Да какого ж

Кавински её бесит даже спустя годы; до ломоты в скулах, до закатывающихся глаз — он весь был и остаётся сплошным бешенством. Ронан платит ему не меньшим, оставляя следы полумесяцев, царапины да рытвины укусов. Он ей каждую ночь снится всё тем же раздолбаем в белой майке и с золотой цепью на шее, на капоте белой акулы. Не то чтобы спустя годы что-то меняется, в том числе и тяга к театральщине, и к фейерверкам, и к чёртовым огненным драконам. Чёрт бы его побрал. Ронан не знает, какого хрена вообще его тогда стащила с капота; какого хрена осталась. Какого ж хрена, спрашивает она себя иногда. Бензопила, взрослая, с длинными, блестящими чернотой перьями каждый раз каркает ей оглушительно и прямиком в ухо. Возможно, осуждает. Возможно. Ронан трёт синяки под глазами, а затем чешет птицу, сидящую на плече. Сны у них с Кавински на двоих общие да искалеченные. Они оба, по большому и малому счёту, те ещё доходяги. Ну и пусть. Ронан закуривает с утра первой, зная, что Кавински перехватит у неё сигарету, едва разлепив глаза. Ронан усаживается на столешницу, открывает окно. Выдыхает дым в промозглое, сырое утро, отбивающее стрелками шесть раз. Ронан не жалеет.