто под кожей у неё взглядом шарит, перебирает, ищет то, что ему не даёт на неё забить, как на всех вокруг. — Никакого, Линч, — он позволяет ей сделать глоток, прежде чем утаскивает стакан и допивает сам. Подмигивает обещанием довести её до лютейшего бешенства. У него получается. — Как они называют меня? Плохой компанией? Неприятностью? А ведь тебе, детка Ронни, хватает неприятностей. Ронан сжимает кулаки, челюсти — вся сжимается ответным ударом. — Просто мне интересно, — продолжает Кавински, игнорируя приходящие волны чужой ярости, — когда же ты наконец задержишься в гостях. Ведь неприятность... Он обводит руками себя. Блестят кольца, блестит цепь и блестят его проклятые глаза в этом гадюшнике, где он король и палач. — ...тебя уже заждалась. Ронан знает, что эта ночь ничем хорошим не закончится. Ронан знает. И остаётся.